Дар тому, кто рождён летать

Свет в ящике для инструментов

То, во что человек верит, по мнению философии, становится его реальностью. Итак, я в течение многих лет повторял снова и снова: «Я — не механик». Я не был механиком.

Когда я произнес: «Я даже не знаю, каким концом отвёртки забивают гвозди», я закрыл для себя целый мир света. Кто-то другой должен был работать с моим самолётом, иначе, я не мог бы летать.

Затем случилось так, что я приобрёл старый биплан со старомодным круглым двигателем в носовой части, и не нужно было много времени, чтобы понять, что эта машина не потерпит того, кто ничего не знает об индивидуальности стосемидесятипятисильного «Мастера вихря» и о ремонте деревянных нервюр и распорок.

Вот так ко мне пришло самое необычайное событие в моей жизни. Я изменил привычное мнение. Я стал изучать механику самолётов.

То, что кому-то другому было известно давно, для меня было совершенно новым приключением. Двигатель, например, разъединённый и разбросанный на рабочей скамье, просто коллекция частей странных форм, — это холодное мертвое железо.

И те же части, собранные и закреплённые болтами в холодном мёртвом корпусе, становятся новым существом, законченной скульптурой, художественной формой, достойной любой галереи на земле.

И, в отличие от любой другой скульптуры в истории искусства, мёртвый двигатель и мёртвый корпус оживают при прикосновении руки пилота, и их жизнь сливается с его жизнью.

Существуя порознь, железо, дерево, ткань и человек прикованы цепями к земле. Вместе они могут подняться в небо, осваивая места, где никто из них до этого не был.

Это было удивительным откровением для меня, так как я всё время считал, что механика — это куски металла и ворчливые проклятия.

Всё это я увидел в ангаре в момент, когда открыл глаза, как на выставке в музее, когда кто-то включил свет. Я увидел на скамье элегантность полудюймовой штепсельной розетки, спокойное простое изящество гаечного ключа, чисто вытертого от масла.

Как студент-новичок художественной Академии, который в первый же день увидел работы Винсента Ван Гога, Огюста Родена и Александра Калдера, так я вдруг увидел работу фирмы «Снэп-Он и Крафтсмен» и «Кресэнт Тул Компани», молчаливо поблескивающую на старых стеллажах.

Мастерство инструментов привело к мастерству двигателей, и, через некоторое время, я стал понимать «Вихрь», думать о нём, как о живом друге с причудами и фантазиями, а не как о таинственном мрачном незнакомце.

Каким это было открытием — узнать, что происходит внутри этой серой стальной коробки за крутящимся всплеском лопастей винта и резкими взрывами рокота мотора. Уже не было больше темно внутри этих цилиндров вокруг коленвала; там был свет — я знал!

Там происходило всасывание воздуха, сжатие, энергия и разрежение.

Там были конструкции, обеспечивающие давление масла для поддержания валов, крутящихся с высокой скоростью, беззаботные клапаны забора воздуха и измученные клапаны выброса, мечущиеся вниз и вверх, согласно микросекундным графикам, проливая и выпивая свежий огонь.

Там был хрупкий импеллер компрессора, отстукивающий семь раз по кругу при каждом повороте винта. Стержни и поршни, кольца клапанов и рычаги шатуна, всё стало иметь смысл, совпадающей с той же простой прямой логикой инструментов, которые крепили их на своих местах.

Изучив двигатели, я перешёл к корпусу и узнал о сварочных блоках и перегородках, стрингерах и сшивании рёбер, блоках и свинцовых белилах, мойке, сдвигах центров валов, боевом оснащении.

* * *

За спиной уже годы полётов, и всё же, это был первый день, когда я увидел самолёт, изучал и наблюдал его. Все эти маленькие части, собранные вместе, должны создать готовый самолёт — это здорово!

Я терзался желанием владеть целым полем самолётов, потому что они такие симпатичные! Мне они были нужны для того, чтобы я мог обходить и осматривать их под сотней различных углов, при тысячном свете рассвета и сумерек.

Я начал покупать свои собственные инструменты, начал держать их на своём рабочем столе, чтобы иметь возможность смотреть и трогать их, время от времени. Открытие, которое я сделал в механике полёта, было совсем немалым.

В ангаре я часами был поглощен самолётами Микеланджело, в цехах — изучением ящиков с инструментами Ренуара.

Самой высокой формой искусства был человек, управлявший собой и своим самолётом во время полёта, стремящийся к единению с настроем своей машины.

Я узнал, благодаря безумно старому биплану, что для того, чтобы увидеть красоту и найти искусство, мне не нужно летать каждую минуту моей жизни.

Мне нужно почувствовать гладкость металла гаечного ключа в девять шестнадцатых дюйма, походить по тихому ангару, просто открыть глаза на чудесные гайки и болты, которые были так близки от меня на протяжении долгого времени.

Такие удивительные и чудесные создания эти инструменты, двигатели, самолёты и люди, когда включён свет!

Везде всё о'кей

Часа в два ночи, словно кто-то взял стофунтовую шутиху, зажёг фитиль, запустил всё это высоко в темноту над нами и нашими самолётами и удрал сломя голову.

Шар динамитного огня вырвал нас из сна, пули тяжелого дождя градом взрывались на наших спальных мешках, чёрные ветры рвали нас, словно одичавшие звери.

Три наши самолёта неистово подпрыгивали на туго натянутых привязных тросах, бешено дёргались, взбрыкивали и рвались кувырком унестись в ночь вместе с обезумевшим ветром.

— Ухватись за стойку, Джо!

— Что? — Его голос относило ветром, он тонул в дожде и грохоте грома.

Вспышки молний выхватывали его застывшим, того же цвета десяти миллионов вольт, что и деревья, несущиеся листья и горизонтально летящие дождевые капли.

— Стойка! Ухватись за стойку и держись!

Он всем телом бросился на крыло в тот момент, когда буря начала с треском обламывать ветви деревьев, — мы с обеих сторон удерживали самолёт, чтобы он не утащил нас обоих под крыльями и не отправился разгуливать по всей долине.

Джо Джиовенко, хиппующий подросток из Хиксвилла, Лонг-Айленд, из тени Нью-Йорка, у которого общее представление о грозах ограничивалось тем, что они издают отдаленные глухие раскаты в летнее время где-то далеко за городом, сжимал, как удав, эту самую стойку, лицом к лицу сражаясь с ветром, молниями и дождём, а его спутанные темные волосы яростно клубились вокруг лица и плеч.

— Слышь, мэн! — орал он за секунду до очередного динамитного взрыва, — я уже начинаю кое-что сечь в метеорологии!

Спустя полчаса, гроза откатилась дальше и оставила нас в тёплой и тёмной тишине. Хотя мы видели небо, озаренное вспышками, и слышали рокот в горах на востоке, и с опаской оглядывались на запад, ожидая новых молний, тишина осталась с нами, и мы, наконец, вползли в потрёпанные мокрые спальники.

Хотя и спали мы изрядно промокшими, среди нас шестерых, оказавшихся там в ту ночь, не было никого, кто не считал бы Увлекательное Приключение-Перелет Через Страну одним из самых выдающихся событий в своей жизни. Но отнюдь не попыткой преодоления каких-то препятствий.

Привело нас к этому или привело это к нам то общее, что было свойственно каждому из нас и потому нас объединяло — интерес к другим людям, обитающим на нашей планете в наше время.

Возможно, толчок этому Приключению дали газетные заголовки, или журнальные статьи, или выпуски новостей по радио.

Со всеми этими бесконечными разговорами об отчуждении молодёжи и разрыве между поколениями, разросшемся до непреодолимо глубокой пропасти, о том, что единственная надежда, оставшаяся у ребят по отношению к этой стране, — это снести её до основания и не отстраивать её вообще: может, с этого всё и началось.

Но задумываясь над всем этим, я обнаружил, что не знаю никого из таких ребят, не знаю никого, кто не был бы склонен поговорить с теми из нас, кто ещё вчера сам был таким же пацаном.

Я знал, что у меня, в общем-то, найдутся слова для того, кто говорит: «Мир», вместо «Привет», но я не вполне себе представлял, какие именно.

Что было бы, — думал я, — если бы человек на самолёте с обтянутыми тканью крыльями приземлился где-нибудь на дороге и предложил подвезти голосующего парня с рюкзаком?

Или ещё лучше, что произошло бы, если бы пара пилотов нашла местечко в своих самолётах для пары городских ребят, и они махнули бы в полёт миль на сто или на тысячу; в полёт на одну-две недели над горами, фермами и равнинами Америки?

Ребят, которые никогда прежде не видели свою страну дальше школьной ограды или путепровода скоростной магистрали? Кто изменился бы при этом, — дети или лётчики? Или и те, и другие, и какие это могли бы быть перемены?

Где бы их жизни соприкоснулись, а где они оказались бы так далеко друг от друга, что и не дозваться?

Единственный способ выяснить, что произойдёт с твоей идеей, — это испытать её на практике. Вот так и появилось на свет Увлекательное Приключение-Перелет Через Страну.

Первый день августа 1971 года, день туманный и сумрачный, собственно, уже близился к вечеру, когда я приземлился в аэропорту Сассекс, Нью- Джерси, чтобы встретить остальных.

Луису Левнеру, владельцу Тейлоркрафта 1946 года выпуска, сразу пришлась по душе идея полёта. В качестве цели мы выбрали слёт Ассоциации по экспериментальным самолётам в Ошкоше, штат Висконсин, — достаточное основание для полёта, даже если все остальные откажутся в последний момент.

Гленн и Мишель Норманы, канадцы из Торонто, услышали об этом перелёте, и, хотя они не были совсем уж хипповыми ребятами, но с Соединенными Штатами они не были знакомы и горели желанием увидеть страну с борта своего Ласкомба 1940 года выпуска.

А когда я приземлился, на лётном поле, меня поджидали двое молодых людей, выставивших себя напоказ всему свету, как хиппи. Длинные волосы до плеч, головные повязки из каких-то тряпок, одеты в вылинявшие спецовки, у ног рюкзаки и спальные мешки.

Кристофер Каск, задумчивый, миролюбивый, почти всегда молчавший новичок, по окончании средней школы получил стипендию Риджентс, — отличие, которое достаётся двум процентам лучших учеников.

Однако, он не был убеждён в том, что колледж — это лучший друг Америки, а получение диплома ради получения приличной работы — не считал настоящим образованием.

Джозеф Джиовенко, повыше ростом, более открытый в общении с другими, всё подмечал внимательным глазом фотографа. Он знал, что у видео есть будущее, как у формы искусства, и к изучению именно этой формы он намеревался приступить осенью.

Никто из нас не знал в точности, как всё получится, но перелёт — это звучало интересно. Мы встретились в Сассексе и озабоченно поглядывали на небо, на туман и облачность, ограничиваясь редкими словами, так как пока ещё не знали толком, как общаться друг с другом.

Наконец, мы кивнули, погрузили на борт наши спальники, запустили двигатели и резво покатили по взлётной полосе и дальше — в небо. Сквозь шум моторов невозможно было понять, что думали эти ребята, оказавшись в воздухе.

Сам я думал о том, что во время первого полёта мы далеко залетать не будем. Облака клубились тёмно-серым варевом над западными вершинами гор, клочья тумана висели на ветвях деревьев.

Поскольку путь на запад был для нас закрыт, мы пролетели десять миль на юг, затем ещё пятнадцать, и, наконец, оказавшись в клубящемся и всё густеющем вокруг нас супе, приземлились на небольшой полоске травы поблизости от Андовера, штат Нью- Джерси.

В тишине этого места ещё тише и незаметнее начался дождь.

— Многообещающим стартом это не назовешь, — сказал кто-то.

Но ребята не были обескуражены.

— Надо же — свободная земля в Нью-Джерси! — сказал Джо. — А я думал, она сплошь заселена!

Раскатывая одеяло на траве и мурлыкая себе под нос мотивчик на слова Москиты, держитесь подальше от наших дверей, я радовался, что отвратительная погода не справилась с нашим хорошим настроением, и надеялся, что завтрашний безоблачный рассвет застанет нас в пути над нашими горизонтами.

Дождь лил всю ночь. Он барабанил галечной дробью по перкалевым крыльям, шелестя в траве — сначала сухо, потом с плеском, по мере того, как трава становилась болотистой жижей.

К полуночи мы окончательно отчаялись увидеть хотя бы одну звезду или же как-то уснуть в этом болоте; в час ночи мы по-прежнему скорчившись сидели в самолётах, тщетно пытаясь вздремнуть. В три часа ночи, после многочасового молчания, Джо сказал:

— В жизни под этаким ливнем не мок.

Из-за тумана рассвело поздно: четыре дня кряду нас донимали туманы, облачность и дожди.

Через четыре дня взлётов, при малейшем прояснении неба, через четыре дня змееподобного просачивания в промежутки между грозовыми фронтами и скачков от одного маленького аэропорта к другому, мы приблизились к Ошкошу, находившемуся от нас на расстоянии тысячи миль, в общей сложности всего на шестьдесят две мили.

Мы спали в ангаре в Страдсбурге, штат Пенсильвания; в здании аэропорта в Поконо-Маунтин; в клубе лётной школы в Лихайтоне.

Мы решили вести дневник перелёта. За этим занятием, да ещё из наших разговоров под дождями и в туманах, мы начали понемногу узнавать друг друга.

Джо, к примеру, был изначально убежден, что у каждого самолёта есть своя личность, свой характер, как у людей, и он, не смущаясь, заявлял, что тот бело-голубой, стоящий там, в углу ангара, действует ему на нервы.

— Я не знаю, почему. Всё дело в том, как он стоит там и смотрит на меня. Мне это не нравится.

Лётчики тут же ухватились за это, и пошли рассказы о самолётах, живших каждый на свой лад, и делавших то, что сделать было невозможно, — одни взлетали, если приходилось, с немыслимо короткого разбега, чтобы спасти чью-то жизнь, другие невероятно долго планировали с остановившимися двигателями над гористой местностью.

Потом пошёл разговор о том, как действуют крылья, о ручках управления, о двигателях и винтах, потом о переполненных школах и наркотиках в студенческих городках, затем, о том, как рано или поздно в жизни человека сбывается то, что он крепко задумал.

Снаружи — чёрный дождь; внутри — эхо и нестройный шум голосов. В дневник же мы записывали то, что не решались произносить вслух.

«Это действительно что-то!» — записал Крис Каск на четвёртый день. «Каждый день — это целая цепь неожиданностей, происходят совершенно невероятные вещи.

Один тип одалживает нам свой «мустанг», другой тип одалживает нам свой «кадиллак», все разрешают нам спать в аэропортах и буквально из кожи вон лезут, чтобы нам угодить. И неважно, где мы находимся, и доберемся ли мы когда-нибудь до Ошкоша. Везде все о'кей!»

Доброта людей — это было нечто, во что ребята никак не могли поверить.

— Я обычно заходил с Крисом в магазин или шёл следом за ним по улице, — сказал Джо, — и наблюдал за людьми, смотревшими на него.

Его волосы были такими же длинными, как сейчас, даже длиннее. Они проходили мимо него, смотрели, иногда даже останавливались, кривились или отпускали какое-то замечание. Его осуждали. В их глазах видно было отвращение, а ведь они даже не знали, кто он такой!

После этого, я принялся наблюдать за людьми, наблюдавшими за нашими хиппи. При первом их появлении, всегда наступал шок, то же оцепенение, которое почувствовал и я, когда увидел их впервые.

Но как только у кого-нибудь из них появлялся шанс заговорить, шанс показать, что они тихие, спокойные люди, которые не собираются швыряться бомбами и взрывать всё подряд, как огонёк враждебности исчезал за полминуты.

Однажды нас захватила плохая погода над горами западной Пенсильвании. Мы удрали от неё, затем, сделали круг и посадили наши самолёты на длинном поле скошенной травы близ городка Нью-Махонинг.

Едва мы выбрались на землю, как на пикапе, неторопливо поскрипывающем по мокрой стерне, к нам подкатил фермер.

— Неполадки какие-нибудь, а? — Сначала он произнес это, а потом нахмурился, увидев ребят.

— Нет, сэр, — сказал я. — Так, мелочи. Тучи опустились слишком низко, и мы решили, что лучше приземлиться, чем залетать выше в горы. Надеюсь, вы не возражаете…

Он кивнул.

— Нормально. У вас всё в порядке?

— Спасибо вашему полю. У нас всё хорошо.

Через несколько минут ещё три грузовика и легковая машина сползли с грунтовой дороги на поле; повсюду шёл оживленный, полный интереса разговор.

 — …вижу, они низко так летят там, над участком Нильссона, и тут я подумал, что с ним что-то случилось. Потом подлетели ещё два и приземлились, и стало тихо, и я уж не знаю, что и подумать!

У всех фермеров короткая стрижка, все гладко выбриты, они настороженно поглядывали на длинные волосы и головные повязки и не вполне понимали, кто им тут свалился на голову.

И тут они услышали, как Джо Джиовенко говорит Нильссону.

— Это что, ферма? Настоящая ферма? Я никогда не видел настоящей… Я сам из города… а это что растёт из земли, кукуруза?

Нахмуренные лица оттаяли в улыбках, словно одна за одной медленно загорались свечи.

— Само собой, это кукуруза, сынок, и вот так она растёт, прямо здесь.

Иногда приходится поволноваться. Хотя бы тот же дождь. Слишком много дождей, а потом сразу сильный ветер — и весь урожай полёг, а у тебя неприятности, это уж точно…

Как-то тепло было наблюдать эту сцену. Их мысли легко читались по их глазам. Хиппи, которых нужно опасаться, — это те мрачные типы, которым плевать на дождь, на солнце, на землю, на кукурузу… которые сами ничего не делают, а страну губят. Но эти ребята — они вовсе не такие, это сразу видно.

Когда горы очистились от туч, мы предложили прокатить кого-нибудь на самолётах, но ни у кого как-то не хватило духу подняться в воздух. Тогда мы завели моторы, рванули с сенокоса в небо, покачали на прощанье крыльями и полетели дальше.

«Потрясающе!» — записал в дневнике Крис в тот вечер. — «Мы приземлились на поле и разговаривали с фермерами, и те говорили с ирландским и шведским акцентом. Я и не знал, что такие есть в Пенсильвании. Все такие славные. Дружелюбные. Это по-настоящему открыло мне глаза.

Многие мои естественные средства защиты сломлены. Просто не надо беспокоиться и довериться ходу событий. Все мои маленькие планы на будущее были по-настоящему поколеблены. У меня уже больше ни в чём нет уверенности и это хорошо, потому что это учит двигаться вместе с общим потоком».

Начиная с этого дня, мы плыли на запад в чистой голубизне воздуха, над чистой зеленью земли и фермами, похожими на ростки солнечного света.

После всех наших объяснений на земле, Крис и Джо были готовы взять управление на себя. И первые же их часы полёта со сдвоенным управлением проходили в полёте строем.

— Маленькие поправки, Джо, маленькие поправки! Ты хочешь держать другой самолёт как раз где-то… здесь. Добро? Ну вот, получилось, ты уже летишь. Теперь полегоньку. Чуть добавь газу, чуть сбрось. Полегче!

Прошло не так уж много времени, и они действительно научились удерживать самолёты в строю. Для них это был тяжёлый труд, и давалось это им намного труднее, чем надо бы, но они сразу после взлёта хищно дожидались момента, чтобы схватиться за ручки управления и ещё немного потренироваться.

Потом они начали взлетать сами: сначала по-беличьи, панически и суетливо, перепрыгивая в последний момент через сигнальные огни взлётной полосы и снежные указатели, стоящие вдоль неё.

Когда они немного освоились, мы начали учиться сваливаться из строя через крыло в один-другой штопор, и, наконец, они начали сами приземляться, учась и впитывая в себя науку, как сухие губки, погружённые в море.

Ну, а мы каждый день узнавали что-нибудь новое об их жизни и языке. Мы учились говорить на жаргоне хиппи, а моя записная книжка постепенно превращалась в словарь этого языка.

Джо требовал, чтобы я выговаривал слова как можно небрежнее, — мы раз за разом учились говорить: «Эй, мэн, что за дела?», но это было потруднее, чем, полёт в строю: Я так и не смог этому как следует научиться.

— «Знаешь, — говорил Джо, — что означает Гм или Ух. Верняк означает «я категорически согласен», — это говорится только в ответ на очевидное утверждение или для наколки.

— А что это такое, — спрашивал я, — когда «устраиваешь тусовку»?

— Не знаю. Я никогда её не устраивал.

Хотя, в моём словарике было довольно много слов из языка наркоманов (марихуана — это ещё и Мэри Джейн, травка, коробочка, зараза, дым и конопля; «пятак» — это пятидолларовый пакетик травки, «забалдеть» — это ощущение, испытываемое при её курении), ни один из ребят не брал с собой наркотиков в это Приключение-Перелет.

Меня это озадачило, так как я полагал, что каждый уважающий себя хиппи должен выкуривать пачку сигарет с марихуаной в день, и я спросил об этом их самих.

— Куришь, в основном, от скуки, — сказал Крис, и мне стало ясно, почему я ни разу не видел их с наркотиками. Сражения с грозами, приземления на сенокосах, обучение полётам в строю, да ещё взлеты и посадки, — о скуке тут не могло быть и речи.

В разгар моих уроков их языка я заметил, что ребята начали усваивать лётный жаргон, обходясь без всяких словарей.

— Эй, парень, — спросил я как-то у Джо, — вот это словечко «заторчать», знаешь, — я не совсем врубился, что оно значит. Как бы ты его использовал в предложении?

— Можно сказать: «Мужик, я заторчал». Когда хорошенько обкуришься, у тебя такое чувство, словно шея всаживается тебе в затылок. — Он на минуту задумался, потом просиял. — Это точь-в-точь такое же ощущение, как когда выходишь из штопора. И тут я сразу всё понял о торчании.

Словечки, вроде «волочить хвост», «тряпичное крыло», «взлёт с конвейера», «петля», «срыв на горке» так и мелькали в их речи.

Они научились вручную проворачивать винт, чтобы запустить двигатель, они повторяли наши движения на сдвоенном управлении при каждом боковом заносе, скольжении на крыло, при каждой посадке на короткой полосе и при каждом взлёте с грунта.

Они схватывали всё до мелочей. Однажды утром Джо, целиком поглощённый усилиями удерживать самолёт в строю, крикнул мне, сидящему сзади: «Будьте добры, помогите мне оттриммировать самолёт».

Он не слышал, как я расхохотался. Неделей раньше «триммирование» — это было нечто такое, что делалось с рождественской елкой. Потом как-то вечером, сидя у костра, Крис спросил:

— А сколько стоит самолёт? Или сколько надо денег, чтобы летать на нём, скажем, год?

— Тысячу двести, полторы тысячи долларов, — сказал ему Лу. — Летать можно и за два доллара в час…

Джо был поражён. — Тысяча двести долларов! — Последовало долгое молчание. — Это же всего по шесть сотен на двоих, Крис.

Слет в Ошкоше был карнавалом, который не произвёл на них никакого впечатления.

Они были захвачены не столько самолётами, сколько идеей самого полёта, идеей разъезжать на каком-нибудь воздушном мотоцикле, не обращая внимания на дороги и светофоры, и пуститься открывать для себя Америку. Это всё больше и больше начинало занимать их мысли.

Райо, штат Висконсин, был нашей первой остановкой по дороге домой. Там мы прокатили над городом три десятка пассажиров.

Ребята помогали пассажирам усаживаться в самолёты, рассказывали о полётах тем, кто пришёл поглазеть, и обнаружили, что человек, имеющий свой самолёт, может таким образом даже покрывать свои расходы.

В тот день мы заработали пятьдесят четыре доллара в виде взносов и пожертвований, что обеспечило нас горючим, маслом и ужинами на несколько дней.

В Райо городок устроил нам пикник с горой салатов, горячих сосисок, бобов и лимонада, что как-то сгладило воспоминания о ночах в мокрых спальниках за компанию с голодными москитами.

Здесь Гленн и Мишель Норманы расстались с нами, чтобы лететь дальше на юго-восток, встретиться там с друзьями и продолжать знакомиться с Америкой.

«Нет ничего более поэтического или радостно-печального, — записал Крис в дневнике, — чем провожать друга, улетающего в самолёте».

А мы полетели на юг, теперь уже вчетвером на двух самолётах, на юг и на восток, и снова на север.

Вместо интенсивного воздушного движения мы увидели в тот понедельник всего два других самолёта во всей воздушной зоне Чикаго.

Вместо 1984 мы видели внизу на сельских дорогах лошадей и повозки эмишей в Индиане и трехконные упряжки, тянущие плуги на полях.

В последний вечер нашего пути мы приземлились на сенокосе мистера Роя Ньютона, неподалеку от Перри-Сентер, штат Нью-Йорк. Мы поговорили с ним немного, прося разрешения заночевать на его земле.

— Конечно, вы можете остаться здесь, — сказал он. — Только никаких костров, ладно? Тут кругом сено:

— Никаких костров, мистер Ньютон, — пообещали мы. — Большое спасибо, что позволили нам остаться.

Позднее заговорил Крис.

— Если убить кого-нибудь, наверняка можно смыться на самолёте.

— Убить, Крис?

— Что если бы мы приехали на машине, или на велосипедах, или пришли пешком? Разве был бы он с нами таким же добрым и позволил бы нам остаться здесь? Зато, на самолётах, да ещё когда начало темнеть, — приземляйтесь сколько угодно!

Это звучало несправедливо, но это было именно так. Звание пилота давало определённые привилегии, и ребята это подметили.

На следующий день мы вернулись в аэропорт Сассекс, штат Нью-Джерси, и Увлекательное Приключение-Перелет Через Страну официально завершилось. Десять дней, две тысячи миль, тридцать часов в воздухе.

— Невесело мне, — сказал Джо. — Всё закончилось. Это было здорово, а теперь всё закончилось.

Только поздней ночью я ещё раз раскрыл дневник и заметил, что Крис Каск внёс туда последнюю запись.

«Я узнал такую громадину всего, — писал он. — Это открыло моему разуму целую кучу вещей, которые существуют за пределами Хиксвилла, Лонг-Айленд. Я многое увидел по-новому. Я теперь могу отступить немного назад и взглянуть на что-то под другим углом.

При всём этом, я почувствовал, что это важно не только для меня, но и для всех, кто был со мной вместе, и всех, с кем мы встречались, и я это понял ещё тогда, когда оно происходило, а это совершенно обалденное чувство.

Оно произвело много ощутимых и неощутимых перемен у меня в уме и в душе. Спасибо».

Это и был мой ответ. Вот что мы можем сказать ребятам, которые говорят «Мир» вместо «Привет». Мы можем сказать им «Свобода», и с верной помощью видавшего виды самолётика с матерчатыми крыльями мы можем показать им, что мы имеем в виду.