Дар тому, кто рождён летать

Авиация или полёт? Выбирайте

Вы смотрите на авиацию и не можете не удивляться. Там столько всего сразу происходит, всё кажется таким чужим и сложным, там столько всяких рычащих индивидуалистов, каждый из которых готов поругаться с другим из-за мельчайших расхождений во мнениях.

Почему, спрашиваете вы, кто-то вообще сознательно ныряет в весь этот водоворот, просто чтобы стать пилотом?

В этот момент шум внезапно стихает, и в наступившей гробовой тишине пилоты смотрят на вас так, словно вы не знаете совершенно очевидных вещей.

— Как почему? Полёты экономят время, вот почему, — вырывается наконец у пилота-бизнесмена.

— Потому что это удовольствие, а всё остальное не имеет значения, — вторит ему пилот-спортсмен.

— Глупцы! — возражает профессиональный пилот.

— Любому ясно, что это лучший способ заработать себе на жизнь!

Тут к ним подключаются все остальные, криками пытаясь привлечь ваше внимание.

— Чтобы перевозить грузы!

— Чтобы опрыскивать урожай!

— Чтобы отправляться в далекие места!

— Чтобы возить людей!

— Чтобы вести дела!

— Чтобы наблюдать роскошные виды!

— Чтобы вовремя появляться на свидания!

— Чтобы выигрывать гонки!

— Чтобы учиться новому!

И они снова наперебой принимаются спорить о том, какая из золотых граней полёта блестит ярче других. Вам остается только пожать плечами, отойти в сторону и сказать:

— А чего ещё от них ожидать? Они все с ума посходили.

Вы даже не подозреваете, насколько вы правы. Когда на сцене появляется самолёт, чистая логика и здравый смысл отходят на второй план.

Не секрет, например, что огромное количество компаний покупают самолёты, потому что кому-то из её управляющих нравятся самолёты, и он не прочь иметь один из них под рукой.

А когда такое желание появилось, оправдать его выгодой, которой эта покупка обернётся для компании, несложно, поскольку самолёт — это, в том числе, полезный деловой инструмент, экономящий время и приносящий прибыль.

Но сначала, появляется желание, а затем, позже, прибегают запыхавшиеся причины и обоснования.

С другой стороны, всё ещё есть организации, руководство которых испытывает перед самолётами такой иррациональный страх, что, несмотря на экономию времени и денег, невзирая на прибыли, они чётко знают, что их компания не будет иметь никаких дел с любым летательным аппаратом.

Для огромного количества людей во всём мире в самолёте есть некое особое очарование, не стираемое временем. Простой тест поможет в этом убедиться.

Сколько есть на земле таких вещей, дорогой читатель, которые вам бы искренне, по-настоящему хотелось иметь, мечту о которых вы бы лелеяли так же, как о том голубом металлическом Харлей-Дэвидсоне, когда вам только исполнилось шестнадцать?

Часто, становясь взрослыми, мы теряем способность хотеть ту или иную вещь. Большинству пилотов совершенно всё равно, какой марки автомобиль они водят, их не волнует какой именно формы у них дом, форма и цвет мира вокруг их не интересуют.

Есть у них какая-либо материальная вещь или нет её — не так уж это важно. Но часто, те же самые люди совершенно открыто охотятся за каким-то одним особым самолётом, многим ради этого жертвуя.

Строго говоря, большинство пилотов не могут себе позволить иметь самолёты, которые они имеют.

Им приходится отказаться от второго автомобиля, нового дома, золота, игры в кегли и ленча в течение трёх лет, только чтобы содержать эту Цессну-140 или видавший виды Пайпер Команч, который ждет их в ангаре.

Но они хотят иметь эти самолёты и ничего не могут поделать со своим желанием. Хотят даже больше, чем Харлей-Дэвидсон.

Мир полёта ещё молод, в нём правят эмоции, страстные привязанности к самолётам и идеям о самолётах. В этом мире столько всего, что можно увидеть, столько дел, что у него нет времени на то, чтобы по-взрослому осознать себя, и поэтому, как любое юное создание, он не очень-то уверен в том, что значит его существование и какой в этом смысл.

Например, существует огромная разница между «Авиацией» и «Полётом», столь громадная разница, что это буквально два разных мира, у которых нет почти ничего общего.

Мир авиации, без сомнения, больший из двух, составляют самолёты и пилоты, интересы которых лежат в стороне от лётных вопросов. Самое большое преимущество авиации очевидно: самолёты способны ужимать огромные расстояния, превращая их в очень маленькие.

Если бы Нью-Йорк находился через дорогу от Майями, то эту дорогу можно было бы раза три-четыре в неделю пересекать, просто чтобы сменить обстановку и климат. Энтузиасты Авиации знают, что не только Нью-Йорк находится от них через дорогу, но и Монреаль, Феникс, Нью-Орлеан, Фейрбэнкс и Ла Пас.

После посредственного изучения не-такого-уж-трудного устройства самолёта и нескольких не-таких-уж-сложных воздушных приёмов, они обнаруживают, что могут постоянно удовлетворять свой аппетит на новые виды, новые звуки, новые события, которых никогда раньше не было.

Авиация сегодня предлагает Атланту, завтра — Сент-Томас, на следующий день — Сан Вэлли, а затем — Диснейленд. В Авиации самолёт — это быстрое и удобное устройство для путешествий, при помощи которого можно позавтракать в Де Муап, а поужинать в Лас Вегасе.

Вся планета представляет собой не что иное, как огромную ярмарку привлекательных для энтузиастов Авиации мест, и каждый день до конца своей жизни он может вкушать всё новые и новые её деликатесы.

Поэтому для Авиатора, чем быстрее и комфортабельнее его самолёт, чем проще на нём летать, тем лучше он подходит для его нужд. Небо для него — везде одно и то же небо, и представляет собой просто среду, в которой Авиатор движется к своей цели.

Небо — это не более чем улица, а кто станет обращать внимание на улицу, если она ведёт в далёкое Катманду.

Лётчик же — существо совершенно непохожее на Авиатора. Тот, кого влечёт Полёт, не гонится за отдаленными местами, не стремится за горизонт, его привлекает само небо. Его не интересует, какое расстояние можно упаковать в часовой полёт, зато интересует эта невероятная машина — самолёт.

Он проходит не расстояние, а степени радости и удовлетворения, возникающие, когда поднимаешься в воздух и полностью управляешь своим полётом, когда знаешь себя и свой самолёт так тонко, что временами даже удаётся неким своим особым способом коснуться той вещи, которая называется совершенство.

Авиация, в которой царят воздушные коридоры, электронные навигационные станции и жужжащие автопилоты — это наука. Полёт, где живут пыхтящие бипланы, шустрые гоночные самолёты, планеры и фигуры высшего пилотажа — это искусство.

Лётчик, обитающий, чаще всего, в кабине самолёта с хвостовым шасси, увлечён планированием, виражами и вынужденными посадками с малой высоты. Он знает, как управлять своим самолётом, у которого есть ручка газа и дверцы кабины.

Он знает, что происходит, когда на вираже самолёт теряет подъёмную силу. Каждая посадка для него — это прицельный спуск на небольшую площадку.

Он ворчит, если ему не удалось аккуратно приземлиться на все три колеса, угодив хвостовым шасси точно в намеченную на траве цель.

Полёт ярче всего проявляется, когда человек и его самолёт попадают в ситуацию, требующую от них полной выкладки. Планер на восходящем потоке, стремящийся как можно дольше продержаться в воздухе и использующий для этого каждую частицу поднимающегося теплого воздуха — это полёт.

Большие Мустанги и Биаркэты, некогда бывшие боевыми самолётами, с рёвом несущиеся наперегонки со скоростью четыреста миль в час, на крутых виражах едва не задевая развевающиеся клетчатые флажки, — это полёт.

Этот одинокий маленький биплан, летним днём высоко в небе всё повторяющий и повторяющий бочку, — это полёт.

Полёт, повторяю ещё раз, это не преодоление расстояния, отделяющего нас от Нантакета, а преодоление расстояния, отделяющего нас от совершенства.

Хотя Лётчиков — подавляющее меньшинство, каждый из них может свободно ориентироваться как в своём собственном мире, так и в мире Авиации. Лётчик может сесть в кабину любого самолёта и отправиться куда угодно, куда летает Авиатор. Он может преодолеть любое расстояние, когда ему вздумается.

В то же время, Авиатор не может, забравшись в кабину планера, гоночного самолёта или спортивного биплана, умело управлять им в воздухе, если вообще сможет подняться на нём в небо. Он сможет всё это только после того, как пройдёт долгий путь учёбы и тренировок.

Но к тому времени, когда он обретёт нужные навыки, он, по иронии судьбы, превратится в Лётчика.

В отличие от сравнительно несложного обучения вождению самолёта, которое проходит Авиатор, Полёт — это высоко вздымающаяся гора того, что неизвестно новичкам.

Поэтому там, где собираются Лётчики нередко можно слышать восклицания «Господи! Я никогда всему этому не научусь!» И разумеется, это так и есть.

Пилот, профессионально занимающийся высшим пилотажем или пилот-гонщик или планерист, изо дня в день годами шлифующие свое мастерство, никогда не скажут даже себе: «Я всё это знаю».

Если они не полетают хоть три дня, то на четвёртый, сев в самолёт, ощущают, что начали покрываться ржавчиной. Когда каждый из них приземляется после своего лучшего выступления, он знает, что у него, всё равно, есть место для роста.

Когда два эти мира сталкиваются, если только это не происходит в одном человеке, летят искры. Для покоряющего расстояния Авиатора Лётчик — это символ безответственности, перемазанный маслом пережиток тех времен, когда ещё не появилась Авиация, последний из тех, кого Авиатор отнесет к своим, если желает Авиации роста и развития.

Для Лётчика, стремящегося к мастерству, лишённый мастерства мир Авиации и так чересчур разросся. Несчастные Авиаторы, говорит он, они не знают толком своих самолётов, для них любой манёвр таит загадку.

Они, не желая изучать свои машины и повадки неба, день ото дня пополняют списки тех, кто случайно войдя в пике, так из него и не выходит. Они торопятся вылететь, невзирая на плохую погоду, не подозревая, что без умения вести самолёт по приборам, эти облака для них так же смертельны, как чистый метан.

Никто так не слеп, как тот, кто не желает видеть — цитирует с плохо скрываемой неприязнью Лётчик по поводу всякого пилота, который не разделяет его страстного стремления знать и полностью управлять любым самолётом, который ему попадается.

Авиатор считает, что безопасность — это результат существования системы законов, строгого выполнения правил.

Лётчик считает, что совершенная безопасность в воздухе достигается умением мастерски управлять своим самолётом, что никакой самолёт, если летать на нём мастерски, не может попасть в аварию, если только пилот сам этого не захочет и не заставит самолёт в неё попасть.

Авиатор изо всех сил пытается следовать всем известным ему правилам.

Лётчик нередко поднимается в воздух, когда предписаниями это запрещено, но вполне может остаться на земле, когда, согласно правилам, летать разрешается.

Авиатор верит, что современные двигатели разрабатывались тщательно и поэтому в воздухе не остановятся.

Лётчик убеждён, что любой двигатель может отказать, поэтому он всегда летает так, чтобы, при необходимости, можно было спланировать и приземлиться.

Над ними обоими одно и то же небо, их самолёты летают, подчиняясь одним и тем же законам, но высоты, на которых они парят, такие разные, что расстояние между ними даже милями не измеришь.

Поэтому, перед новичком с самой первой минуты, проведённой в воздухе, встает выбор, который ему придётся сделать, хотя он может даже не догадываться, что вообще делает какой-либо выбор.

Каждый из миров полон своих радостей и своих опасностей, в каждом из них сформировалась своя особая разновидность дружбы, которая составляет важную часть любой жизни выше поверхности земли.

«Но вот, мы ещё раз бросили вызов силе тяжести». В этой распространенной послеполётной поговорке можно уловить намек на те узы, которые объединяют воздухоплавателей, каждого в своем мире.

Оторвавшись от земли, они проверяют себя тем, что предлагает им небо. Самолёт и небо бросают человеку вызов, и он — Авиатор он или Лётчик — решил, что принимает его.

Дальнобойный Авиатор имеет себе подобных друзей по всей стране, его дружеский круг имеет в радиусе тысячу миль.

Его соперник, Лётчик, выбирает себе надёжных друзей среди меньшинства ему подобных, среди тех, кто убежден в правильности своих принципов.

Зачем летать? Спросите Авиатора, и он расскажет вам о далеких землях, куда можно добраться и ощутить их запах и вкус.

Он расскажет о кристально-голубых морях в Ниссау, о ярких шумных казино и тихой спокойной реке в Рино, о ковре из сплошного света шириной на весь горизонт, которым предстает перед пилотом ночной Лос-Анжелес, о том, как в Акапулько из океана выпрыгивает марлинь, о насквозь пропитанных историей посёлках в Новой Англии, об огненных закатах в пустыне по дороге в Эль Пасо, о Большом Каньоне, о Метеоритном Кратере, Ниагаре и вулканических выбросах, которые можно наблюдать с воздуха.

Он затащит вас в свой самолёт и через мгновение вы уже будете на скорости двести миль в час нестись в одно из его любимых мест, где вас ждёт роскошный вид, и управляющий которого — его закадычный друг.

После ночного полёта домой, запирая в ангаре самолёт, он скажет: «Авиация — это стоящая штука. Это более чем стоящая штука. Ничто с ней не может сравниться».

Зачем летать? Спросите Лётчика, и он станет ломиться к вам в дверь в шесть утра! Затем потащит вас на посадочную площадку и пристегнет к сиденью в кабине своего самолёта.

Он окутает вас плотным сизым дымом от работающего двигателя, или мягкой живой тишиной парения в вышине; он возьмёт мир в свои руки и станет вертеть его у вас перед глазами.

Он прикоснётся к машине из дерева и ткани, и она оживёт на ваших глазах. Вместо того, чтобы наблюдать скорость из окна закрытой кабины, вы почувствуете её у себя на зубах, ощутите, как она настойчиво стучится в ваши лётные очки, как треплет на ветру ваш шарф.

Вместо того, чтобы определять высоту по шкале прибора, вы увидите её, как огромное, заполненное воздухом пространство, которое начинается в небе и простирается вниз до самой травы.

Вы будете приземляться на скрытых от глаза лужайках, которые не знали в своей жизни ни одной машины, ни одного человека; вы будете парить вдоль горных склонов, с которых сходят вниз снежные лавины, оставляя за собой искристую пелену.

После ужина, отдыхая в мягком кресле, в комнате, стены которой увешаны изображениями самолётов, вы будете ощущать, как вас громом и молнией пронизывает бурное море идей и совершенства, вздымающееся над окружающими вас символами мастерства.

К рассвету море поутихнет, и наутро, когда Лётчик доставит вас домой, вы будете в состоянии лишь упасть на кровать и уснуть.

Вам будут сниться элементы слаженного полёта, профиль крыла, восходящие воздушные потоки и стремительное парение у самой земли. В ваших снах будут катиться по небу огромные Солнца, а внизу пестрой шахматной доской будет плыть Земля.

Проснувшись, вы, возможно, будете готовы сделать выбор, выбрать одно из двух — Авиацию или Полёт.

Редко встретишь человека, который попал под мощное излучение, исходящее от пилота-энтузиаста, и это на него никак не повлияло. Причиной этому может быть лишь что-то столь же необъяснимое, как и неподвластная расстоянию таинственная сила машин, несущих человека по воздуху.

Авиация или Полёт — выбирайте. В целом мире нет больше ничего, что было бы похоже на них.

Голос во тьме

В течение всего времени, которое прошло с тех пор, как я впервые прикоснулся к кнопке включения стартера летательного аппарата, я всегда хотел понять, что же такое в действительности аэроплан.

Тысячи часов полёта на них в хорошую и не-такую-уж-и-хорошую погоду кое-чему меня, всё же, научили: я узнал, что они могут и чего некоторые из них не могут.

Я узнал, что нужно, чтобы сделать аэроплан, и довольно хорошо понял, почему он не рассыпается на лету. Я узнал, что обшивка приклёпывается к стрингерам, которые, в свою очередь, приклёпываются к нервюрам и шпангоутам.

Механики объяснили мне, что винты подбираются в соответствии с двигателями и что лопасти винта должны быть точно согласованы попарно. Я услышал от них, что одни аэропланы скрепляют с помощью специальной проволоки, тогда как для сборки других нужны болты, изогнутые в точности как буква «S».

И всё же, несмотря на все мои знания, я никогда не понимал, что в действительности представляет собой аэроплан и почему он отличается от всех других машин.

Несколько дней назад, когда исполнилось ровно шесть лет с тех пор, как я начал летать, я нашёл ответ на свой вопрос. Я вышел на аэродром военно-воздушной базы вечером и прислонился к крылу своего старого друга.

Вечер был очень тихим, безлунным. Тусклый свет звёзд и пара мигающих предупредительных огней очерчивали тёмный холм в стороне от взлётной полосы, и я дышал спокойным ночным воздухом, звёздным светом, алюминием и «JP-4».

В ночной тиши я разговаривал со своим другом, которым оказался мой Т-33. Без всяких оговорок, я задавал ему вопросы, на которые никогда не мог ответить сам.

— Что ты такое, аэроплан? Что есть такого в тебе и во всей твоей большой семье, из-за чего столько людей соглашается отказаться от всего, чтобы прийти к тебе?

Почему они растрачивают добрую человеческую любовь и заботу на тебя, который состоит всего лишь из стольких-то фунтов стали, алюминия, бензина и гидравлической жидкости?

Легкий ветерок пронёсся мимо и присвистнул сам себе, пролетая сквозь шасси самолёта. И вдруг я услышал так же отчетливо, как звучит любой женский голос во тьме, ответ моей Т-Птицы.

Она спокойно разговаривала со мной, и было похоже на то, что она объясняет мне то, о чем мы беседуем с ней, время от времени, с тех пор, как впервые встретились.

— А что ты такое, — спросила она, — кроме стольких-то фунтов мяса, крови, воздуха и воды? Разве ты не больше, чем это?

— Конечно, — кивнул я в темноту и прислушался к одинокому удаляющемуся рокоту её сестры, который доносился с большой высоты. Этим звуком она, казалось, прокладывает себе мягкий воздушный путь через тишину ночного неба.

— Так же, как ты — это что-то большее, чем твоё тело, точно так же и я — это что-то большее, чем моё тело, — сказала она и снова умолкла. Ровный изгиб ее стабилизатора был четким силуэтом на фоне торжественно мерцающего луча прожектора, который медленно вращался на сторожевой башне.

Она была права. Характер и судьба человека не укладывается между обложками учебника по анатомии. Точно так же, характер и судьба самолёта не могут быть найдены на страницах руководств инженера-проектировщика летательной техники.

Душа самолёта, которую он никогда не увидит и не почувствует, — это нечто такое, что может осознать пилот: стремление лететь.

Это небольшая деталь всего представления, которой не должно быть на чертежах, но которая, тем не менее, присутствует. Это дух, скрывающийся в этой причудливой массе истерзанного металла, оперённой тремя винтами и отрывающейся от земли на аэродроме большой англоязычной страны.

Пилот самолёта желает летать не на металле, а на самой его душе, и по этой причине, он вырисовывает имя на её обтекателе. Именно этой душе аэроплана свойственно бессмертие, которое ты можешь почувствовать, когда приближаешься к аэропорту.

Воздух над взлётной полосой, многократно рассечённый лопастями винтов и прожжённый ревущими, как Ниагарский водопад, реактивными струями бледного пламени, — это часть бессмертия аэроплана.

Неподвижные голубые огоньки, ночью указывающие направление рулёжной дорожки на подъезды к взлётной полосе, являются частью его, так же, как и вертолёт на верхушке вышки и белая краска, которой написаны на бетоне большие цифры.

И даже обычная пустующая грунтовая взлётно-посадочная полоса, которая встречает тебя после сотен миль равнин, стелющихся под фюзеляжем, живёт в спокойном ожидании приближающегося рёва двигателя и чёрных колес, касающихся травы.

Мы можем нырнуть в небо на DC-8, а не на Ньюпорт Вистраттере, и можем сделать это с двухмильной железобетонной полосы, а не с грязного пастбища, но небо, которое бороздит DC-8, — это то же самое небо, которое принимало Гленн Куртисса, Мак Маннюка и Уили Поста.

Мы можем создать искусственные острова в море и превратить грунтовые дороги, по которым колесили фургоны первых переселенцев, в шестиполосные современные автомагистрали, но небо остаётся всегда тем же самым небом.

Оно грозит такими же опасностями и сулит такие же награды всем, кто путешествует в нём.

Подлинный полёт, как учил меня один из моих друзей, начинается тогда, когда дух аэроплана возносит дух своего пилота высоко в ясное голубое небо, где они сливаются, чтобы разделить изысканный вкус радости и свободы.

Как грузовики и поезда, аэропланы стали привычными и повсеместно присутствующими рабочими лошадками. Поэтому в наши дни их души и характеры не так легко заметить, как когда-то. Но они, всё же, есть.

Несмотря на то, что нельзя назвать ни одной сферы производства, которая не получала бы преимуществ от использования авиации, и несмотря на то, что существуют тысячи причин, чтобы летать на самолётах, — вначале люди летали только ради полёта.

Уилбур и Орвилл Райт не предложили миру мощных самолётов, чтобы перевозить грузы или устраивать воздушные побоища.

Они изобрели их, преследуя ту же эгоистическую цель, которая овладела Лилиенталем, когда он смастерил себе крылья из материи и бамбука и прыгнул с ними со своей пирамиды: они хотели освободиться от земли.

Они стремились к абсолютному полёту во имя одной лишь радости парения в воздухе. И мы тоже иногда спрашиваем: «Что ты такое, аэроплан?»

Разъездная пропаганда сегодня

Затянув привязные ремни у двух пассажиров, которые сидели спереди, и закрыв маленькую дверцу их отороченной кожей кабинки, Стью Мак-Ферсон на мгновение задержался возле моего ветрового стекла, пока двигатель разогревался.

— С тобой двое новичков, и один из них малость испуган.

Я кивнул в ответ, натянул свои защитные очки и, двинув вперед рычаг газа, поднял целый ураган ветра и шума.

Какие это смелые люди! Они победили страх перед всеми кричащими газетными заголовками, где речь шла об авиакатастрофах, они доверились аэроплану, выпущенному почти сорок лет назад, и пилоту, которого никогда не видели, и вот теперь, в течение десяти минут, они реально будут делать то, что до этого могли совершить только во сне… они будут летать.

Неровная почва сильно бьёт по колесам, когда мы начинаем разгон… теперь правая педаль чуть-чуть вперед, и земля уже кажется расплывчатой зеленой массой где-то под нами… назад ручку управления — еще немножко назад, и громыханье биплана, несущегося по земле, прекратится…

Яркий, отражающий солнце биплан состригает верхушки травинок, рвёт и рассекает теплый летний воздух вращающимся винтом и натянутыми, как струна, расчалками, а затем, взмывает в чистое небо.

Мои смелые пассажиры смотрят друг на друга в порыве ветра и хохота. Мы поднимаемся над травой; всё выше, над полем ярко-зеленой кукурузы; и ещё выше, над лесом и рекой, затерявшимися где-то на знойных просторах штата Иллинойс.

Маленький городок, который на несколько дней стал нашим домом, спокойно раскинулся у реки в тени нескольких сотен тенистых деревьев, овеваемый лёгким речным ветерком. Город-бастион человечества.

Здесь рождались, работали и умирали люди, начиная с первых десятилетий прошлого века. И вот он где теперь, растянулся под нами, когда мы кружим на ветру на высоте девятисот футов.

Отсюда видны, как на ладони, гостиница, кафе, бензозаправка, бейсбольное поле и дети, продающие трёхцентовый лимонад на тенистых тротуарах.

Стоило ли быть смелым, чтобы это увидеть? Только пассажиры могут ответить на этот вопрос. Я же, просто летаю на аэроплане. Я просто пытаюсь доказать своим примером, что пилот-бродяга, проводящий выездную пропаганду радости полёта, сегодня может существовать.

— Вы увидите ваш город с воздуха! — Так мы начинаем наш разговор с сотнями маленьких городков.

— Добро пожаловать в небо вместе с нами, где летают лишь птицы и ангелы! Прокатитесь на испытанном биплане, из кабины которого открывается восхитительная панорама, освежитесь тем ветерком, что дует в небе над городом! Три доллара за полёт! Гарантируем, что вы никогда ничего подобного не испытывали!

Так мы и летали из города в город, иногда в сопровождении аэроплана-попутчика, а иногда просто вдвоем с моим другом-парашютистом в нашем биплане. Через Висконсин, Иллинойс, Айову, Миссури, и снова через Иллинойс.

Достопримечательности всех округов, повторные посещения знакомых мест. Это были спокойные дни, которые превращались в спокойные недели, проведенные нами в летней Америке.

Прохладные города вблизи больших озёр на севере, выжженные фермерские местечки на юге; мы везде прокладывали свой воздушный путь, и наша яркая, похожая на стрекозу машина приносила на своих крыльях обещание хороших новостей и шанс заглянуть за горизонт.

Мы сами тоже заглядывали за горизонт, даже в большей мере, чем наши пассажиры. И при этом, мы видели, что время замирает в своей колее.

Трудно сейчас уже сказать, когда время решило остановиться впервые в одном из маленьких городков Среднего Запала.

Однако, очевидно, что это произошло в приятное время, в счастливое мгновение, когда минуты вдруг перестали переходить друг в друга, когда подлинное положение вещей перестало изменяться. Время остановилось, как мне кажется, в один из дней 1929 года.

Эти огромные массивные деревья в парке сейчас точно такие же, как они были тогда. Эстрада для оркестра. Главная Улица с высокими тротуарами, универмаг с резными деревянными украшениями в стеклянных витринах, золотистыми вывесками и четырёхлопастным вентилятором.

Белокаменные церквушки, открытые беседки в сумерках, садовые ножницы, состригающие те побеги, которые выросли в сторону соседского сада. Те же самые велосипеды, лежащие правой стороной вниз рядом с теми же самыми серыми деревянными ступенями крыльца.

И мы обнаружили, перелетая из города в город, что мы являемся неотъемлемой частью этой застывшей во времени структуры, нитью, без которой ткань городской жизни не была бы полна.

В 1929 году пилоты-путешественники летали по всему Среднему Западу в своих лёгких, разрисованных, истекающих машинным маслом бипланах, приземлялись на сенокосах и маленьких полосках травы, увлекая всех, кого можно увлечь, и впечатляя всех, кто готов к этому.

Звук мотора нашего аэроплана Райт в 1929 году прекрасно гармонировал с музыкой этих вневременных родных городков. Повсюду нас встречали одни и те же мальчишки, за которыми по пятам бежали те же самые пятнистые дворняжки.

— Вот это да! Настоящий самолёт! Томми, смотри! Настоящий самолёт!

— Из чего он сделан, мистер?

— А можно, мы посидим в кресле пилота?

— Осторожно, Билли! Ты порвёшь ткань!

Взгляды, исполненные благоговения, и больше ни слова.

— Откуда вы прилетели?

Самый трудный из всех вопросов. Откуда мы прилетели? Мы прилетели оттуда, откуда всегда прилетают пилоты-путешественники, — откуда-то из-за горизонта, который тянется далеко за поля. И когда мы улетим, мы исчезнем за горизонтом, как всегда исчезаем, поднявшись в воздух.

Но мы сейчас здесь и летим. Двое моих смелых пассажиров забыли о том, как выглядят ужасающие заголовки.

Ручку назад, и рев двигателя стихает так, что становится слышным свист воздуха над крыльями и в натянутых расчалках и шум рассекающего воздух серебряного винта, который вращается на носу биплана.

Сейчас мы кружим над полем, где будем приземляться, чтобы рассмотреть с высоты толпу мальчишек, собаку, тёмно-зеленого цвета кучу спальных мешков и чехол кабины, который служит кровом для бродячего пилота.

Свист ветра, шум винта, снижение над кукурузным полем: медленное снижение и… бам! — мы касаемся земли и катим по неровной поверхности площадки со скоростью пятьдесят, сорок, двадцать, а затем десять миль в час.

Теперь заглушенный двигатель снова оживает и увлекает наш неуклюже покачивающийся на высоких старых колёсах биплан обратно к тому месту, где начался наш полёт. Я поднимаю свои защитные очки вверх на кожаный шлем.

Стью подходит к крылу, хотя аэроплан ещё не остановился. Он открывает дверцу и помогает пассажирам вновь обрести твердую почву под ногами.

— Ну как, понравилось летать?

Издевательский вопрос. Мы знаем, как им нравится летать, как каждый новичок запоминает навсегда свой полёт, когда время в первый раз в его жизни остановилось в небе над одним из городков Центральных Штатов.

— Здорово! Чудный полёт! Спасибо, мистер. — И поворачиваясь: — Лестер, твой дом не больше кукурузного початка! Ну, это класс! А город намного больше, чем кажется. Оттуда можно увидеть всю улицу от начала и до конца. Это действительно здорово! Дэн, ты тоже должен попробовать.

Пока двигатель тихо вздыхает, а лопасти винта легко вращаются, Стью усаживает в передней кабине новых пассажиров, пристегивает их ремни и закрывает дверцу. Я опускаю защитные очки, толкаю рычаг газа вперёд, и новое переживание начинается в жизни ещё двоих людей.

В полдень наступает спокойствие. Мы идем, Стью и я, через город, который замер, изнывая от дневного зноя. Он напоминает какой-то причудливый музей. Вот, например, магазин Франклина «Товары по 5-10-25 центов» с медным колокольчиком на двери, который подвешен на пружинке.

На стеклянном прилавке стоит целый ящик разноцветных конфет, которые ожидают, пока их разложат по хрустящим белым пакетам.

А вон там, возле стены, находятся ряды выбеленных от времени деревянных полочек, которые пахнут корицей. Кроме пыли, на них можно заметить стаканы и несколько тетрадей.

— Чем я могу помочь вам, ребята? — говорит хозяин. Мартин Франклин знает имя каждого из семисот тридцати трех жителей этого городка, но нам бы понадобилось не меньше двадцати лет, чтобы он обратился к нам так, как к своим старым знакомым.

Несмотря на то, что аэроплан, соединяющий нас с прошлым, стоит всего лишь в четверти мили ниже по Мапл-стрит, это не может сделать пилота и парашютиста частью иллинойского городка. Пилоты и парашютисты никогда не были и не будут частью ни одного городка.

Мы покупаем себе каждый по открытке и марке, а затем пересекаем душную пустую улицу, направляясь в кафе «Ал и Линда».

Мы съедаем по гамбургеру, которые доставлены нам с кухни аккуратно завернутыми в тонкую белую бумагу, выпиваем по молочному коктейлю, и убеждены в том, что видели «Ала и Линду» раньше, может быть, даже во сне.

К концу дня мир изменяется. Мы возвращаемся к знакомому концу Мапл-стрит, к своей единственной реальности. Сюда к нам неизменно приходят люди, чтобы совершить путешествие во времени в нашем биплане, и оттуда, из другого измерения, взглянуть вниз на крыши своих домов.

Неизменное лето. Ясное небо утром, пушистые облака и далекие грозы вечером. Солнечные закаты, которые покрывают землю дымчатой позолотой, а затем обращаются в кромешную тьму под сияющими фейерверками звезд.

Однажды изменились мы. Мы улетели из неизменного маленького городка и попытались пропагандировать полёт и катать пассажиров в десятитысячном городе. Полоска травы сменилась аэропортом, на стенах конторы которого были развешены лётные карты и всевозможные правила. Всё вокруг изменилось.

Но эксперимент не удался. Биплан, летающий над городом, — просто ещё один самолёт. В городе с населением в десять тысяч жителей время дерзко летит вперёд, и мы, при этом, оказываемся недостойными внимания анахронизмами.

Люди в аэропорту смотрят на нас, как на чудаков, постоянно повторяя друг другу, что, должно быть, существует какой-то закон, который мы нарушаем, катая пассажиров в старом аэроплане.

Стью надевает защитные очки и твёрдый шлем, цепляет на себя свое парашютное снаряжение и втискивается в переднюю кабину, всем своим видом показывая, будто он собрался покорять Эверест, а не прыгнуть с парашютом один раз на окраине города в штате Миссури.

Этот прыжок — наша последняя надежда выманить пассажиров, и наш дальнейший успех в городе зависит всецело от него.

Мы взлетаем по спирали до высоты в четыре тысячи футов и выравниваем полёт на высоте четыре с половиной, как раз в пять часов, когда по всему городу раздаются гудки, возвещающие об окончании рабочего дня.

Но для нас нет никаких гудков. Только стабильный рёв мотора и шум ветра, когда мы выруливаем на финишную прямую перед прыжком. Стью молча выглядывает за борт, а я спрашиваю себя, о чём он сейчас думает. Он вылезает из кабины, и вместе с этим начинается неприятное время.

Мы, обычно, успеваем прокатить от семидесяти до ста пар пассажиров между прыжками Стью с парашютом, и я никак не могу привыкнуть к ощущению, которое возникает, когда я вяжу, что пассажир в передней кабине отстёгивает привязные ремни, открывает дверцу, выходит на крыло и прыгает головой вниз с высоты в одну милю над землей.

С пассажирами такого не бывает, но вот пожалуйста! Под нами ничуть не меньше мили до земли, а мой друг заботливо закрывает за собой дверцу и поворачивается, чтобы взяться за распорку крыла, держась, при этом, за край кабины и наблюдая за приближающейся целью.

Биплан тоже не любит таких мгновений. Его трясёт и качает, а согласованная симметрия его сторон нарушается, когда на крыле появляется неуклюжая фигура.

Я сильно давлю на правую педаль руля, чтобы продолжать полёт в том же направлении и, оглядываясь через левое плечо, вижу, как дрожит соответствующий стабилизатор полёта. Смешанные чувства.

Падение будет ужасно долгим и мучительным, но я хочу, что он поторопился, поскорее прыгнул и перестал трясти аэроплан. Аэропорт и город если и существуют, то где-то далеко внизу. Если бы нам удалось прокатить лишь десять процентов жителей города, то по три доллара с носа это было бы…

Стью прыгает. Дрожь покидает аэроплан. Человек на крыле мгновенно исчез и появился внизу с широко распростертыми руками в положении, которое он называет «крест». Похоже на то, что он оступился и провалился. Падая вниз, он вращается, но парашют ещё не открылся.

Я делаю резкий вираж и ухожу носом вниз вслед за своим другом, хотя он и говорил мне, что падает со скоростью сто двадцать миль в час, и у меня нет никаких шансов поймать его сейчас.

Прошло уже много времени, а он всё ещё падает вниз, как маленький чёрный крестик на зеленом фоне, приближаясь с бешенной скоростью к твердой земле. Мы как-то шутили об этом.

— Стью, малыш, если твой парашют не раскроется, я просто без посадки полечу дальше один, к следующему городу.

Он действительно несётся что есть мочи вниз. Даже прямо сверху, откуда я сейчас на него смотрю, видно, что он теряет высоту фантастически быстро. И всё ещё нет парашюта! Что-то не сработало!

— Давай, Стью! — Мои слова улетают за борт так же быстро, как это сделал мой друг. Слова не помогают, они никогда не будут услышаны, но я ничего не могу с собой поделать. — Ну, малыш, дергай!

А он не собирается делать этого. Не открывается ни главный, ни запасной парашюты. Его тело замерло в том же положении — это маленький черный крестик, вращающийся вправо и стремительно падающий отвесно вниз. Слишком поздно. Я содрогаюсь от холода в жарком летнем воздухе.

Но вот, в последнюю возможную секунду, я вижу, как знакомый бело-голубой рукав развертывающегося парашюта выстреливает из ранца с главным парашютом.

Но так медленно, до боли медленно. Рукав натягивается, ярко оранжевая ткань появляется и начинает беспомощно болтаться в воздухе, а затем, совсем внезапно, появляется купол парашюта. Теперь он полностью раскрылся и плывет безмятежно и мягко, как пушинка из одуванчика над лужайкой летом.

Вдруг я осознаю, что биплан на большой скорости идёт вниз, двигатель ревёт, расчалки скрипят, а рычаги управления словно заклинило от урагана, несущегося мне навстречу.

Я плавно возвращаю самолёт в горизонтальное положение над раскрывшимся парашютом, и через полминуты уже лечу наравне с ним. У него ещё было много места… он всё ещё за тысячу футов над землей!

Я облетаю вокруг веселого купола и очкастого парашютиста, болтающегося тридцатью футами ниже. Он машет мне, а я качаю в ответ крыльями. Я рад, что всё закончилось хорошо, малыш, но не кажется ли тебе, что ты раскрыл его немного позже, чем нужно? Я должен ещё поговорить с ним об этом.

Я продолжаю кружиться в воздухе, тогда как он уплывает вниз. Он разминает ноги, как всегда, на последних пятидесяти футах — последнее гимнастическое упражнение перед приземлением.

Затем создаётся впечатление, что последние двадцать футов он пролетает очень быстро, будто кто-то внезапно выпустил из купола весь воздух. И вот он падает на землю, валясь с ног от столкновения с ней.

Купол ещё довольно долго возвышается над ним, а затем, медленно ложится рядом на землю, как огромное, сверкающее яркими красками полотнище.

Стью сразу же вскакивает на ноги, подтягивает к себе лямки и машет мне, показывая, что прыжок удался.

Я в последний раз покачивая крыльями, облетаю над ним круг, затем устремляюсь к земле и начинаю катать пассажиров, которые всегда толпятся вокруг самолёта после прыжка.

Но сегодня нет пассажиров. Несколько автолюбителей выстроились в одну линию возле аэропорта, но никто из людей не сделал ни шагу вперед.

Стью поспешно обирает свой парашют и направляется в сторону автомашин.

 — Сегодня есть ещё время полетать. Воздух прекрасен и мягок. Кто готов взглянуть на город с высоты птичьего полёта?

 — Не хочу.

 — Я никогда не летал.

 — Ты шутишь?

 — У нас нет с собой денег.

 — Может быть, завтра.

Когда он возвращается к биплану, я уже растянулся в тени под крылом.

— Должно быть, это какой-то нелётный город, — говорит он.

— Раз на раз не приходится. Ну что, летим сейчас или завтра утром?

— Ты пилот — тебе и решать.

Странное ощущение. Город, конечно, отличается от меньших населенных пунктов, но не это странно, города всегда отличаются.

Дело в том, что время теперь другое. Здесь в городе год 1967. Это год острыми краями и торчащими углами врезался в нас, делает нас чужими и заставляет нас чувствовать себя не в своей тарелке. Транспорт идёт по шоссе, которое пролегло рядом с аэропортом.

Современные самолёты взлетают и садятся. Они построены полностью из металла, у них в кабинах большие панели управления, оснащенные радиоаппаратурой, а моторы, которые поднимают их выше облаков, спроектированы по новому образцу, мощные и плавные.

Пилот-бродяга, который пропагандирует радость полёта, не может существовать в 1967 году, хотя, в то же время, он может существовать. Всё зависит от места, а места бывают разные.

— Давай улетим отсюда.

— Куда?

— На юг. Куда угодно. Лишь бы убраться подальше. Через полчаса мы снова в небе на ветру, в окружении рёва мотора и свиста винта. Стью окружен всякими принадлежностями нашего ремесла.

Я вижу рядом с ним край нашего плаката «ПОЛЁТ $3 ПОЛЁТ» и бело-голубой рукав его парашюта, который всё ещё лежит, упакованный на скорую руку, возвышаясь над бортом кабины.

Солнце ослепительно сияет над правым стабилизатором, и мы направляемся куда-то на юго-восток. И не важно, куда мы летим; имеет значение лишь то, что мы сейчас в небе.

И вдруг мы понимаем, куда нас тянуло. На горизонте появляется маленький городишко с деревьями, шпилем церквушки, большим полем на западе и маленьким озерцом. В этом городке мы никогда раньше не были, но мы знаем его во всех подробностях.

Мы трижды описываем круг над углом улиц Главной и Мапл-стрит и видим, как несколько человек смотрят на нас, а мальчишки подбегают к своим велосипедам. Мы поворачиваем на запад и через мгновение винт почти неслышно вращается в воздухе, когда я сбрасываю газ и иду на посадку.

И снова старые колеса шуршат по знакомой зеленой траве, а знакомая неровная почва сильно подталкивает нас снизу.

Стью сразу же выскакивает из кабины и с пригласительным плакатиком в руке направляется широкими шагами к дороге, где уже видны первые любопытные местные жители. «Посмотрите на свой город с высоты птичьего полёта!»

Я слышу его голос, разгружая наши спальные мешки и прочие принадлежности из кабин. Он звучит отчётливо в прозрачном летнем воздухе.

— Добро пожаловать в небо вместе с нами! Гарантируем, что вы никогда ничего подобного не испытывали!

Мы снова там, где мы должны быть. В этом городке мы никогда не были раньше, но чувствуем, что вернулись домой.