Дар тому, кто рождён летать

Кот

Это был кот, серый персидский кот. У него не было имени. Он сидел в зарослях травы у конца взлётно-посадочной полосы и внимательно следил за истребителями, которые один за другим впервые касались французской земли.

Кот даже не вздрагивал, когда десятитонные реактивные истребители со свистом грациозно проносились мимо — переднее шасси всё ещё в воздухе, тормозные парашюты вот-вот готовы выскочить из своего укрытия под хвостовым соплом.

Его жёлтые глаза спокойно наблюдали, оценивая качество посадки, остроугольные уши чутко улавливали едва различимое «пух!», с которым расцветали позади самолётов тормозные парашюты, голова неспешно поворачивалась вслед приземлившемуся самолёту, затем возвращалась назад, чтобы посмотреть на посадку следующего.

Иногда посадка получалась тяжелой, и глаза на мгновение сужались в тот момент, когда подушечки лап ощущали, как содрогается земля под самолётом, — он не делал поправку на боковой ветер, и из-под его пострадавших колес вырывалось облако сизого дыма.

Это происходило в холодный октябрьский день. Кот наблюдал посадки три часа кряду, пока не приземлились двадцать семь самолётов, в небе не стало пусто и не затих вой последнего заглушаемого двигателя, доносившийся со стороны стоянок.

Затем кот вдруг поднялся, и даже не потянувшись, как обычно поступают в семействе кошачьих, поспешил прочь и исчез в высокой траве. 167-я Тактическая Истребительная Эскадрилья прибыла в Европу.

Когда истребительная эскадрилья возрождается после пятнадцати лет небытия, обычно возникают проблемы. Из тридцати лётчиков эскадрильи лишь несколько были опытными пилотами, поэтому проблемы 167-й эскадрильи, в основном, заключались в отсутствии профессионализма.

Двадцать четыре человека из её летного состава лишь за год до этого закончили училища.

— Мы справимся, Боб, и сделаем это наилучшим образом, — сказал майор Карл Лэнгли командиру эскадрильи. — Не в первый раз я отвечаю за операции, и, должен тебе сказать, никогда не видел пилотов, у которых было бы столько рвения и желания всему этому научиться.

Майор Роберт Райдер легонько стукнул кулаком по грубой деревянной стене своего будущего кабинета.

— Это я тебе могу гарантировать, — сказал он. — Но нам с тобой досталась нелегкая работа. Это Европа, а ты ведь знаешь, какая в Европе зимой погода.

Если не считать командиров, то из молодых лишь у Хендерсона есть какой-то опыт полётов в плохих погодных условиях, да и то у него этого опыта — одиннадцать лётных часов. Одиннадцать часов!

Карл, представь себе, что нужно вести четверку этих пилотов на старых F-84 в дожде и тумане, на двадцати тысячах футов. Или вообрази себе, что им нужно садиться вслепую на мокрую полосу при боковом ветре. — Он бросил взгляд на улицу через забрызганное грязью окно.

Облака высоко, внизу хорошая видимость, автоматически отметил он про себя. — Мне доверили эту эскадрилью, и я сделаю всё, что в моих силах, однако я никак не могу отделаться от мысли, что прежде чем 167-я станет настоящим боевым подразделением, мы потеряем пару наших ребят на склонах этих гор. А вот этого мне совсем не хочется.

Искристо-голубые глаза Карла Лэнгли вызывающе вспыхнули. У него всегда была страсть браться за работу, которая другим казалась невозможной.

— У них есть знания. Возможно, они знают полёт по приборам даже лучше, чем мы с тобой, они ведь только из училища. Всё, что им нужно, — это опыт. У нас есть тренажер. Мы можем гонять его по десять часов в день, отрабатывая полёт и посадку по приборам на любую базу Франции.

Они пошли в 167-ю эскадрилью добровольно, и они полны желания работать. Теперь наша задача — дать им работу.

Командир эскадрильи вдруг улыбнулся.

— Когда ты так говоришь, я почти готов тебя поймать на том, что ты бы и сам ринулся вместе с ними в полёт. — Он помолчал, потом заговорил неспешно.

— Я припоминаю старую 167-ю, в Англии в 1944 году. У нас тогда были новые Тандерболты, на их борту мы рисовали наш боевой символ — маленького персидского кота. Что бы Люфтваффе ни запустил в воздух, нам это было нипочем.

Я думаю, тот, кто энергичен и настойчив в мирное время, тот храбр и смел на войне. — Он кивнул своему ответственному за операции.

— Нельзя сказать, чтобы я думал, будто мы избежим своей доли аварийных случаев с этим старым самолётом, или что нам не нужно будет изрядного везения, прежде чем эти парни начнут возвращать этой эскадрилье её былое имя, — сказал он.

— Ну, давай, разрабатывай расписания полётов и занятий на тренажере начиная с завтрашнего дня, и посмотрим, каковы они на самом деле, твои пацаны.

Через минуту майор Роберт Райдер остался один в своем кабинете, погружающемся в сумерки. Он подумал о старой 167-й. С грустью.

О лейтенанте Джоне Бакнере, который в горящем Тандерболте продолжал атаковать пару опрометчивых Фокке-Вульфов, и одного из них он увлёк вместе с собой на твердую французскую землю.

О лейтенанте Джеке Беннете, на счету которого было шесть сбитых самолётов и немалая слава, который взял на таран МЕ-109, когда тот приближался к подбитому В-17 в небе над Страсбургом.

О лейтенанте Алане Спенсере, который вернулся на таком изувеченном в бою Тандерболте, что после приземления его пришлось извлекать из обломков при помощи автогена.

Райдер виделся с ним сразу после этого.

— Это был тот самый 109-й, который сбил Джима Парка, — сказал тот уже из белой постели в госпитале.

— Черные змейки на борту фюзеляжа. И я сказал себе: «Сегодня, Ал, это будешь либо ты, либо он, но одному из нас не суждено будет вернуться домой». Мне посчастливилось.

Алан Спенсер добровольно вернулся в строй, когда вышел из госпиталя, и со следующего боевого вылета он не вернулся. Никто не слышал его позывных, никто не видел, чтобы его самолёт был сбит. Он просто не вернулся.

Несмотря на свой символ — персидского кота, у пилотов 167-й эскадрильи было не десять жизней. И даже не две.

Тот, кто энергичен и настойчив в мирное время, храбр и смел на войне, — повторил про себя Райдер, задумчиво глядя на шрам на тыльной стороне его левой ладони, той самой, что держала ручку газа.

Он был широкий и белый, такие шрамы остаются лишь после встречи с пулей из пулемета Мессершмидта тридцатого калибра. — Но желания и настойчивости недостаточно.

Если мы хотим не потерять ни одного пилота во время зимы, нам нужно нечто большее, чем просто настойчивость. Нам нужны умения, и нам нужен опыт. — С такими мыслями он вышел наружу, в темноту облачной ночи.

Для младшего лейтенанта Джонатана Хейнца день летел за днём. Все эти разговоры о непогоде и осторожности, якобы необходимой зимой в Европе, — всё это была ерунда, чистая ерунда. Ноябрь был полон ясных солнечных дней.

Уже декабрь готов был вот-вот вступить в свои права на календаре, а за всё это время лишь четыре дня над базой была низкая облачность. Пилоты в эти дни занимались контрольными заданиями по приборам, придуманными майором Лэнгли.

Его контрольные по приборам стали стандартным явлением в эскадрилье; раз в три дня — новая контрольная, двадцать вопросов, из которых лишь на один можно ответить неверно.

Не прошёл — и ещё три часа в ожидании вылета проводишь за учебниками, затем, ещё одна контрольная, и снова допускается лишь один неверный ответ.

Хейнц нажал на кнопку стартера в своем уже немолодом Тандерстрайке, ощутил толчок от запуска двигателя и вырулил к взлётной полосе вслед за самолётом Боба Хендерсона. Но, пожалуй, только так и узнаешь приборы, — подумал он.

Поначалу, буквально каждый сидел по три часа, проклиная тот день, когда он добровольно пошёл в 167-ю Тактическую Истребительную Эскадрилью.

Тактическую Приборную Эскадрилью, как они её прозвали. Но знания и умения совершенствовались, и как-то вдруг оказывалось, что ты знаешь всё больше и больше правильных ответов. Теперь, очень редко приходилось оставаться на три часа.

Когда Хейнц перед взлётом убрал отражатели, в рёве двигателя послышался тихий стук, однако, все приборы показывали норму, кроме того, странные шумы и стуки в F-84 — не такое уже редкое явление.

Странно, но в этот момент, когда он замечал только показания приборов и самолёт своего ведущего, готовый вот-вот сорваться с тормозов на полной мощности двигателя, Джонатан Хейнц вдруг увидел серого персидского кота, спокойно сидящего у края взлётной полосы в нескольких сотнях футов впереди самолёта.

Должно быть, кот совершенно глухой, подумал он. Двигатель, связанный с толстой чёрной ручкой газа, на которой лежала его левая перчатка, ревел, извергая на сделанные из нержавеющей стали лопасти турбины голубое пламя, готовый освободить семьдесят восемь сотен фунтов тяги, спрятанной в этом самолёте.

Он приготовился к разбегу и кивнул Хендерсону. Затем, сам не зная почему, нажал кнопку микрофона, которая была под его левым большим пальцем на ручке газа.

— У края полосы сидит кот, — произнёс он в микрофон, встроенный в его кислородную маску из зеленой резины. На мгновение воцарилась тишина.

— Подтверждаю кота, — ответил серьезно Хендерсон, и Хейнц почувствовал себя глупо. Он увидел, как офицер в миниатюрной диспетчерской башне СДП справа от полосы поднес к глазам бинокль.

Зачем я говорю такие глупости, — подумал он. — Больше ни слова не скажу в этот полёт. Радиодисциплина, Хейнц, радиодисциплина! Он отпустил тормоза по кивку белого шлема Хендерсона, оба самолёта набрали скорость и поднялись в воздух.

Ещё через восемь минут Хейнц снова вышел в эфир.

— Сахара Лидер, у меня горит индикатор перегрева двигателя, мощность подскочила где-то на пять процентов. Я убрал её до минимума, а индикатор по-прежнему горит. Посмотри, нет ли за мной дыма.

Как спокойно ты говоришь, — подумал он. Слишком много говоришь, но, по крайней мере, спокойно. Шестьдесят полётных часов на 84-м, так что ты и должен быть спокоен. Не волнуйся и старайся, чтобы ты не выглядел ребенком в эфире.

Я развернусь, сброшу навесные баки с топливом и приземлюсь, как при отработке учётных пожаров. Не может быть, чтобы я горел.

— Никаких признаков дыма. Сахара Два. Как обстановка?

 Спокойный голос Хейнца:

 — По-прежнему. Мощность растёт, вместе с ней туда-сюда скачут расход топлива и температура сопла. Я сбрасываю баки и сажусь.

— О'кей, Сахара Два, я буду следить за дымом и возьму на себя радио-эфир, если ты не против. Но будь готов катапультироваться, если твоя птица вздумает вспыхнуть.

— Принял. — Я готов катапультироваться, подумал Хейнц. Достаточно поднять ручку кресла и нажать кнопку. Но мне кажется, я смогу посадить этот самолёт.

Он услышал, как Хендерсон сообщает об аварии и увидел, как на учебной полосе из ангаров выезжают красные пожарные машины и занимают свои места у рулёжной дорожки. По ручке газа можно было почувствовать, как неровно работает двигатель.

Всё нужно будет сделать предельно точно. На подходе к полосе, пока ещё высота не стала меньше пятисот футов, я сброшу баки. Приподниму нос вверх и отстрелю их. Ниже пятисот футов мне придётся, невзирая ни на что, тащить их с собой.

Он толкнул от себя ручку газа, чтобы поднять мощность двигателя до 58%, и тяжелый самолёт ещё быстрее понёсся вниз. Выпустить закрылки. Теперь у меня есть дополнительная подъёмная сила, на всякий случай…

Выпустить шасси. Колеса встали на замки, как и положено. Он прошёл отметку четыреста футов. Стук. Ещё стук, стук. Огромный скачок мощности.

— Из твоего сопла валит дым, Сахара.

Мог ли ты о таком подумать! Сейчас эта штука взорвётся, а для прыжка с парашютом слишком маленькая высота. Что же мне теперь делать? Он нажал кнопку отстрела баков и самолёт слегка подбросило, когда четыре тысячи фунтов топлива улетели к земле. Сзади, из двигателя, раздался резкий стук.

Вдруг, он заметил, что давление масла упало до нуля. Отказал двигатель, Хейнц! Без двигателя ты не сможешь управлять самолётом. Что теперь, что делать? Штурвал сделался твердым и неподвижным в его перчатках.

Офицер в диспетчерской не знал, что отказал двигатель. Он не знал, что Сахаре Два суждено было сделать медленный поворот через правое крыло и врезаться в землю в перевернутом состоянии, не знал он и того, что Джонатан Хейнц был обречен на гибель.

— Тебя у полосы ждет кот, — сказал он с юмором, как сказал бы всякий, кто знает, что опасность уже миновала.

И тут вдруг до Хейнца дошло. Словно вспышка света. Аварийный гидравлический насос, электрический насос! Его самолёт начал заваливаться на крыло на высоте в сотню футов. Его перчатка впечатала тумблер в положение АВАРИЙН., и штурвал быстро снова ожил.

Выровнять крылья, нос вверх, нос вверх. И превосходное касание прямо перед башней диспетчера. По крайней мере, ощущение было такое, что оно превосходное. Сбросить газ, выпустить тормозной парашют, выключить подачу топлива, отключить батареи, открыть фонарь — и будь готов выпрыгнуть из самолёта.

Огромные пожарные машины, на кабинах которых мигали красные лампочки, с рёвом следовали за ним, пока его истребитель катился после посадки, замедляя своё движение.

Самолёт не издавал ни звука и Хейнцу казалось, что рев моторов пожарных машин напоминает приглушенный шум двигателей огромного крейсера, идущего на полном ходу.

Ещё через мгновение самолёт остановился, и Хейнц, отстегнув ремни, выпрыгнул из кабины, оказавшись рядом с пожарной машиной, из которой толстой струей лилась белая пена, покрывая изрядных размеров пятно обесцвеченного температурой алюминия у задней части крыльев.

Со стороны самолёт выглядел жалким, не желающим быть центром такого внимания. Но он был на земле, и он был цел. Джонатан Хейнц был совершено жив и абсолютно не чувствовал себя знаменитым.

«Здорово вышло, ас», — будут говорить пилоты, они будут расспрашивать, что он чувствовал, о чём думал, что и когда делал; начнётся расследование аварии, и они придут лишь к одному заключению — молодец, лейтенант Хейнц.

Никто не догадается, что он был в двух секундах от гибели, потому что напрочь забыл, словно какой- то новичок, о существовании аварийного гидравлического насоса.

Совершенно забыл… а что ему напомнило? Что обратило его взор на тумблер, закрытый красной крышкой, в последнее мгновение, когда ещё можно было что-то сделать? Ничего. Мысль просто сама к нему пришла.

Хейнц стал вспоминать подробнее. Не просто сама пришла. Диспетчер сказал, что у полосы ждет кот, и я вспомнил про насос. Вот тебе и загадка. Хотел бы я встретиться с котом.

Он окинул взглядом длинную белую взлетную полосу, но кота не увидел. Даже диспетчер в свой бинокль не увидел никакого кота.

Вся эскадрилья потом смеялась над ним и его несчастным котом, но в данный момент ни возле полосы, ни вообще на территории базы не было такого зверя, как серый персидский кот.

Вновь это случилось менее чем через неделю, на этот раз, с другим младшим лейтенантом. Джек Виллис окончил программу ознакомительно-тренировочных полётов на F-84 и теперь возвращался со своего первого учебно-боевого задания.

Задание было успешно выполнено, но при заходе на посадку, он забеспокоился. Боковой ветер в двадцать узлов, откуда он взялся?

Когда мы взлетали, его скорость была десять узлов, и направлен он был вдоль полосы, а теперь — двадцать и поперёк. Он выровнял самолёт.

— Повторите ещё раз скорость и направление ветра, пожалуйста, — вызвал он диспетчера.

— Принял, — в объяснениях диспетчера не было ни малейшей необходимости.

Ветер был самый что ни на есть боковой.

— О'кей, Второй, следи за боковым ветром, — сказал майор Лэнгли, и вызвал диспетчера. — Игл Первый возвращается на базу, шасси выпущено, давление в порядке, тормоза в порядке.

— Посадку разрешаю, — ответил дежурный диспетчер.

Виллис потянулся левой перчаткой к приборной панели и перевел тумблер шасси в положение ВЫПУЩЕНО. Ладно-ладно, — подумал он, — это не проблема. Я немного накренюсь на правое крыло, коснусь полосы правым шасси и компенсирую ветер при помощи руля поворота.

Надо только посильнее нажать на педаль. Он повернул к посадочной полосе и нажал кнопку микрофона. Ещё никогда не промахивался мимо полосы, и сегодня я тоже этого делать не намерен.

— Игл Два возвращается на базу…

Индикатор правого шасси, зелёная лампочка, которая должна была зажечься, не зажглась. Левое и переднее шасси встали на замки, а правое всё ещё было убрано.

На прозрачном тумблере шасси загорелась красная лампочка, и кабину заполнил звуковой сигнал, предупреждающий, что шасси в нерабочем положении. Он услышал его в собственном шлемофоне, поскольку всё ещё не выключил микрофон.

Диспетчер тоже, должно быть, услышал звуковой сигнал. Виллис отпустил кнопку микрофона и снова ее нажал: — Игл Два пройдёт на бреющем, прошу диспетчера проверить шасси.

Странное чувство, когда в самолёте что-то отказывает. Шасси обычно так надёжно работают. Он выровнялся и на высоте в сто футов прошёл рядом с маленькой стеклянной башней. Диспетчер стоял снаружи, посреди колышущейся волнами осенней травы.

Виллис наблюдал за ним секунду-другую, пока пролетал мимо. Диспетчер даже в бинокль не смотрел. Затем он остался где- то позади, и одинокий F-84 пронёсся над дальним концом посадочной полосы, над своим благополучно приземлившимся ведущим.

— Твое правое шасси полностью убрано, — долетел голос диспетчера.

— Понял, попробую повторить ещё раз. — Виллис был доволен своим голосом. Он медленно поднялся до тысячи футов, убрал шасси и снова их выпустил. Индикатор правого шасси опять не зажёгся и красная лампочка на тумблере всё так же настойчиво горела. Прошло ещё пятнадцать минут.

Четыре раза Виллис пытался убирать и выпускать шасси и все четыре раза результат бы тот же. Он перевел тумблер шасси в аварийное положение. Справа раздался едва различимый щелчок, но всё осталось по-прежнему. Виллис забеспокоился.

Времени на то, чтобы пожарные машины создали на полосе подушку из пены, если ему всё-таки придётся садиться с убранным правым шасси, уже не оставалось.

А сесть без него на сухую твердую полосу, да ещё при боковом ветре, означало разлететься вдребезги, перевернувшись, как только правое крыло коснётся бетона.

Оставалось только выпрыгнуть с парашютом. Принимай решение, подумал он. А иррациональный внутренний голос произнёс: пролечу ещё раз над полосой, может, на этот раз оно, всё-таки, вышло.

— По-прежнему убрано, — сказал диспетчер даже прежде, чем Виллис пролетел над мини-башней. Трава внизу волновалась живым зеленым морем. Вдруг у края посадочной полосы Виллис заметил меленькое серое пятнышко. Он с удивлением понял, что это кот.

Счастливый кот Хейнца, подумал он, и сам не зная почему улыбнулся под кислородной маской. Ему стало спокойнее. И неизвестно откуда появилась идея.

— Диспетчерская, Игл Два объявляет аварийное состояние. Я пройду над полосой ещё раз, попробую постучать об неё левым шасси, чтобы освободить правое.

— Понял, аварийное состояние, — ответил диспетчер. Теперь он должен был выполнить свою обязанность, которая состояла в том, чтобы дать сигнал наземным аварийным командам седлать свои красные машины. После того, как это было сделано, диспетчер остался лишь заинтересованным наблюдателем, помощи от которого было мало.

Джек Виллис чувствовал странную невероятную уверенность, словно это был вовсе не он. Постучать левым шасси о полосу при сильном боковом ветре справа — это трюк, для которого требуется опыт и координация тысячи летных часов. У Виллиса этих часов было четыреста, из которых всего шестьдесят четыре он провел в F-84.

Те, кто наблюдал эту сцену, потом говорили, что это была работа опытного профессионального пилота.

Накренившись на левое крыло, выжав до отказа правую педаль, балансируя при помощи закрылков, которые на посадочной скорости оказывают лишь умеренное влияние на самолёт, младший лейтенант Джек Виллис шесть раз касался посадочной полосы левым шасси своего самолёта весом в двадцать тысяч фунтов.

На шестой раз правое шасси внезапно выскочило и встало на замки, загорелась третья зеленая лампочка.

Последовавшая затем посадка при боковом ветре, по сравнению с этим, была делом несложным, и его самолёт мягко коснулся земли сначала правым шасси, затем левым и, наконец, передним.

Выжать до упора левую педаль и притормаживать аккуратно левое шасси, чтобы останавливающийся самолёт не выскочил за полосу под действием ветра, — и вся опасность позади. Аварийные команды в громоздких белых асбестовых комбинезонах остались без работы.

— Хорошая работа. Игл Два, — просто сказал диспетчер.

А серый персидский кот, который следил за посадкой с некошачьим, можно даже сказать профессиональным интересом, исчез. 167-я Тактическая Истребительная Эскадрилья постепенно обретала боевую форму.

Пришла зима. С моря пожаловали низкие тучи, ставшие теперь неотъемлемой частью окрестных холмов. Часто шли дожди, и, по мере того, как зима вступала в свои права, они становились всё холоднее, пока не превратились в снег.

Взлетно-посадочная полоса покрылась льдом, и теперь, чтобы удержать самолёт на бетоне, надо было умело пользоваться посадочным парашютом и тормозами.

Высокая изумрудная трава безжизненно поблекла. Но боевая эскадрилья не делает перерывов на зиму, зима не отменяет учёбу и полёты.

Случались и происшествия, когда молодые пилоты сталкивались в воздухе с необычными неполадками в самолётах или с низкой облачностью, но они уже были хорошо обучены полёту по приборам, и как-то так выходило, что каждый раз, когда пилот, попавший в аварию, заходил на посадку, у края полосы сидел, внимательно наблюдая за ним, серый персидский кот.

В эскадрилье его стали называть просто Кот.

В один из морозных дней, после того как Волли Джекобс, как ни в чём не бывало коснулся посадочной полосы при том, что в его самолёте отказала гидравлическая система и ему пришлось заходить на посадку без закрылков и тормозов сквозь облака, плотным слоем лежащие на высоте в пятьсот футов, капитан Хендрик, который дежурил в диспетчерской, решил поймать кота.

Тот спокойно сидел, гладя на полосу, всё его внимание было приковано к самолёту Джекобса, который только что со свистом пронесся мимо. Хендрик зашел сзади и аккуратно поднял кота с земли. В тот же момент кот превратился в пушистую серую молнию.

Его когти оставили на щеке офицера глубокую царапину, потомок персов прыгнул на землю, бросился прочь и исчез в высокой сухой траве.

Пятью секундами позже в самолёте Волли Джекобса полностью отказали тормоза, и он на скорости семьдесят узлов свернул с полосы в ещё не замёрзший грунт. Переднее шасси словно кто-то мгновенно срезал ножом.

Самолёт исчез в целом фонтане разлетающейся во все стороны грязи, его занесло, правое шасси смялось, лопнул подвесной бак, и еще двести футов он волочился по земле хвостом вперед, Джекобс тут же выскочил из кабины, забыв даже убрать газ в двигателе.

Ещё через секунду самолёт охватило яркое свирепое пламя. Всё это наблюдал со стороны Хендрик. С гибелью этого самолёта пал рекорд, который поставила 167-я эскадрилья. До сих пор ни одно другое лётное подразделение в Европе не могло похвастать полным отсутствием аварий.

Комиссия, расследовавшая происшествие, обвинила лейтенанта Джекобса в том, что он позволил самолёту уйти с полосы и не убрал до нуля газ, из-за чего работающий двигатель вызвал возгорание. Если бы он не забыл, как самый неопытный пилот, остановить двигатель, самолёт остался бы цел и ещё смог бы летать.

Это решение не пользовалось особой популярностью в 167-й Тактической Истребительной Эскадрилье, но причиной гибели самолёта была признана ошибка пилота. Хендрик рассказал о коте, и по эскадрилье разнесся приказ — не писаный, но вполне официальный — больше к персидскому коту не приближаться ни на шаг.

С этого момента о Коте вспоминали редко. Но иногда, когда молодому лейтенанту доводилось сажать захворавший самолёт, да ещё при плохой погоде, он спрашивал диспетчера: — Кот есть? — И диспетчер, отыскав взглядом фигуру серого перса у взлетной полосы, брал микрофон и отвечал: — Да, он здесь. — И самолёт приземлялся.

Зима продолжалась. Молодые пилоты становились старше, набирались опыта. И, по мере того, как неделя проходила за неделей, Кота видели у полосы всё реже и реже. Норм Томпсон посадил самолёт, все стекла кабины которого были сплошь покрыты льдом.

Кот не ждал его рядом с посадочной полосой, но Томпсон профессионально посадил самолёт вслепую, и всё благодаря тренировке и опыту. Он вслепую коснулся полосы, а затем, отстрелив фонарь, чтобы видеть, затормозил и остановился, как ни в чем не бывало.

Джек Виллис, у которого на счету теперь было сто тридцать часов налета в F-84, вернулся на базу в тяжело поврежденном рикошетом самолёте, после того, как он атаковал с минимальной высоты учебную цель, расположенную на твердых скальных породах.

Он приземлился аккуратно, хотя Кота нигде не было видно. Последний раз Кот появился возле полосы в марте. В переделку снова угодил Джекобс. Он передал по радио, что у него падает давление масла и что он пытается его поднять до нормы.

Облака были на значительной высоте — три тысячи футов. Он по радару вышел на базу и опустился ниже облачного слоя, передал, что видит полосу.

Майор Роберт Райдер примчался к диспетчерской на своем служебном автомобиле, когда до него долетело известие об этом происшествии. Вот оно, подумал он. Мне придется увидеть как Джекобс погибнет. Он закрыл за собой стеклянную дверь диспетчерской как раз в тот момент, когда пилот спросил:

— Кот там внизу есть?

Райдер взял бинокль и пробежался взглядом по краю взлетной полосы. Перс спокойно сидел и ждал.

— Кот здесь, — серьёзно сказал командир эскадрильи диспетчеру, и тот не менее серьёзно передал эту информацию Джекобсу.

— Давление масла на нуле, — сказал пилот, просто констатируя факт, а затем: — Двигатель отказал, штурвал заблокирован. Попробую перевести его на аварийный гидравлический насос. — Прошла секунда, другая, и в эфире раздалось: — Не выходит. Я покидаю самолёт.

— Он развернул самолёт в направлении обширного лесного массива и катапультировался. Двумя минутами позже он растянулся на промёрзшем перепаханном поле, и парашют, словно усталая бабочка, накрыл его сверху.

Позже комиссия установит, что у самолёта, который врезался в землю, полностью отказали обе гидравлические системы. Аварийный гидравлический насос вышел из строя ещё до столкновения с землей, и самолёт потерпел крушение в совершенно неуправляемом состоянии.

Потом Джекобса похвалят за его решение не сажать поврежденный самолёт. Но всё это будет потом. А пока, в тот момент, когда парашют Джекобса скрылся за невысоким холмом, Райдер опустил бинокль и посмотрел через него на серого персидского кота, который вдруг встал и роскошно потянулся, цепляясь когтями за промерзшую землю.

Он заметил, что на теле у кота была отметина. На его левом боку от плеча до рёбер тянулся широкий белый шрам, которого не мог скрыть серый бойцовский мех. Голова кота величественно повернулась и янтарные глаза уставились прямо на командира 167-й Тактической Истребительной Эскадрильи.

Кот моргнул один раз, неспешно, можно даже сказать, довольно, и отправился прочь, чтобы навсегда исчезнуть в высокой траве.

Диспетчерская, 04:00

Я закрыл за собой дверь как раз в тот момент, когда стрелка двадцатичетырёхчасового хронометра прошла через отметку 03: 00. В диспетчерской, конечно же, было темно, но это была темнота совсем иного рода, чем та, из которой я только что пришёл.

Ту темноту любой мог использовать, как ему вздумается — для честных дел или для преступных, или для ведения войны, об угрозе которой кричат газеты.

Темнота в этом замке из стекла и стали была особой. От всего, чего она касалась, веяло духом профессиональной необходимости — хронометр, тихо шипящие радиоприёмники, выстроившиеся в ряд вдоль одной из стен, безмолвное скольжение бледно-зелёной линии радара, без устали подметающей горизонт.

Эта профессиональная темнота раскинулась над миром тех, кто летает на самолётах. В ней не было никакого злого умысла, никто под её покровом не собирался сбивать самолёты или мешать их полёту. Это была просто обычная рабочая темнота.

Радиомаяк, с деловым жужжанием вращающийся над нашими головами, не собирался вступать с ней в бой, он просто отмечал на тёмной карте то место, где есть посадочная площадка.

Двое операторов, дежуривших в эту могильно-тёмную смену, ждали меня. Они, на миг разгоняя темноту оранжевыми огоньками сигарет, по очереди протянули мне руку.

— Что привело тебя сюда в такое время? — тихо спросил один.

В эту смену все разговоры велись полушепотом, словно чтобы не разбудить город, который спал у нас за спиной.

— Мне всегда было интересно, как это, — ответил я.

Другой диспетчер рассмеялся, опять-таки вполголоса.

— Ну вот, теперь ты знаешь, — сказал он. — На примере этой минуты можно хорошо почувствовать, как здесь всю смену.

В динамиках продолжал едва слышно потрескивать эфир, а бледная линия радара бесконечно ходила по кругу, без малейших признаков усталости.

Аэропорт замер в ожидании. В эту минуту, где-то там, в усыпанном звёздами ночном небе, упорно пробивался вперёд авиалайнер, нацелившись своим носом на площадку, которую защищала наша стеклянная крепость.

Он даже не появился ещё на дальнозорком оке радара, но с нами заговорил его командир, справляясь о метеоусловиях и перелистывая, при этом, бумаги в своём планшете в поисках посадочных карт.

Его двигатели мерно гудели там в темноте, и стрелки приборов расхода топлива были почти на нуле, подтверждая, что полёт был долгим.

Но в диспетчерской воздух был тих и спокоен. Голубые звёзды огней, обрамляющих рулёжные дорожки, застыли неподвижно-правильными созвездиями.

Они готовы были повести за собой любого пилота, если бы ему вздумалось в такое время выруливать на полосу.

Вдруг внизу на стоянке лёгких самолётов вспыхнул фонарик. Его короткий луч желтым глазом лег на бетон. Затем глаз прыгнул вверх и оказался на стройном фюзеляже Бонанзы, нащупал дверцу и исчез в глубине кабины.

Через мгновение он снова появился, и на долю секунды я увидел силуэт пилота, который с фонариком в руках ступил вниз с крыла.

Диспетчеры продолжали вполголоса беседу о том, где они побывали и что видели. А я зачарованно следил за светом фонарика. Куда направляется этот пилот?

Почему он решил пуститься в путь так задолго до восхода солнца? Он здесь транзитом, и теперь направляется домой, или наоборот, здесь его дом, а он собрался в чужие края?

Жёлтое пятнышко света задержалось на мгновение, освещая шарниры элеронов, потом скользнуло по передней кромке правого крыла и исчезло под ним, в углублении для шасси. Внезапно оно появилось на капоте двигателя и застыло, терпеливо ожидая, пока все его замки будут открыты и он будет поднят.

Затем, оно нетерпеливо прыгнуло вовнутрь, осмотрело контакт у свечей зажигания, проверило уровень масла и секунду-другую довольно побродило по ребристым цилиндрам, по основанию двигателя.

Вслед за этим, обтекатель вернулся на место и его замки защёлкнулись. Свет стал ярче, пробежав вдоль размашистого винта, и исчез на другой стороне самолёта. Затем снова появился на фюзеляже и забрался в кабину.

На полосе было всё так же темно, как и тогда, когда я только пришёл, но теперь в ночном мраке появился человек, который подготавливал к полёту свой самолёт.

В бинокль мне удалось разглядеть тусклый свет индикаторов, когда они зажглись в его кабине, ещё через минуту загорелись красный и зеленый бортовые огни, и машина обрела видимый объём.

Внезапно тишину в нашем замке нарушил голос.

— Диспетчерская, Бонанза четыре семь три пять Браво с дополнительной стоянки, выруливаю на взлёт.

Голос оборвался так же внезапно, как и возник. Из нашего стеклянного куба ему ответил диспетчер. Его ровный профессиональный голос прозвучал в микрофон так, словно это был уже не первый, а тысячный вызов за сегодняшнее утро.

Темноту стоянки пронзил яркий белый луч, и в его свете стали видны на бетоне жёлтые и белые линии. Луч света поплыл мимо голубых созвездий и направился к концу длинной взлётной полосы, с обеих сторон обрамленной дорожкой из белых фонарей. Там он остановился и погас.

Даже в бинокль не удалось бы разглядеть тусклые огни в кабине, лишь по короткому темному разрыву в ленточках голубых огней рулежной дорожки можно было догадаться, что на полосе есть самолёт. В наших динамиках снова раздался голос.

— Диспетчерская, три пять Браво; думаю, меня можно поставить в очередь на взлёт.

— Неглупый парень, — сказал диспетчер и взял микрофон. — Принимаю в очередь, три пять Браво. Взлёт разрешаю, ветер постоянный, движения в воздухе нет.

— Принял, три пять Браво, иду на взлёт.

Тёмное пятно побежало по полосе огней, и через пятнадцать секунд на летном поле снова сияли все огни, а мигающее зелёное пятнышко самолёта скрылось за темным горизонтом.

— Прекрасная ночь, — задумчиво произнес в эфир пилот. И снова наступила тишина.

Это были последние слова, которые мы услышали от три пять Браво. Его огни растворились в ночном небе, и мне уже никогда не узнать, где его дом, куда он направился этой ночью и кто он вообще такой.

Но в этих последних словах пилота Бонанзы, записанных в диспетчерской на бесстрастную магнитную ленту, чувствовался намёк на то, что пилоты отличаются от всех прочих людей.

У каждого из них есть один и тот же непередаваемый опыт полёта наедине с собой. Если, к тому же, их очаровывает одна и та же красота неба, то у них слишком много общего, чтобы стать когда-либо врагами. У них слишком много общего, чтобы не быть братьями.

Лётное поле снова погрузилось в терпеливое ожидание, — до следующего самолёта.

Какое это было бы братство! Настоящий союз всех тех людей, кто поднимает в небо воздушные аппараты.

— Это рейс Люфтганзы идет к нам, — сказал диспетчер, указывая на экран радара.

Люфтганза была представлена на нём мерцающим эллипсом шириной в четверть дюйма, который медленно перемещался от края экрана к центру.

За ним оставался призрачно светящий зелёный хвост, благодаря которому он был похож на крошечную комету, нацеленную в нашу диспетчерскую, находящуюся в центре экрана.

Мы выглянули из окна в кристально чистый ночной воздух — в небе не было ни одного движущегося огня. Комета приблизилась к центру экрана, минутная стрелка хронометра обошла целый круг, а в небе по-прежнему горели лишь звёзды.

Затем, вдруг, вдалеке в виде мигающей красной лампочки показалась Люфтганза, и её командир нажал на своем штурвале кнопку микрофона. — Диспетчерская, Люфтганза Дельта Чарли Хоутел, в пятнадцати милях к востоку, прошу посадку.

Командир говорил медленно и четко, и Люфтганза звучала у него, как «Лууфтахнза». Мне пришла в голову еще одна мысль. Он с тем же успехом мог бы сказать:

— Deutshe Lufthansa fur Landung, funfzehn Meilen zum Osten, — и всё равно был бы таким же полноправным, а может даже чуть более полноправным членом братства, как и я, стоящий высоко над землёй в диспетчерской.

Что если бы все пилоты поняли, — подумал я, — что мы уже братья? Что если бы об этом знал Владимир Телянин, поднимающийся по трапу в кабину своего МИГ-21? Что если бы знал Дуглас Кентон в своем Метеоре, Эрхарт Мензель в своем бронированном Старфайтере, Ро Кум Ну, застегивающий привязные ремни в ЯК-23?

Люфтганза плавно зашла на посадку, её яркие посадочные огни напоминали глаза, следящие за полосой.

Что если бы члены братства отказались воевать друг с другом?

Люфтганза подрулила к терминалу, и мы в тишине диспетчерской услышали вой четырех её двигателей.

В радиоприемниках снова негромко потрескивал эфир, в небе опять воцарилось спокойствие, зелёная линия на экране радара тоже подтверждала, что мы снова остались одни в темноте.

Когда стрелки хронометра показали 04:00, я попрощался с диспетчерами, поблагодарил их и вышел наружу к железной решётке и лестнице, ведущей вниз.

Я снова ощутил, что здесь, у самой лестницы, — другая темнота, та самая, что касалась страниц газет внизу.

Надо мной, и над полем, где спали самолёты, минус один маленький американский и плюс один большой немецкий, вращался, ощупывая окрестности, длинный луч радиомаяка. Братья.

Мои кожаные подошвы эхом отозвались на металлических ступенях. Ночью, в темноте в голову приходят забавные мысли.

А что, если бы они все знали, подумал я?