Дар тому, кто рождён летать

Снежинка и динозавр

Вы когда-нибудь задумывались над тем, каково было динозавру, во времена мезозоя угодившему в яму со смолой?

Я расскажу вам, каково ему было. Он чувствовал себя точно так же, как чувствовали бы себя вы, если бы вам довелось совершить вынужденную посадку на зимнем лугу в северном Канзасе, починить двигатель и попытаться снова взлететь с мокрого снежного ковра.

Беспомощно.

Они, должно быть, пытались ещё и ещё раз, эти несчастные стегозавры и бронтозавры, напрягая все свои силы, метались, как сумасшедшие, разбрасывая во все стороны смоляные брызги, пока закат не настигал их своим мраком, и они не становились, в конце концов, до того обессилевшими, что считали за благо бросить свою затею и умереть.

Вот таково и самолёту в снегу, в каких-то шести дюймах живописного снежного покрова.

С наступлением заката, для пилота, очутившегося Бог знает где, альтернативой смерти является холодная ночь наедине со спальным мешком в тени ожидания новых бурь. Но на меня эта ловушка из снега обрушилась несправедливо.

Мне некогда было с ней разбираться. Двадцать попыток взлететь позволили мне лишь признать силу снежинки, умноженную на тысячу миллиардов.

Обильная мокрая масса превратилась в густое месиво, поглотившее шасси, брызжущее неистовыми фонтанами на опоры и крылья моего Ласкомба, взятого напрокат.

На полных оборотах мы могли разогнаться самое большее до тридцати девяти миль в час, а чтобы взлететь, нам необходимо было, как минимум, сорок пять. Динозавр атомного века, застрявший посреди дикой природы.

Между попытками взлетать, давая остыть двигателю, я бродил по полю, хмурясь по поводу несправедливости всего случившегося, протаптывая узкую белую взлётную полосу, размышляя о том, придётся ли мне устраивать в кабине лагерь до самой весны, или нет.

При каждой новой попытке снег под колесами слегка утрамбовывался, но, в то же время, по бокам шасси выстраивались стены, образуя борозды глубиной в фут.

То, как мы ерзали туда-сюда в этих колеях, походило на попытку взлететь с помощью капризного реактивного двигателя, привинченного к самолёту.

Находясь в борозде, мы ускорялись, словно пушечное ядро, но стоило выскочить из нее на два дюйма. — и бам! Нос самолёта дергало книзу, меня в кабине бросало вперед, и за долю секунды мы теряли десять миль в час.

Миллиметр за миллиметром, думал я, мы будем прокладывать себе взлётную полосу пока не взлетим, или же придётся куковать здесь остаток зимы. Но всё было безнадёжно. Если бы я был динозавром, то лёг бы и умер.

Когда летаешь на самолёте старой модели, то постоянно готов к тому, что, время от времени, приходится делать вынужденную посадку. В этом нет ничего особенного.

Это входит в правила игры, и всякий бывалый пилот держится от мест посадки на таком расстоянии, чтобы, в случае чего, можно было спланировать и посадить древнюю машину.

За несколько лет полётов на мою долю выпало семнадцать вынужденных посадок, ни одна из которых не казалась мне несправедливой, к каждой из которых я был, более или менее, готов. На этот раз всё произошло иначе.

Ласкомб, на котором я летел теперь, с трудом можно было отнести в разряд антиквариата; он обладал более высокими показателями, чем ультрасовременные самолёты, превосходящие его по количеству лошадиных сил: двигатель Ласкомба считался одним из самых надёжных в мире.

В этот раз я летел не ради удовольствия или тренировок, я летел по делам из Небраски в Лос-Анжелес и обратно. Мой полёт почти уже подошёл к концу и на вынужденную посадку у меня просто не было времени.

Это дело оказалось более щепетильным, поскольку никогда прежде у меня не было хлопот с двигателем. Проблема состояла в пятидесятицентовом тросике, соединяющем ручку газа с двигателем, который разорвался пополам.

Поэтому, когда двигатель вдруг сам по себе перешёл на холостые обороты как раз на последнем участке моего делового полёта, — а в Линкольне меня ждала встреча, — то мне пришлось совершить первую в своей жизни несправедливую вынужденную посадку.

Теперь же, восстановив контакт, я не мог оторваться от земли, и это ровно за час до заката, когда динозавру суждено будет умереть.

Впервые в жизни я понял тех современных пилотов, которые используют самолёты, как средство для деловых поездок и не желают иметь хлопот с такими занятиями, как воздушная акробатика и отработка вынужденных посадок.

Шансы, что двигатель остановится, или что этот маленький второстепенный тросик разорвётся надвое, совершенно ничтожны.

Если бы такого рода вещи произошли со спортивным пилотом, который уделяет внимание таким таинственным подробностям и наслаждается своей компетентностью в этих вопросах, — это было бы справедливо.

Но, причём тут я и мой деловой самолёт, когда на том конце меня ждут люди, и ровно на шесть запланирован обед. Поскольку вынужденная посадка для делового человека — действительно несправедливость, я начал понимать, почему он считает, что подобные вещи с ним вообще не могут случиться.

До наступления темноты я собирался предпринять ещё одну попытку взлететь с того маленького луга в Канзасе. Я уже опоздал на встречу, но снегу это было всё равно. И холоду, и лугу, и небу. Смоляной яме динозавры также были безразличны.

Смоляная яма есть смоляная яма, а снег есть снег; пусть динозавры пекутся о том, как им высвободиться.

Двадцать первая попытка взлететь, и вот Ласкомб, распыляя снег, пробежал по уже достаточно длинной колее, скорость подпрыгнула до сорока пяти, он задрожал, покачнулся, подался в воздух, снова коснулся снега, стряхнул его с себя и, наконец, взлетел.

Я думал обо всём этом, когда мы, повернув на Линкольн, неслись по трассе в сумеречных тенях. Теперь в моём бортовом журнале значились восемнадцать вынужденных посадок, и только одна из них была несправедливой.

Не так уж плохо.

ММРРрроуЧККрелчкАУМ… и праздник в Ла Гуардиа

Приходилось ли вам когда-либо, проснувшись, обнаруживать, что вы стоите на перилах огромного моста или на самом краю стоэтажного небоскрёба, покачиваясь над пропастью, и удивленно спрашивать себя, что вы здесь делаете, уже буквально приготовившись прыгнуть?

Сыпался ли на вас в ответ целый град причин — тут войны, там ненависть; везде собаки готовы перегрызть друг другу глотку; единственное, что ценится и играет какую-то роль — это вшивый доллар; луга превратились в мусорные свалки, реки — в потоки дряни; никто не стоит за справедливость, за добро, за вежливость; впечатление такое, что где-то произошла ошибка и вы родились не в том мире, это совсем не та Земля, на которую вы подавали заявление, и изменить всё можно лишь спрыгнув с чего-нибудь высокого, в надежде, что земля, лежащая внизу, окажется дверью в иные жизни, лучшие, где вас ждёт радость, возможность проверить себя и сделать что-нибудь действительно стоящее?

Ладно, задержитесь ещё на минуту, прежде чем прыгнете. Потому что я хочу рассказать вам одну историю. Это история о паре столь же сумасшедших, сколь и здравомыслящих ребятах из Бедлама, которые вполне могли бы стать вашими друзьями.

Которые решили, что вместо того, чтобы прыгнуть, они лучше сгребут мир в охапку и тряхнут пару раз, чтобы он стал таким, каким бы им хотелось, чтобы он стал.

Мужчина — это Джеймс Крэмер, пилот. Женщина — это Элинор Фрайди, редактор книгоиздательской компании. А с миром они проделали вот что — они открыли авиалинию.

Ист Айленд Эйруэйз появилась на свет, потому что Джим Крэмер увидел Твин Цессну Т-50, Бамбуковый Бомбардировщик 1941 года выпуска, который стоял в аэропорту на привязи, постепенно превращаясь в обломки. И ему захотелось спасти его, не дать ему погибнуть.

Ист Айленд Эйруэйз появилась на свет, потому что Элинор Фрайди хотелось, чтобы она могла добраться из Нью-Йорк-Сити в свой дом на берегу Лонг-Айленда, не будучи при этом до смерти измученной четырехчасовой ездой в автомобиле в сплошных пробках по летней жаре.

Ист Айленд Эйруэйз появилась на свет, потому что миссис Фрайди встретила мистера Крэмера, когда училась летать; и вскоре после этого он примчался к ней в дом и закричал, что он нашел Бомбардировщик, который нужно спасать, и он готов внести половину суммы, если она внесет вторую половину; и они придумают, как его использовать, чтобы он себя окупил; давай только пойдём сейчас, выключай свою плиту и пойдём сейчас же посмотрим на этот самолёт; и Элинор, бьюсь об заклад, ты согласишься, что это просто великолепная штука; давай, наверное, не будем надеяться, что мы заработаем на нём много денег, но, наверняка, есть и другие люди, которые терпеть не могут пробок, и этих денег, от продажи билетов, по крайней мере, может быть достаточно, чтобы свести концы с концами, не оказавшись в убытке, и мы сможем спасти Бомбардировщик!

Вот так получилось, что Элинор Фрайди увидела старый Твин, скучающий на солнцепёке. И он понравился ей не меньше, чем Джиму Крэмеру, за своё величие, очарование и оригинальность. Она решила, что он великолепен.

У него были все эти характерные штуковины, и стоил он семь тысяч долларов, в то время как другие Бомбардировщики продавались по четыре-пять тысяч.

Но другие Бомбардировщики не нужно было спасать от хозяев, которые их не любят, к тому же, семь тысяч долларов пополам — это будет всего лишь по три с половиной с каждого. Так родилась Ист Айленд Эйруэйз.

К тому времени между Нью-йоркским аэропортом Ла Гуардиа и Ист-Хэмптоном на Лонг-Айленде уже работали несколько линий воздушных такси. Ну и что.

На прочих линиях работали современные самолёты, по несколько штук на линию. Представьте себе. Бомбардировщик нужно было полностью обследовать и, вероятнее всего, отстроить заново, и это должно было стоить недёшево, на это могло уйти значительное количество денег, которые эти двое копили всю жизнь. Интересно.

Нужны были всякие бумаги, нужно было поработать, чтобы создать и зарегистрировать компанию, чтобы получить соответствующие разрешения и свидетельства, чтобы вычислить нужную сумму страховки и приобрести страховой полис. Всё правильно.

И логика, и статистика, и здравый смысл без малейшей тени сомнения указывали на то, что это предприятие не принесёт ни цента прибыли, скорее доллар убытков, возможно, даже много долларов убытков. Замечательно.

Мистер Крэмер был президентом и главным пилотом. Миссис Фрайди была председателем совета директоров и финансовым директором.

Нельзя сказать, чтобы миру, в котором мы живём и который иногда загоняет нас в такие места, откуда остаётся только спрыгнуть, особенно понравилось это событие. Вместе с тем, нельзя и сказать, чтобы оно ему особенно не понравилось.

Мир отнёсся к этому безразлично-холодно, как он это обычно делает, и стал с эдаким слепым любопытством закручивать гайки, чтобы поглядеть, когда Ист Айленд Эйруэйз начнёт трещать по швам.

— Стоимость самолёта — это был самый незначительный из наших расходов, — рассказывала миссис Фрайди, — буквально мелочь. Я покажу вам записи, если вы хотите на них посмотреть. Я их сохранила.

Крэмер, вместе с одной из Лонг-Айлендских компаний, пять месяцев занимался капитальным ремонтом самолёта, реставрируя фюзеляж, устанавливая радиоприборы, отдирая старую обивку салона и заменяя её новой.

— Знаете поговорку «Никогда не бросай денег на ветер»? — рассказывал он. — Так вот, мы руководствовались похожей: «Всегда бросай деньги на ветер».

Мы, конечно, рассчитывали потратить некоторую сумму на то, чтобы привести Бомбардировщик в форму, но когда мы получили счёт на девять тысяч долларов!.. Девять тысяч триста долларов.

Это было невероятно. Мы временами просиживали в оцепенении за столом, пытаясь понять, как это… кто его знает… ну и ну… — Его голос затих, он погрузился в воспоминания, и рассказ продолжила председатель совета директоров.

— Все, буквально все предупреждали нас, что у нас недостаточно капитала, что держать лишь один самолёт на авиалинии опасно, что ничего не получится. И они могли это доказать — да что там, им не нужно было этого доказывать, мы и сами это знали.

Но никто из нас не зарабатывал этим предприятием себе на жизнь, это во-первых. И если бы нам пришлось вкладывать в это дело деньги, предназначенные для оплаты текущих счетов, или что-то… хотя, — хотя да, мы и в самом деле вкладывали деньги, которыми нужно было платить по счетам… но счета могли подождать, и мы как-то не голодали.

К тому моменту, как Бомбардировщик был готов, и на его хвосте красовалась надпись ЕIА, он обошёлся партнёрам в шестнадцать тысяч пятьсот долларов. Пополам это выходило всего лишь по восемь тысяч двести пятьдесят долларов на каждого.

Но эти деньги не были выброшены на ветер, сбережения не исчезли. У Ист Айленд Эйруэйз теперь был самолёт!

 

Дорога в Хэмптон в салоне самолёта.

Для не слишком многих людей.

Только приглашаем Вас стать соучредителем.

ИСТ АЙЛЕНД ЭЙРУЭЙЗ

Ист Айленд Эйруэйз — это великолепная,

просторная, изящная Твин Цессна с салоном,

отделанным кожей.

Не новая и даже не слишком сияющая краской

(см. фото).

Однако, соответствующая всем полётным

нормам и нежно любимая нами красавица.

Комфортабельная.

Её простор и небольшое количество пассажиров

на борту дадут Вам возможность почувствовать

себя в хорошо сохранившемся лимузине Паккард

со всеми его милями, устланными ковром.

Мы вылетаем из Ла Гуардиа и на скорости

140 миль в час и за 45 минут добираемся до

 Ист-Хэмптона…

 

Первый соучредительный взнос составлял тысячу долларов, билет стоил пятьдесят долларов в один конец за перелёт длиною в сто миль.

Ничего не вышло. Никто не изъявил желания принять участие в компании. Мир продолжал завинчивать гайки, с любопытством ожидая услышать треск.

— Я уверен, что многие друзья Элинор надеялись полетать на самолёте бесплатно. Когда человек видит рекламное объявление, где написано, что вы устраиваете самолётные рейсы, он думает, что доход от этого дела так велик, что одним человеком больше, одним меньше — какая разница?

Поначалу мы не возражали, нам просто хотелось, чтобы они знали, что мы существуем и работаем.

Треска не последовало, и это показалось необычным миру, где конкуренты, как собаки, готовы перегрызть друг другу глотки. Не так уж много авиакомпаний возят своих пассажиров бесплатно, просто чтобы те знали, что они существуют и работают.

— Дела шли очень медленно до четвертого июля, а затем вдруг народ повалил к нам валом. Мы работали исключительно по заказам; люди звонили и заказывали себе места в самолёте, так набирался рейс.

Эта схема прекрасно работала, поскольку мы поначалу приобрели немало друзей, так что загрузки хватало на три-четыре дня в неделю. Потом к этому добавились заказные рейсы в Нью-Ингленд, в Мейн и так далее. Словом, работы у нас было полно.

Странно. Практичный, не терпящий бессмысленности мир продолжал давить, но в ответ прозвучал лишь крошечный треск, и этот треск был подозрительно похож на то, как трещит по швам сам мир.

— Людям всё казалось, что она упадет, им хотелось, чтобы ничего не вышло. Она ведь такая старая, она просто не может летать, но она летала и летала, и они уже потом не знали, что и подумать. Они были в растерянности и задавали себе вопрос: может быть, старые вещи лучше новых?

Деревянный самолёт не подвержен усталости материала. И у Твин Бичей и у 310-х будут проблемы, им всем суждено оказаться на свалке, и окажутся они там благодаря износу металла.

А когда лет через двадцать вам скажут, что починка этого металлического самолёта обойдется в добрую сотню тысяч долларов, то оказавшийся рядом с ним Бомбардировщик усмехнётся про себя и спросит своего собрата: «А тебе бы не хотелось, чтобы у тебя были лонжероны из дерева?»

— Мы смогли достаточно зарабатывать. Люди говорили: «Ха! Здорово, должно быть, вы зарабатываете кучу денег», — и я отвечал им: «Ну, разумеется», — поскольку мне не хотелось вдаваться в подробности и обнародовать тот факт, что, на самом деле, мы не зарабатывали кучи денег, — люди бы нас просто не поняли.

Так оно бывает всегда, когда нарушаешь сложившуюся систему. Каждый, кто устраивал авиарейсы, старался предложить пассажирам современные быстрые самолёты с потрясающими возможностями. Пассажиры вместе со своим багажом набивались в них битком — вот и весь сервис.

Никому и в голову не приходило эксплуатировать на линии старый самолёт, никто не думал, что он смог бы протянуть больше недели.

— Постепенно в Ла-Гуардиа нас стали узнавать. Поначалу они то и дело не могли определить, что мы такое — это было постоянно: «Повторите еще раз тип своего самолёта».

Когда мы на скорости девяносто узлов заходили на посадку, нам удивленно говорили: «Что это Цессна так медленно ползет? Вы же можете лететь быстрее!» — а я отвечал: «Да мочь-то могу, только тогда мне не удастся выпустить шасси».

Они никак не могли догадаться, что это старая-престарая Твин Цессна, нет: они думали, что это старая Цессна-310. «Нет, это старая старая-старая Твин Цессна, — говорил я, а они в ответ: «А! Ого! Вы имеете в виду аж ту!»

— Помнишь, Джимми, — вмешалась председатель совета директоров, — как мы однажды приземлялись и диспетчер спросил: «Твин Цессна, что заходит на посадку, у вас металлическая обшивка на крыльях?» А ты ему ответил: «Нет. Крылья из ткани». А парень так удивился: «Вот здорово! А они сияют!»

— Ага. А когда мы разговаривали с диспетчером и он воскликнул: «Ну! У меня дядя на таких летал во время войны», — а потом он сказал: «Ребята…» — но в этот момент в наш разговор вклинился пилот лайнера, желающий знать, когда можно ожидать разрешения на взлёт, и парню пришлось вернуться к реальности.

Однако, деньги. Самая большая кувалда, которой мир разносит вдребезги компании, — это деньги. Под её ударами вам суждено согнуться; если вы желаете посоревноваться, то нужно иметь хоть чуть-чуть злобного упорства и выносливости, если вы хотите оказаться на самой верхушке, нужно иметь очень много злобного упорства и выносливости.

Ист Айленд Эйруэйз не пошла ни по одному их этих путей. В это первое лето авиалиния принесла доход $2148 от продажи билетов. Расходы составили $6529. Итого, получается $4381 убытка.

Это был бы явный знак беды и безнадёжности для компании, если, и только если основной её целью была бы прибыль. Но всему внешнему миру, всем этим деловым реалиям довелось только беспомощно клацнуть зубами.

Потому что Ист Айленд Эйруэйз опирается не на принципы, диктуемые ей миром, а на свои собственные принципы.

— Я рассказала об этом Маури, моему юристу, — продолжила миссис Фрайди, — и он сказал мне: «Ты не собираешься — это было бы безумное вложение денег, — я надеюсь, ты не собираешься вкладывать в это деньги с целью получить прибыль?» — а потом добавил:

«Смотри. Ты ведь не тратишь свои деньги в ночных клубах, и потом, у каждого должно быть хобби, и если это самолёт — всё в порядке.

Ты в своем положении просто можешь потратить деньги в своё удовольствие, и если самолёт его тебе доставляет, то вперёд, вот тебе моё благословение. Я тебе завидую» — она улыбнулась спокойной, очаровательной улыбкой, от которой любой мир оказался бы на лопатках.

— Прибыль, слава Богу, никогда не была нашим мотивом, а радость и удовольствие — были. И, в этом смысле, мы добились успеха. Я и вправду люблю наш Бомбардировщик. Радость.

Когда на первом месте у вас стоит радость, а деньгам отводится второе или третье, то миру будет крайне нелегко вас укротить.

Когда уничтожение-с-помощью-денег не сработало, мир переключился на затруднения в работе. Погода. Обслуживание. Задержки рейсов.

— Я помню, как однажды я опаздывал, — рассказывал Крэмер. — Была гроза, и аэропорт Ла Гуардиа был закрыт. Все авиа-такси отменили свои рейсы в этот вечер. Я был в Рипаблик-Филд на Лонг-Айленде, а Элинор с пассажирами ждала меня в Ла Гуардиа.

Я каждый час вызывал Ла Гуардиа, пытаясь уговорить диспетчера, чтобы у нас не возникло часовой задержки при посадке. Всё, что у меня было, — это один сухой сырный крекер. Наконец, я таки прорвался и приземлился в Ла Гуардиа, а они там устроили праздник!

Один парень сбегал и накупил холодных закусок, уложил их в коробку и притащил в аэропорт. Я вылез из кабины, а он мне: «Эй, а ростбиф хочешь?» — и протягивает мне его. Я за всё это время съел только этот один сырный крекер, и я сказал: «Мы сейчас отправляемся. Самолёт сейчас улетает».

Они стали бегать туда-сюда с багажом, а этот импровизированный праздник продолжался и в полёте. Тогда я попросил: «Потише, пожалуйста». Я грозно посмотрел на Элинор, и все утихомирились.

— Время от времени, он бросал на меня грозные взгляды, — подхватила миссис Фрайди, — и я знала, которые из них были по делу. Ему приходилось мириться с изрядным шумом и суматохой в этом большом заднем салоне, и он мирился с этим, пока это не мешало вести самолёт.

Но если какой-нибудь пассажир, по неосторожности, закуривал сигарету — мы тут же получали предупреждение и тушили её.

 В конце концов, жестокий и любопытный мир победил. Когда страховые взносы на воздушные такси удвоились с полутора до трёх тысяч долларов, это уже было слишком. Но партнёры совсем не выглядели потерпевшими поражение.

— Не думаю, что этим летом мы будем снова совершать на Бомбардировщике регулярные рейсы, — сказал Крэмер. — Мне нужно будет поискать где-нибудь работу.

Но иногда, он будет прилетать в Ла Гуардиа, наполняя воздух аэродрома тарахтением и треском, которые он издает, когда рулит по земле, и которые сходу узнают дежурные по площадке.

— Они не раз говорили мне что-то вроде того: я прилетаю вечером, а они мне: «Ты только погляди! У него огонь вырывается из выхлопных труб!» А этот треск… ММРРрроуЧККрелчкАУМ… тарахтение и все прочее, и они восхищаются…

«Парень, это здорово!» Впечатление такое, что все становятся счастливыми от встречи с нашим самолётом.

— Что касается будущего? Я думаю Цессна ничего не потеряет, если мы устроим небольшую рекламу одному из действительно замечательных самолётов, построенных ими. Они тогда смогут сказать: «Вот Бамбуковый Бомбардировщик тридцатилетней давности, он только что облетел весь мир».

Так что, я хотел бы облететь на нём вокруг света. Потому что этот самолёт заслуживает того, чтобы на нём совершили кругосветное путешествие.

Возникает странное чувство, что Крэмер когда-нибудь совершит то, что задумал, хотя, авиалиния вряд ли получит на этом хоть цент прибыли, она может даже потерять деньги на этом полёте.

Но такова история Ист Айленд Эйруэйз. Теперь вы можете прыгать, если хотите.

Я просто подумал, что вам небезынтересно будет узнать то, что открыли двое этих людей — что альтернативой прыжку является смех и решение жить в соответствии со своими собственными ценностями, а не с теми, что навязывает нам мир.

Они создали свою собственную реальность вместо того, чтобы страдать в чьей-то. По мнению Ист Айленд Эйруэйз твёрдая земля была создана не для того, чтобы прыгать и разбиваться об неё, а для того, чтобы над ней летать.

А это тарахтение и треск, что долетает до ваших ушей вечером — это Бамбуковый Бомбардировщик, тридцати лет от роду, выруливающий на взлёт, готовый отправиться в очередное приключение.

Голубое пламя вырывается из его выхлопных труб, двигатель фыркает и кудахчет, и его не особенно интересует, одобрит мир его действия или нет.

Евангелие от Сэма

Десять тысяч лет назад старый гуру наверняка говорил своему ученику:

«Знай, Сэм, ни один человек никогда не сможет владеть ничем, кроме собственных мыслей. Ни людей, ни местность, ни вещи не дано нам удержать рядом с собой длительное время. Мы можем совершить вместе с ними небольшую прогулку, но, рано или поздно, все мы, прихватив с собой лишь истинно наше — то, чему мы научились, то, как мы стали мыслить, отправимся порознь, каждый в своё новое превращение».

«О да», — должно быть отвечал ему Сэм, записав всё это на коре лотоса.

Что же, в таком случае, через тысячи лет после того, как эта истина была записана, заставило меня опечалиться, когда я оформлял бумаги на продажу биплана, ставшего частью моей жизни? Не было никаких сомнений в том, что сделать это было необходимо.

Мой новый дом с трёх сторон окружён водой, а с четвёртой к нему вплотную подступают деревья и постройки. В аэропорту, где нет диспетчерской, есть слишком твёрдая взлётно-посадочная полоса, слишком гладкая, чтобы на ней мог приземлиться биплан.

Бетонные ленточки упираются прямо в дубовые джунгли, где нет ни одного поля, куда можно было бы сесть, откажи двигатель сразу после взлёта. Теперь я был за девятьсот миль от тех мест, где биплан чувствовал себя, как дома, и чем дольше он стоял в ангаре, тем хуже выглядел.

В ангаре он оказывался во власти воробьев, настойчиво желающих забраться в кабину, и мышей, которые были не прочь поживиться его проводами и растяжками.

Если я любил этот самолёт и желал ему жизни в небе, то мне ничего другого не оставалось, кроме как продать его кому-нибудь, кто будет часто и умело на нём летать.

Почему же мне стало так грустно, когда я ставил свою подпись на бумагах? Может быть, потому, что я вспомнил те шесть лет, что мы провели вместе.

Я вспомнил раннее утро в Луизиане, когда всё вдруг пошло наперекосяк, когда оказалось, что он либо должен взлететь после невозможно короткого стофутового разбега, либо разлететься в щепки, свалившись в канаву. Он взлетел.

Никогда прежде ему не удавалось так быстро оторваться от земли, никогда не было такого и после. Но в тот единственный раз это случилось — он едва коснулся канавы и взлетел.

Я вспомнил день, когда в Висконсине я на бреющем полёте влетел в твердую землю, думая, что там лишь трава. На скорости сто миль в час винт зацепил грунт, самолёт ударился об землю крылом, одно колесо оторвалось и укатилось.

Он не перевернулся, вместо этого, в тот же момент, он подпрыгнул в воздух, и мы совершили самую короткую и мягкую посадку за всю историю совместных полётов.

Двадцать пять раз лопасти винта ударились о грунт и вместо того, чтобы перевернуться и разлететься вдребезги, биплан подпрыгнул и сел мягко, словно перышко.

Я припомнил сотни пассажиров, которых мы поднимали с пастбищ в небо, которые никогда не видели своей фермы с воздуха, пока не появились мы с бипланом и не представили им такой шанс — три доллара за полёт.

Мне было грустно расставаться с этим самолётом, несмотря на то, что я узнал, что ничто никому не принадлежит, потому что полёты на нём для меня теперь закончились, потому что завершился целый отрезок моей жизни, замечательный отрезок.

Взамен, я купил Клип-Винт Каб, 85-сильный самолёт. Совершенно непохожая на биплан личность.

Лёгкий, словно тридцать футов дакрона, натянутого на еловый каркас; любой бетон ему нипочём, а взмывает так, что ещё над взлётной полосой оказывается на высоте в тысячу футов. Он с удовольствием выполняет любые фигуры высшего пилотажа, которым биплан никогда не смог бы искреннепорадоваться.

Однако, всё это были оправдания, в моей душе по-прежнему царили серое уныние и грусть о том, что мы с бипланом расстались, и виноват в этом я.

Однажды, после того, как я потренировался над морем в исполнении медленных вращений, я вдруг понял простую вещь, к которой приходит большинство тех людей, которым когда-либо приходилось продавать самолёт.

Я понял, что любой воздушный аппарат — это две жизнеформы, не одна. Внешняя, объективная конструкция, сталь и краска, — это один самолёт; тот, с которым мы вместе попадаем в приключения, с которым нас связывает эта незримая прочная нить, — это совершенно другая машина.

Эта машина, полёты на ней — наше живое прошлое, и она истинно наша, как сама мысль. Её нельзя продать.

Тот человек, чьё имя стоит теперь в регистрационных картах биплана, купил не тот самолёт, которым владел я.

Ему принадлежит не тот биплан, что мягко опускается в летних сумерках на поле близ Кука в Небраске, в его расчалках вздыхает ветер, двигатель мягко урчит, словно ветряная мельница, он скользит над дорогой к краю пастбища.

У нового владельца нет звука туманов Айовы, оседающих дождевыми каплями на верхних крыльях; капли скатываются вниз, барабанят по нижним крыльям и будят меня, уснувшего возле углей костра.

Он не приобрёл полных ужаса и восторга криков молодых леди из Квин-Сити в Миссури, из Ферриса в Иллинойсе, из Сенеки в Канзасе, почувствовавших, что крутые виражи в старом биплане не менее полны острых ощущений, чем прыжки с крыши сарая.

Этот биплан навсегда останется моим. А у него всегда будет его Каб. Этому научило меня небо, так же, как Сэма — его гуру, и поэтому больше незачем грустить.