Дар тому, кто рождён летать

Слова

Мы находились в пятидесяти милях к северо-западу от Чейинн на высоте двенадцати тысяч пятисот футов. Двигатель продолжал спокойно работать, направляя Стрелу вперёд. После взлёта прошло три часа, и я надеялся, что ничего не изменится в течение предстоящих тридцати часов перелёта через страну.

Показания приборов на пульте управления были спокойными и удовлетворительными, всё говорило о том, что дела идут нормально. Видимость не ограничена. Я ещё не заполнил план Полёта.

Я пребывал там наверху, продолжая Полёт и думая о семантике, совершенно при этом не предчувствуя, что мне предстоит через четыре с половиной минуты.

Разглядывая горы и необъятную пустыню вокруг, и высоту, и давление масла, и амперметр, и первые за день редко разбросанные облака, я задумался о словах авиации и об их значениях для остального мира.

Вот, например, о плане полёта. Для думающих людей он явно означает план расчета полёта. План полёта — это определённый порядок, дисциплина, обязательство перемещаться по небу с целью.

Полёт без этого плана для любого рационального человека — это полёт, лишённый порядка, дисциплины, ответственности и цели. Температура масла — семьдесят пять градусов по Цельсию… Чувствуешь себя неплохо, когда на Стреле установлен охладитель масла.

Но для Федерального Управления Авиации, по-моему, план полёта — это план совсем не для полёта. А просто форма ФУА 7233-1.

План полёта — всего лишь листок бумаги величиной пять на восемь дюймов, который заполняется для оперативности при поиске и спасении на случай задержки прибытия самолёта в пункт назначения.

Для осведомлённых, план полёта — это листок бумаги. Неосведомлённые верят, что план полёта — это план расчёта полёта.

Проверив, что двигаюсь на запад от Чейинн, я вспоминал сообщение в колонке новостей: «Сегодня реактивный грузовой самолёт переехал легкий тренировочный аэроплан Цессна, припаркованный и привязанный в аэропорту. На Цессну, раздавленную в лепешку, не был заполнен план Полёта…»

Незаполненный план полёта, на газетном языке значит: «Виновен. Причина аварии. Получил по заслугам».

Почему Федеральное Управление Авиации не ознакомило газетчиков со значением термина план полёта? Не потому ли, что Управление хочет, чтобы они верили, что каждый, кто не запросил службу розыска и спасения по форме 7233-1, является виновником и причиной аварии?

Поразительно, как удобно в момент происшествия напомнить журналистам, что лёгкий аэроплан не был в плане полётов, или ещё лучше, когда они спросят: «У маленького самолёта был план полёта?», ответить неохотно, с болью: «Ну, господа, нет. Нам очень неприятно говорить об этом, но на маленький самолёт план полёта заполнен не был».

Уже не оставалось и двух минут до наступления события, относительно которого у меня не было ни малейшего предчувствия. Курс 289 градусов. Высота 12 460 футов. Но я продолжал размышление о словах.

Их так много, так много ярлыков и терминов, тщательно подобранных официальными лицами, что подозрительные пилоты могли бы посчитать их за хитро расставленные ловушки для граждан, научившихся летать частным образом.

Диспетчерская вышка, оператор воздушного движения. Откуда появились эти названия. Они ничего не контролируют, ничем не управляют. Люди, сидящие в этой вышке, беседуют с пилотами, сообщают им лётные условия.

Каждую мельчайшую операцию по контролю и управлению выполняют лётчики. Так что, семантическая деталь нисколько не важна?

Сколько раз вам приходилось слышать от нелетающих: «На вашем аэродроме нет диспетчерской вышки? Разве это не опасно?»

Вообразите себе их чувства, когда в официальной терминологии они найдут для аэродрома без контрольной вышки термин неуправляемый аэропорт! Попытайтесь это объяснить корреспондентам газет.

Слова, сами по себе, говорят, что несчастного случая можно ждать каждую минуту, вибрирующие самолёты будут падать с неба на школы и детские сады.

А вот описание миллионов и миллионов взлётов, такой взлёт совершается каждый день и каждую минуту. «Легкий самолёт поднялся с неуправляемого аэропорта, без радиосвязи, без плана полёта».

Авиатрасса звучит, подобно автомобильной трассе, как будто это ровное место на земле, где быстро и компактно мчатся автомобили.

На самом же деле, авиатрасса — это некий коридор воздушного пространства, в котором самолёты должны лететь по-возможности ближе друг к другу, иначе это было бы небо без границ.

Эшелон. Очень технический авторизованный термин, описывающий систему, которая, в самом лучшем случае, гарантирует, что каждое столкновение на средней высоте произойдет под углом менее чем 179 градусов.

Обзор других самолётов. Это тоже совсем просто. В любом обществе, отказавшем в доверии человеку, в любой цивилизации, требующей гарантированной защиты от падающих с неба консервных банок, вместо индивидуальной заботы, система обзора смущает отсутствием благородства. Почему?

Так проще, вот и всё.

Моё время закончилось, я летел точно на высоте 12 470 футов, на тридцать футов ниже предписанного эшелона для Полётов в западном направлении. Я находился на трассе Виктор 138, на пути от Чейинн к Мэдисон Боу, над штатом Вайоминг.

Другой самолёт тоже был на трассе Виктор 138, тоже на высоте 12 470 футов, но он летел в направлении, которое вывело бы его носовую часть через воздушный винт моей Стрелы, через кабину и задний фюзеляж, а, следовательно, и через ось руля направления в пустое пространство.

Ещё один самолёт летел на тридцать футов ниже — на неправильной высоте. У меня было преимущественное право на занятие этой трассы, но у него — С-124, который тогда был одним из самых крупных четырёхмоторных грузовых самолётов в мире.

Мы со Стрелой решили не спорить о правах, и осторожно повернули с трассы. Мы убедились, что 124-й — на самом деле огромный самолёт.

Я был поражён. Почему этот человек, профессиональный пилот, пилот Военно-Воздушных Сил занял МОЮ высоту! Он же не на своей высоте! Двигаясь на восток, он занял высоту западного направления. Как может профессиональный пилот в таком гигантском самолёте так сильно ошибаться?

Конечно же, мы не ускользнули в последнюю минуту. 124 достаточно громадная туша, чтобы её нельзя было увидеть задолго до последней минуты. Но всё же, это случилось, и прямо на моей высоте сотни тонн алюминия и стали летели в неверном направлении.

Если бы я был увлечен изучением своей карты, и этот гигант действительно пустил Стрелу по воздуху, нет и тени сомнения по поводу сообщения, которое появилось бы в газете.

После объяснений о том, как Стрела была стёрта в порошок обтекателем малого крыла грузового самолёта, и небольшого красочного описания столкновения, в новостях появилось бы заключение следующего характера:

Представители Федерального Управления Авиации выразили сожаление по поводу случившегося и сообщили, что на малый самолёт не был заполнен план полёта.

С масляным манометром
— через всю страну

Возникало ли у вас когда-нибудь ощущение, что всем вокруг известно нечто, о чём вы не имеете ни малейшего понятия? И для всего мира это нечто — вещь вполне само собой разумеющаяся, вы же о ней слухом не слыхивали, как будто бы пропустили Большой Небесный Инструктаж или что-то в этом роде.

Одним из ключевых пунктов Большого Небесного Инструктажа, очевидно, был вопрос о том, что на старых аэропланах от побережья до побережья в Северной Америке не летают. Речь шла, разумеется, о тех, кто находится в своём уме. И тут вдруг является старина Бах, который на Инструктаже отсутствовал.

Мне очень хотелось завести себе Детройт Паркс Р-2А — скоростной биплан с открытой кабиной. Я нашёл такой самолёт в Северной Каролине и решил выменять его за свой Фэйрчайлд-24, который находился в Калифорнии.

На первый взгляд, логичнее всего было бы отправиться в Северную Каролину на Фэйрчайлде, там его оставить, взять биплан и на нём вернуться в Калифорнию. Правда ведь? Однако, если это звучит логично и с вашей точки зрения, значит Большой Небесный Инструктаж мы с вами прогуляли вместе.

Ну, что ж, стало быть, мы относимся к тем самым двум процентам человечества, которые составлены вечно всюду опаздывающими субъектами.

Итак, не придумав ничего лучшего, я полетел на своём моноплане в Камбертон, Северная Каролина. Снабжённый множеством приборов, которые исправно жужжали в кабине, самолёт с ровным урчанием и без особых трудностей проделал этот перелёт.

А затем, я променял его на этакую трещотку — ревущий, хрюкающий, насквозь продуваемый всеми ветрами биплан с одним-единственным заслуживающим доверия прибором — масляным манометром.

Ни о каком электрооборудовании, не говоря уже о радио, этот доисторический экземпляр никогда не слыхал и, кроме того, чрезвычайно подозрительно относился к любому пилоту, который учился летать не на JN-2 или на Американском Орле.

Во время Инструктажа, я уверен, обсуждался и следующий аспект: чтобы посадить старый биплан при боковом ветре на полосу с твёрдым покрытием, необходимо быть воистину могучим авиатором.

Что и объясняет, почему в Крисчент Бич, Южная Каролина, при повороте во время руления я вдруг услышал донесшийся откуда-то снизу крайне неприятный хруст. После чего, правое колесо шасси отвалилось, а правое нижнее крыло свернулось в этакий замысловатый крендель.

Потом я немного послушал отдаленный рокот Атлантического океана, а позже — после наступления темноты — печальный стук дождя. Он барабанил по жестянке ангара, в котором стояла моя груда обломков. Пролететь мне оставалось всего лишь каких-нибудь двадцать шесть сотен миль.

Эх, выпить бы ядовитого зелья из болиголова или броситься в море с высокого моста. Но мы — не попавшие на Инструктаж — так беспомощны, что, видимо, заслуживаем жалости, и потому, несмотря ни на какие лишения, нам всё же, удаётся кое-как проползти по жизни.

Жалость, в этом случае, исходила от предыдущего хозяина Паркс по имени Ивендер М. Бритт, хранителя неиссякаемого источника южного гостеприимства.

— Не переживай, Дик, — сказал он, когда я позвонил ему, — я сейчас приеду и привезу полный комплект запчастей для шасси. — Кстати, и крыло запасное имеется. Не волнуйся, я уже выезжаю.

А вместе с ним сквозь дождь явился и полковник Джордж Карр — странствующий пилот, боевой лётчик, командир эскадрильи, реставратор старинных аэропланов.

— И это все?! — произнес Карр, когда увидел мою развалину. — А я-то, я подумал, у тебя и вправду что-то поломалось. Вендер мне такого наговорил. Давайте-ка разберемся с этим домкратом, и завтра ты у нас уже будешь в небе!

Ассоциация любителей антикварных аэропланов подставила надёжное плечо одному из своих членов, попавшему в беду, и от Гордона Шермана, президента председателя отделения Ассоциации в штатах Северная и Южная Каролины и Вирджиния, словно из самого Небесного Града, прибыло редкостное старинное колесо от его аэроплана Орлиная скала.

Через несколько дней мы с Паркс были в полном порядке, совсем как в тот день, когда я выкатил его с фабрики. Узнав кое-что о боковом ветре и полосах с твердым покрытием, нижайше поблагодарив наших благодетелей и получив от полковника Карра продовольственный паек, мы осторожно отправились в Полёт длиною в двадцать шесть сотен миль.

Итак, мы — тридцатипятилетние ровесники — осторожно пробирались на Запад. Очень скоро я обнаружил, что первые странствующие пилоты, летавшие на Паркс и его современниках, были самыми замасленными и самыми замерзшими людьми на всём белом свете.

После каждого приземления в поле или на аэродроме в ход идёт шприц, запускающий густую клейкую смазку в каждую коробку с клапанами. Пять цилиндров, десять коробок.

После каждого Полёта в ход идет ветошь, посредством которой вытирается масло с шатунной коробки и со всего, что находится за двигателем: с защитных очков, с ветровых стекол, с фюзеляжа, с шасси, со стабилизаторов. Вытирать надо быстро, пока не застыло.

Двигатель Мастер J-6-5 Вихрь — вредное маслянистое создание. И, открывая каждое утро капот двигателя, чтобы профильтровать топливо, странствующий пилот получает от него в награду липкий аэрозольный плевок в физиономию — отличительный знак своего призвания в виде масляной пленки.

Я, разумеется, и прежде знал, что чем выше поднимаешься, тем ниже температура воздуха. Об этом мне не раз сообщали приборы, установленные на самолётах, с которыми мне доводилось сталкиваться прежде.

Однако, одно дело — смотреть на стрелку прибора в секторе «ХОЛОД», и совсем другое — ощущать, как этот самый ХОЛОД шастает по кабине и забирается под кожаную лётную куртку, и, проникая сквозь неисчислимое количество свитеров и шерстяных рубашек, пробирает до самых костей.

С этим аспектом ХОЛОДА я познакомился на собственном опыте. Только забившись поглубже под ветровое стекло, мне кое-как удавалось избегать звенящих ледяных ножей ветра, несущегося со скоростью сотни миль. Сидеть же, скрючившись над штурвалом, на протяжении трех часов кряду — занятие менее чем приятное.

В самом начале знакомства с Паркс, мне открылся самый великий и основополагающий факт. Мы летели на запад в первые дни весны 1964 года, и я осознал: наслаждение полётом над землей, обратно пропорционально скорости, с которой ты над нею пролетаешь.

Над лугами Алабамы я в первый раз увидел, что каждое дерево весной — это ярко-зеленый фонтан листьев, брызнувших навстречу солнцу.

Луга, иногда, похожи на укатанные площадки для игры в гольф самых престижных клубов страны, и мне с трудом удавалось сдерживать себя от того, чтобы приземлиться и в свое удовольствие поваляться в этой нетронутой яркой траве.

Паркс отнюдь не был абсолютно уверен в моём праве быть его пилотом, но, тем не менее, время от времени, он демонстрировал мне виды своего мира — такого, каким он был тогда.

Фермы проплывали под нами чередой — продуваемые всеми ветрами, каждая — оплот бытия в тупике грунтовой дороги, царящий над своими полотнищами полей и лесов точно так же, как в те времена, когда Паркс был новеньким, и созерцал всё это впервые.

Во дворах ферм стояли автомобили и грузовики 1930 года, на лугах паслись коровы 1930 года, и сам я на какое-то время превратился в замерзшего и промасленного Базза Баха — странствующего пилота в девственном пространстве нетронутых небес. Иллюзия была настолько хороша, что казалась правдой.

Но, как только я отвлёкся на минуту, чтобы сделать заметку в уголке маршрутной карты, Паркс весьма явственно продемонстрировал мне свой ревнивый нрав. Ровно и монотонно ревел двигатель. Я взглянул в сторону и написал на карте: «Деревья — зеленые фонтаны».

В тот миг, когда кончик карандаша заканчивал выводить «…ны», двигатель взревел погромче, в расчалках взвыл ветер. Резким движением я вскинул голову и увидел огромную царственную землю — она спешила мне навстречу, чтобы меня уничтожить. Тихий мягкий голос произнес:

— Летишь со мной, будь добр — лети, а не делай какие-то там заметки и не раздумывай о вещах посторонних.

Да, надуть Паркс управлением без рук было невозможно, и каждая моя попытка отвлечься от её насущных нужд неизменно заканчивалась совершенно непредсказуемым фортелем с её стороны.

Часы сплетались в длинные дни полётов. Подо мной неторопливо проплывал облик американского юга. Трехчасового полёта было достаточно, чтобы ветровое стекло передней кабины покрылось изрядным слоем масла и грязи, но пять цилиндров Вихря продолжали громыхать, не пропуская ни одного такта.

Когда Паркс счёл, что я уже созрел для обучения, он рассказал мне кое-что о людях.

 — Держись подальше от больших городов, — говорил он, — в маленьких у людей есть время быть открытыми, дружелюбными и очень добрыми. Загляни, например, в Рэйвилл, штат Луизиана. Приземлись на закате в крохотном аэропорту. Подрули к короткому ряду ангаров. Заправочная колонка. Никого вокруг.

Заглуши двигатель у вывески «Авиаобслуживание Адамса» — там, где стоит гусеничный трактор Грумман, а на стене висит большой красный огнетушитель. Выберись из кабины, потянись и начни вытирать масло. И тут, вдруг, появится пикап и кто-то крикнет: «Эй, привет!»

На дверце грузовичка написано: «Авиаобслуживание Адамса», из него выглядывает улыбающийся водитель в старой фетровой шляпе с загнутыми вверх полями.

— Подумал, у вас Стиэрман, когда вы пролетали над моей фермой, но ваш слишком маленький, чтобы быть Стиэрманом, и звук двигателя не похож на двести двадцатый. Что это у вас за машина?

— Детройт-Паркс. Почти такой же, как Крайдер-Рэйснер 34, знаете?

Завязался разговор об аэропланах, и этот человек оказался Лайлом Адамсом, владельцем компании, занимавшейся обработкой посевов. Когда-то он объезжал диких лошадей, разводил бульдогов, был лётчиком чартерных рейсов, доставлявшим любителей рыбной ловли и охоты в нетронутые уголки дикой природы.

На протяжении всего обеда, Адамс говорил о полётах и встречных ветрах, крутых поворотах во время руления, задавал вопросы и отвечал на мои.

Он пригласил замерзшего, промасленного странника к себе в дом, познакомил с семьёй, показал фотографии самолётов и мест, в которые на них летал.

На следующее утро в пять тридцать он приехал, чтобы пригласить аэронавта на завтрак, а потом помог ему завести двигатель. Ещё один взлёт, прощальное покачивание крыльями и долгие холодные часы в острых вихрях ветра, в негреющем утреннем свете медленно всползающего на небосвод солнца.

Вдоль шоссе номер восемьдесят мы пролетели несколько сотен миль над девственными просторами западного Техаса, двигаясь большей частью на высоте пяти футов над абсолютно пустынной дорогой, чтобы укрыться от вездесущего встречного ветра.

Большая земля — вот она, всегда здесь, всегда ждёт и наблюдает за каждым движением винта, того аэроплана, который осмелился пересечь её. Я вспомнил о своём пищевом НЗ и о канистре с водой и порадовался тому, что они у меня есть.

Впереди маячила гроза, раскинувшаяся на вершине косого столба серого ливня.

— Впереди приключение, — сообщил я Паркс, потуже затягивая привязные ремни.

Я мог свернуть вправо и полететь вдоль железной дороги, избежав, тем самым, встречи с дождём. А мог полететь налево — вдоль автострады — и прорваться сквозь него. Я всегда считал, что нужно поднять перчатку, коль скоро тебе её бросили, и мы продолжили свой путь над шоссе.

Как раз в тот момент, когда я закончил привязываться, и первые капли дождя ударили по ветровому стеклу, заглох двигатель. Это было уже слишком. Я принялся судорожно думать, и, когда нас резко занесло вправо, мысли мои почему-то сосредоточились на аварийном комплекте. Очень уж пустой выглядела пустыня.

Вихрь же судорожно хватал воздух, фыркал и задыхался. Индикатор наличия топлива светился, смесь хорошая, горючего в баке много. Магнето. Промокли магнето. Переключил на правое магнето, и Вихрь прекратил кашлять заработав ровно и без сбоев. Левое — он снова замирает.

Быстро включаем правое. Карта, карта, где же карта? Так, ближайший город: (в расчалках нарастает рев ветра): Фабенс, штат Техас, и двадцать миль на запад: отсюда до Фабенса (теперь ветер уже буквально визжит): только не сейчас, самолётик!!! Я же просто в карту заглянул!

Всё нормально! Меняем курс. До Фабенса — двадцать миль, и если я полечу над железной дорогой, она повернет налево: (ветер затихает, становится спокойным и мягким, по карте поползли тени): О'кей!

Только без сцен — здесь не место и не время! Пустыня внизу, неужели не понятно? Камни кругом. Хочешь без крыла остаться или без колеса?

Паркс настроился лететь над железной дорогой, но каждый раз, когда мне хотелось напугать себя, я перебрасывал переключатель магнето в положение «левое» и слушал, как задыхается и умолкает двигатель. Прошло несколько минут и я с облегчением приземлился на песке близ Фабенса, штат Техас.

Расстелив под крылом спальный мешок и парашют, я положил под голову куртку вместо подушки и уснул без снов.

К утру магнето высохли и были готовы к работе, а работой был перелёт через пустыню протяженностью в семьсот миль. Действительно, в нашей стране много песка. И гор. И выжженной солнцем травы. И железнодорожные рельсы, прямые, как упавшие сосны, упираются в горизонт.

Когда мы пересекали границу Аризоны, левый маг начал жаловаться снова.

И мы проделали на правом магнето пятьсот миль между артиллерийскими полигонами, расположенными к югу от Феникса, и прорвались сквозь пыльную бурю над Юмой! Вышло так, что левое магнето вовсе меня не напугало! Если одно магнето выходит из строя, то двигатель может работать на другом.

Если бы отказало правое магнето, я бы приземлился на восьмидесятом шоссе и воспользовался аварийным комплектом. Возле Палм Спрингс в Калифорнии левый маг заработал снова. Должно быть, он отказывает, если перегревается. Надо его немного охладить, и всё будет в порядке.

— Почти дома, — подумал я.

— Почти дома, — сказал я Паркс. — Теперь уже недалеко.

Но к западу от гор шли штормы с дождём и сильными ветрами, продувавшими долины. Если бы у меня был сейчас мой Фэйрчайлд с его приборами и радио! Мы с Паркс попробовали пройти возле Джулиан, и поплатились за свою неповоротливость, будучи отброшенными назад в пустыню.

Мы попытались пройти через коридор к Сан-Диего, и впервые в жизни я двигался назад, когда указатель скорости показывал семьдесят миль в час. Мрачное чувство возникает, когда для уверенности то и дело поглядываешь на указатель скорости, чтобы убедиться, что это происходит наяву.

Однако единственным, уверенность в чём сделалась непоколебимой было то, что Паркс просто не в состоянии пробиться на Запад против ветра. Двинулись дальше на север, навстречу длительной и личной битве с долиной у Бэннинга и с горой Маунт-Сан-Джакинто.

— Ну и здоровая же ты! — думал я, разглядывая гору, заснеженная вершина которой была окутана штормовым облаком. Мы сделали еще одну попытку прорваться сквозь дождь, и в этот раз рассерженные на горы магнето не обращали на потоки воды никакого внимания.

Всё же, это был полёт, полёт и полёт, до тех пор, пока мы не приземлились на скользкой от дождя полосе в Бэннинге.

Через час, отдохнувший и готовый продолжать битву, я увидел просвет в облаках на западе над низкой грядой холмов. Мы взлетели и снова попали в дождь — дождь, похожий на россыпь стальной дроби, и дождь, вымывающий замасленные очки до чистоты хрусталя.

И вихри над холмами вновь заставляли двигатель останавливать время, и отрицательное ускорение вытягивало топливо из карбюратора.

Внезапно, всё закончилось. Последняя гряда холмов осталась позади, а впереди были облака, рассеченные устремленными вниз гигантскими полосами солнечного света.

Как будто мы достигли, наконец, Земли обетованной, и было принято решение, что малыш Паркс довольно тяжело повоевал сегодня и показал себя с наилучшей стороны, а потому борьба больше ни к чему.

Наступил один из моментов, которые запоминаются лётчикам навсегда, когда после серого, свистящего стальными пулями дождя наступает солнечный свет; после бешеного вихря — подобная зеркальной глади успокоенность воздуха, после величественных нахмуренных гор и яростных туч — маленький аэропорт, последняя посадка и дом.

Пропустите этот Большой Инструктаж на небе, и вам придётся самим открывать полёты от побережья к побережью на старых аэропланах. И если никто не подскажет, учиться вам придётся у самого самолёта.

Каков урок? На старых бипланах с открытой кабиной можно совершать тысячемильные перелеты, знакомиться со своей страной и с жизнью самых первых лётчиков, которым обязана своим существованием авиация.

И узнавать кое-что о себе самих. И, вероятно, что-то ещё, о чем не говорят ни на каких Инструктажах.