Дар тому, кто рождён летать
Люди, которые летают
Все девятьсот миль я слушал человека, сидевшего в соседнем кресле самолёта, следовавшего рейсом номер 224 из Сан-Франциско в Денвер.
— Как получилось, что я стал торговым агентом? — говорил он. — Я пошёл служить во флот, когда мне было семнадцать, в середине войны…
И он исчез — он был там — высадка на Айво Йиме — десантные корабли — переброска войск и техники под огнём противника — множество случаев, подробности того далекого времени, в котором этот человек был живым.
А потом, в течение пяти секунд, он разом словно отчитался передо мной за все те годы, что прошли после войны.
— Ну, а в сорок пятом, я нашёл работу в этой компании. Так с тех самых пор и работаю.
Мы приземлились в Стэплтоне, аэропорту Денвера. Полёт окончился. Я попрощался с торговым агентом, и мы пошли — каждый сам по себе в толпе, заполнявшей терминал, — и, конечно же, я больше никогда с ним не встречался. Но я не забыл о нём.
Он столько раз в самых разных словах повторил: единственным кусочком его настоящей жизни, единственными настоящими друзьями и настоящими приключениями, всем тем, что достойно памяти и того, чтобы быть пережитым ещё и ещё раз, были те несколько вырванных из потока времени часов в море, в самой середине мировой войны.
Потом были дни — они уводили меня всё дальше и дальше от Денвера. На лёгких самолётах — в летние странствия лётчиков-спортсменов по стране. И я часто вспоминал о том торговом агенте, задавая себе вопрос:
— А что помню я? К каким временам с настоящими друзьями и настоящими приключениями в настоящей жизни мне хотелось бы возвратиться, снова их пережив?
И я начал тщательнее чем обычно прислушиваться к словам тех, кто меня окружал. Сидя с лётчиками, кучками собиравшимися на ночной траве под крыльями множества самолётов, стоя без дела — просто так, чтобы поболтать — прогуливаясь с ними солнечным утром вдоль рядов ярко раскрашенных антикварных, самодельных и спортивных самолётов на выставке перед началом авиа-шоу.
— Подозреваю, что летать нас заставляет то же самое, что гонит моряка в море, — услышал я как-то. — Некоторым никогда не понять — зачем. И мы не умеем объяснить. Если они захотят открыть своё сердце, мы сможем показать, но рассказать — никогда.
Это правда. Спросите у меня:
— Зачем тебе летать? — и я вряд ли смогу найти ответ.
Я просто вынужден буду взять вас с собой в аэропорт — субботним утром где-то в конце августа. Яркое солнце и бегущие по небу облака, шуршит прохладный ветерок, прикасаясь к точёным радужным силуэтам аккуратно
расставленных на сочной траве самолётов. В воздухе — свежий запах металла и обшивочной ткани, шелестя пыхтит моторчик — раскручивает колесико крохотной ветряной мельницы — винт самолёта, приближая мгновение полной готовности к взлёту.
Подойдём и на минутку приглядимся к некоторым из собравшихся. Их выбор — владеть этими машинами и на них летать. Возможно, вам удастся рассмотреть, кто они такие и зачем им летать. И вы увидите в них то, что делает их чуточку не такими, как все прочие живущие в этом мире.
Вот пилот ВВС. Он забавляется серебристой торпедой своего легкого самолётика в свободное от работы время — когда безмолвствует его восьмимоторный тяжелый бомбардировщик.
— Наверное, я попросту влюблен в полёт. И предмет моей особой любви — фантастическое согласие человека с машиной. Впрочем, не любого — пусть я покажусь романтиком, но некая исключительность всё же существует, — а только того, чья жизнь — полёт и для которого небо — не работа и не развлечение, а дом.
Вот ещё двое — один из них критическим оком следит за тем, как жена его на своем собственном аэроплане отрабатывает посадку на полосу с земляным покрытием.
Прислушаемся к их беседе:
— Я, знаешь ли, иногда наблюдаю за ней, когда она думает, что я уже ушёл. Она целует обтекатель двигателя, прежде чем запереть ангар на ночь.
Пилот гражданских авиалиний — обмакнув тоненькую кисточку в бутылочку с лаком, он аккуратно касается ею поверхности крыла своей спортивной самоделки:
— Зачем? Всё очень просто. Когда между мной и землей нет прослойки воздуха, я не могу почувствовать себя счастливым.
Через час мы беседуем с молодой женщиной. Она только что узнала, что её старенький биплан сгорел: в ангаре случился пожар.
— Вряд ли человек может не измениться, единожды увидев мир в обрамлении крыльев биплана. Если бы год назад мне сообщили, что я буду плакать по какому-то там самолёту, я бы только посмеялась. А теперь… Я ведь самым настоящим образом влюбилась в свою развалюху…
Вы заметили? Отвечая на вопрос о том, зачем они летают, и рассказывая о своём самолёте, никто из них ни единым словом не упомянул ни о путешествиях, ни об экономии времени. Ни о том, каким подспорьем может стать самолёт в бизнесе.
И нам становится ясно — всё это не так уж важно, во всяком случае, совсем другое заставляет людей подниматься в воздух. Когда мы знакомимся с ними поближе, они рассказывают о дружбе и о радости, о красоте и любви, о настоящей жизни — единственно подлинной — там, наедине с дождями и ветром.
Спросите, что им запомнилось больше всего — и ни один из них не отделается двумя-тремя словами о последних двадцати трех годах своей жизни. Ни один.
— Запомнилось? Ну, вот первое, что на ум пришло: двигаем это мы с Шелби Хиксом — звеном, он — ведущий, а у него здоровенный такой биплан — Стиэрмэн — в направлении на Каунсил Блаффс… В прошлом месяце это было. Да, так вот, Шелби ведёт машину, а Смитти у него — за штурмана, в передней кабине.
Ну, а Смитти — сам знаешь, как у него всё это делается — аккуратненько, все расстояния, все углы чтобы выдерживались с идеальной точностью, и тут — бац! — ветер вырывает у него из рук карту — этакий большущий зелёный мотылек на скорости в девяносто миль в час выпорхнул из кабины, а Смитти рванулся, чтобы её ухватить, но не дотянулся, выражение физиономии — это нужно было видеть!
Шелби сперва даже, как бы, испугался, а потом как рассмеётся! Я сбоку и чуть-чуть сзади летел, но даже оттуда видел — у него слёзы от хохота буквально брызнули из глаз. Так что все очки залило! Смитти на него разозлился, но через минуту тоже расхохотался, ткнул пальцем в мою сторону и показывает:
— Теперь ты — ведущий!
Вся картинка живо стояла перед глазами, потому что это было занятно и весело, и все представляли себе ситуацию.
— Я помню, как нам с Джоном Парселлом пришлось сесть на моём самолёте в южном Канзасе — прямо на пастбище. Погода вдруг резко испортилась. А на ужин у нас был один-единственный шоколадный батончик.
Мы всю ночь просидели под крылом — ещё немного каких-то диких ягод насобирали — а съесть их на завтрак побоялись. И тут старина Джон заявляет, что гостиница из моего самолёта получилась довольно дерьмовая — дождик на него, видите ли, накапал.
Он, небось, так никогда и не узнает, насколько близок я был к тому, чтобы сорваться с места и улететь, а его прямо там — в самой середине этого «нигде» — бросить… Минутка борьбы с собой…
Путешествие в никуда — самая середина «нигде».
— А мне запомнилось небо над Скоттсблэффом. Тучи тогда были — миль на десять выше нас. И мы — прямо как букашки какие-то, честное слово…
Приключения в стране великанов.
— Что мне запомнилось? Сегодняшнее утро! Мы с Биллом Каррэном поспорили на пять центов. Он заявил, что взлетит на своем Чэмпе с меньшего разбега, чем нужен для отрыва моему Ти-Крафту. И я продул! И никак не мог вычислить — в чём дело, я ведь всегда у этого типа выигрывал!
И только когда полез в кабину за монеткой, чтобы отдать ему, заметил — этот прохвост подкинул мне в машину мешок с песком! Так что пришлось ему раскошелиться — пять центов за надувательство, и еще пять — за проигрыш, потому что выбросив мешок, я, разумеется, оторвался от земли первым…
Состязания в мастерстве с розыгрышами и шутками из далекого детства.
— Что я помню? О, чего только я не помню! Но возвращаться и всё переживать — это не для меня. Столько всего еще ожидает нас впереди, так много предстоит сделать!
Двигатель завёлся, и он исчез, устремившись к скрытому горизонтом «ничто».
В какое-то мгновение вы осознаете, что лётчик летает вовсе не затем, чтобы куда-либо добраться, хотя и посещает, при этом, превеликое множество самых разнообразнейших мест.
Он летает вовсе не из соображений экономии времени, хоть и экономит его, пересаживаясь из своего автомобиля в аэроплан.
И отнюдь не для того, чтобы учить своих детей, хотя лучшими в классе по истории и географии неизменно оказываются те, кто видел страну сверху — из кабины частного самолёта.
И не экономия денег движет им, хотя покупка и обслуживание подержанного самолёта обходится намного дешевле, чем большой новый автомобиль.
Прибыль и бизнес — тоже не главное, хотя иногда частный самолёт позволяет попасть вовремя в несколько разных мест, заключив, за счёт этого, самые выгодные сделки.
Иногда подобные вещи перечисляют в качестве причин, побуждающих человека летать. Но, на самом деле, они вовсе таковыми не являются.
Конечно, приятно, однако, всё это — лишь побочные результаты одной-единственной истинной причины. И причина эта — поиск собственно самой жизни и стремление прожить ее в настоящем.
Если бы побочные результаты были причиной, подавляющее большинство современных самолётов так никто никогда бы и не создал, ведь неувязки и неприятности в изобилии громоздятся на жизненном пути пилота легких аэропланов, и смириться с ними можно только в случае, если награда — ощущение полёта — оказывается фактором гораздо более значительным, чем экономия минуты-другой.
В качестве транспортного средства, легкий самолёт не создает такой определённости, как автомобиль. Не так уж это и удобно на земле — в плохую погоду часами, а иногда и днями не находить себе места.
Если вы держите свой самолёт на открытой стоянке в аэропорту, вас беспокоит каждый порыв ветра, вы следите за каждой тучкой в небе, словно аэроплан — не аэроплан вовсе, а ваша любимая жена, которая ждёт вас в данный момент где-то под открытым небом.
Если же аэроплан стоит в большом общем ангаре, вы всё время помните о возможности возникновения пожара и о нерадивости младших аэродромных техников, которым ничего не стоит зацепить ваш самолёт крылом или хвостовым оперением другой машины во время очередной перетасовки.
И только заперев самолёт в частном ангаре, владелец его может, наконец, обрести покой. Но цена такого ангара, особенно вблизи большого города, зачастую превосходит цену самого самолёта.
Воздушный спорт — один из немногих популярных видов, в которых платой за ошибку является жизнь. Поначалу это шокирует и даже приводит в ужас, и публику охватывает жуть, когда пилот разбивается насмерть, допустив какую-либо непростительную ошибку.
Но таковы условия игры: люби летать, постигнув сущность этого искусства, и тогда радость полёта станет величайшим для тебя благословением. Если же любви нет — ты нарываешься на поистине серьёзные неприятности.
Факты? Они предельно просты. Тот, кто летает, сам в полной мере отвечает за свою судьбу. Происшествие, которого пилот не мог бы избежать за счёт своих собственных действий, — вещь практически невозможная.
Ситуация в воздухе не имеет ничего общего с уличной, когда из-за припаркованной машины вдруг выскакивает ребёнок. Безопасность лётчика — в его собственных руках.
Можно, конечно, попытаться уговорить грозу:
— Тучки, а, тучки, и ты, дождичек, честное слово, ну вот ещё только двадцать миль пролечу — и тут же сяду, обещаю.
Однако, вряд ли это существенно изменит ситуацию в лучшую сторону. Единственная возможность избежать грозы — по собственному решению в неё не входить.
И только своими собственными руками пилот может заставить аэроплан сделать вираж и уйти прочь от грозы в чистое небо, и лишь собственное искусство позволит ему приземлиться в целости и сохранности.
Никто из оставшихся на земле не может вести самолёт за пилота, как бы этот кто-то не жаждал помочь. Полёт принадлежит к собственному миру, в котором ответственность за все действия принимается сообразно собственному решению.
Или же человек просто остается на земле. Откажитесь принять ответственность в полёте — и долго прожить вам не удастся. Потому, лётчики довольно много говорят о жизни и смерти.
— Я не намерен умирать от старости, — сказал как-то один из них, — я собираюсь умереть в самолёте.
Всё так просто. Лишённая Полёта жизнь теряет смысл. И пусть вас не пугает то, сколь многие из лётчиков превратили эту формулу в свое жизненное кредо. Ведь через год — и это отнюдь не исключено — вы вполне можете пополнить их ряды.
И дело вовсе не в том, что ваш бизнес выигрывает от использования вами частного самолёта. И не в том, что вы ищете для себя вызов в новом виде спорта. Не этим определяется, будете вы летать или нет, а тем, чего вы хотите от жизни. И если вам необходим мир, в котором ваша судьба целиком и полностью находится в ваших собственных руках, есть вероятность, что вы — прирожденный лётчик.
И не забывайте: вопрос «зачем летать?» не имеет никакого отношения к собственно самолёту. Ни к побочным результатам — так называемым «причинам», столь часто выдвигаемым в качестве аргументов в смехотворных текстах рекламных проспектов, обращенных к его потенциальному покупателю.
И если вы относитесь к категории людей, способных влюбиться в полёт, вы найдёте, куда себя деть, утомившись от мира телевизоров, деловых встреч за обедом и картонных людей. Вы отыщете людей живых, и живые приключения, и обретёте умение видеть сущность, скрытую за видимостью вещей.
Чем больше я странствую по разным аэропортам страны, тем более глубоким становится моё убеждение: причина, заставляющая лётчиков летать — это то, что они называют жизнью.
Вот простой тест, пожалуйста, попробуйте проверить тебя, ответив на такие вопросы:
— Есть ли места, куда вы можете податься, когда вам надоест пустая болтовня? Сколько у вас таких мест?
— Как много запоминающихся, настоящих событий произошло в вашей жизни в последние десять лет?
— Для скольких людей вы являетесь настоящим и честным другом? И сколько есть тех, кто считает себя таковым по отношению к вам?
На все вопросы вы ответили:
— Много!
Ну что ж, тогда вам не о чем беспокоиться — с обучением искусству летать у вас всё в порядке.
— Не так уж много, — если таков ваш ответ, тогда, возможно, вам имеет смысл заглянуть однажды ненадолго в какой-нибудь из маленьких аэропортов, попробовать посидеть в кабине лёгкого самолёта и постараться понять, что вы при этом чувствуете.
Я всё время вспоминаю того торгового агента, с которым познакомился в самолёте по пути из Сан-Франциско в Денвер. Он отчаялся когда-либо вновь обрести вкус к жизни. И отчаяние это не покинуло его даже в тот миг, когда он нёсся сквозь небеса — те самые небеса, которые готовы в любое мгновение в нём этот вкус возродить.
Наверное, мне следовало что-то ему сказать. Хотя бы рассказать о той особой высоте, в которой несколько сот тысяч обитателей мира людей нашли свой выход из пустоты.
Я никогда не слышал,
как шумит ветер
Открытая кабина, лётный шлем, очки — всё это в прошлом. Им на смену пришли стилизованные фонари, кондиционеры, солнцезащитные лобовые стекла.
Я неоднократно об этом читал и мне не раз доводилось слышать, как формулируют эту мысль, но как-то внезапно случилось так, что она глубоко запала в мой ум и засела там с несколько тревожной окончательностью.
Нельзя не признать — комфортабельность и способность летать при любых погодных условиях у современных легких самолётов значительно увеличились, но неужели это — единственные критерии удовольствия, которое нам доставляет полёт?
Ведь наслаждение полётом — наиболее основополагающая из всех причин, которые заставляют нас приобщиться к искусству летать. Нам хочется попробовать ощущение полёта — своего рода наркотик. И когда мы поднимаемся высоко-высоко в небо в этаком уютном летающем домике, где-то на задворках ума, вероятно, всё же, навязчиво мыслится:
— Нет, не совсем то, чего я ожидал. Но если именно это и есть полёт — ну, что ж, пусть будет так.
Закрытая кабина предохраняет от дождя. Можно спокойно выкурить сигарету. Довольно существенно для того, кто является ревностным приверженцем «Правил полётов по приборам». И для заядлого курильщика — тоже. Но, разве это — Полёт?
Полёт — это ветер, вихри вокруг, запах выхлопных газов, рёв двигателя; прикосновение влажного облака к щекам и пот, стекающий из-под шлема.
Мне никогда не доводилось летать на самолёте с открытой кабиной. Я не слышал, как шумит ветер в расчалках, и ни разу не был отделён от земли одним-единственным привязным ремнем. Однако, мне приходилось об этом читать, и я знаю, что так бывает.
Неужто мы настолько отупели от прогресса, что превратились в нечто бесцветное, следующее внутри напичканного приборами кусочка замкнутого пространства из пункта А в пункт Б?
И вся радость и возбуждение полёта должны выражаться в восторженном рассказе о том, насколько показания приборов были близки к идеальным? Вряд ли. Хотя, конечно, показания приборов тоже имеют огромное значение. Но ведь ветер в расчалках тоже что-нибудь да значит, а?
Есть старики, которые летали с незапамятных времён, в их потрепанных летных журналах — по десять тысяч часов.
Стоит такому человеку закрыть глаза — и он вновь оказывается в своей старенькой Дженни, и вновь отбрасываемый лопастями винта поток барабанит по тканевой обшивке фюзеляжа, и порывы ветра весело гудят в распорках — всё здесь, вот оно, достаточно просто вспомнить. Ведь это было его жизнью.
Но не моей. Я начал летать в пятьдесят пятом на Ласкомбе-8Е. Ни открытой кабины, ни расчалок, ни подкосов. Он гудел громко и был полностью закрыт, однако, летал — высоко, выше автомобилей на шоссе. Для нас — молодых начинающих лётчиков — этого было достаточно. Мне, по крайней мере, казалось, что это — Полёт.
А потом я увидел Ньюпортс Пола Мэнтса. Потрогал дерево, и ткань, и расчалки — всё то, что позволяло моему отцу смотреть сверху на солдат, месивших кровавую земную грязь мировой войны.
Странное, какое-то изысканное возбуждение — никогда не испытывал ничего подобного, прикасаясь к Цессне-140 или к Трай-Пэйсеру, и даже к F- 100.
В Военно-Воздушных Силах меня научили по-современному летать на, современных самолётах. Весьма эффективно. Я летал на Ти-берд, на восемьдесят шестых, на Си-123, на F-100. И ни разу ветру не удалось растрепать мне волосы.
Чтобы сделать это, ему пришлось бы пробиться сквозь фонарь («Внимание — на скорости 50 узлов и выше — фонарь не открывать»), затем — сквозь шлем («Этот стеклопластик, господа курсанты, выдерживает удар, сила которого составляет восемьдесят фунтов на квадратный дюйм»).
Кислородная маска и затемнённое стекло шлема — достойное завершение комплекта факторов, предохранявших меня от возможного контакта с ветром.
Так должно быть сегодня. Ведь на СЕ-5 сражаться с МиГами невозможно. Но дух СЕ-5, разве ему так уж необходимо исчезнуть?
Посадив свой F-100 (убрать тягу после касания, нос — опустить, тормозной парашют, тормоза), почему я не могу отправиться на короткую взлетную полосу с земляным покрытием и полетать на Фоккере-Д7 с полутора сотнями вполне современных лошадок в носу? Я бы многое отдал за такую возможность!
Мой F-100 несётся на первой сверхзвуковой, но я совсем не ощущаю скорости. Сорок тысяч футов — и грязновато-бежевый пейзаж внизу ползёт, словно я еду на автомобиле в зоне жесткого двадцатипятимильного ограничения скорости.
Паспортная скорость Фоккера — сто десять миль в час. Но на высоте всего в пятьсот футов и — в открытом воздухе. Просто так, развлечения ради. Пейзаж не обесцветится высотой, и деревья будут проноситься внизу, и силуэты их будут смазаны скоростью.
И указателем скорости будет не шкала с цифрами, стрелкой и красной линией где-то за первой сверхзвуковой, а шум ветра. И он подскажет мне в нужный момент, что необходимо слегка приспустить нос и приготовиться. И вовремя воспользоваться рулями высоты. Чтобы машина не приземлилась сама по себе, как ей заблагорассудится.
— Строить этажерку времён первой мировой войны и ставить на неё современный двигатель? — спросите вы. — Да ведь за те же деньги вполне можно купить приличный четырехместный самолёт!
Но я не хочу покупать приличный четырехместный самолёт! Я хочу летать!