Дар тому, кто рождён летать

Школа совершенства

Я уже долгое время летел на запад. Всю ночь на запад, потом на юг, потом немного свернул на юго-запад, думаю, по недосмотру. Когда теряешь ученика, не слишком-то всматриваешься в карты и придерживаешься курса. После полуночи летишь уже куда глаза глядят, и думаешь обо всём этом.

Эта авария была неизбежна, — один из тех редких случаев, когда туман возникает буквально из ничего и, спустя пять минут, видимость снижается с десяти миль до нуля. Поблизости не было ни одного аэропорта; приземлиться он не мог.

Неизбежность. К рассвету я летел над незнакомой гористой местностью. Должно быть, я залетел гораздо дальше чем думал, и обе стрелки топливомера подрагивали около нулевой отметки.

Сбившись с пути, я, едва взошло солнце, по чистой случайности заметил выкрашенный зеленой краской лёгкий самолёт Piper Cub, покачавший мне крыльями и зашедший на посадку на крошечную полоску травы у подножия горы.

Он коснулся земли, сделал короткую пробежку, а затем, внезапно исчез в монолитной скале. Местность была тиха и пустынна, словно дикие края пограничья, и я на мгновение подумал, что самолётик мне привиделся.

Тем не менее, эта ровная полоска земли была единственно возможным местом посадки. Я порадовался, что вылетел на одном из 150-х, а не на большом Команче или на Бонанзе. Сильно тормозя, с полностью выпущенными закрылками, я подлетел к полю лицом к этой самой гранитной стене.

Это была посадка с самым коротким пробегом, на какой я был способен, но и этого было недостаточно. Газ убран, закрылки выпущены, тормоза на полную мощность, а мы всё ещё катили со скоростью двадцать узлов, и я понял, что мы врежемся в стену.

Но удара не последовало. Стена исчезла, а 150-й вкатился в громадную каменную пещеру. Это пространство с широкой и длинной взлётно-посадочной полосой имело не меньше мили в длину.

Кругом стояли самолёты всевозможных типов и размеров, у всех пятнисто-зеленая защитная окраска. Только что приземлившийся Cub заглушил двигатель, и рослый, одетый в чёрное тип выбрался с переднего сиденья и показал, что я могу зарулить на соседнюю стоянку.

В сложившихся обстоятельствах у меня не было иного выбора. Как только я остановился, с заднего сиденья Cub поднялась ещё одна фигура. Этот был в сером, не старше восемнадцати лет, и он смотрел на меня с мягким упрёком.

Когда мой двигатель остановился, человек в черном заговорил тихим бесстрастным голосом, который мог бы принадлежать только командиру авиалайнера.

— Невесело, должно быть, терять ученика, — сказал он, — но это не повод забывать о том, как летите вы сами. Нам пришлось сделать три захода прямо у вас под носом, прежде чем вы нас, наконец, заметили. — Он повернулся к юноше. — Вы наблюдали за его посадкой, мистер О'Нил?

Паренек выпрямился и замер. — Да, сэр. Скорость завышена примерно на четыре узла, касание на семьдесят футов дальше, отклонение влево от осевой линии шесть футов…

Юноша снова замер, слегка наклонил голову и вышел. А этот человек подвёл меня к лифту и нажал кнопку с надписью «Седьмой уровень».

— Дрейк давненько хотел с вами увидеться, — сказал он, — но до сих пор вы не были вполне готовы к этой встрече.

— Дрейк? То есть тот самый Дрейк…

Он слегка улыбнулся.

— Разумеется, — сказал он, — Дрейк Отверженный.

Спустя минуту, дверь с шипением открылась, и мы вышли в длинный и широкий переход с гасящим звуки ковровым покрытием, со вкусом декорированный схемами различных деталей и живописными изображениями летящих самолётов.

Так значит, он существует в действительности, подумал я. Значит, в самом деле есть на свете такой человек, как Отверженный. Когда руководишь лётной школой, до тебя доходят всякие странные слухи, и то там, то здесь мне приходилось слышать о человеке по фамилии Дрейк и его отряде лётчиков.

По слухам, полёт для этих людей стал истинной и глубокой религией, а их Богом было само небо. Говорили, что ничто не имело для них значения, кроме одного, — достичь и коснуться того совершенства, каковым является небо…

Но единственным свидетельством существования Дрейка были несколько рукописных страничек, — рассказ о встрече с этим человеком, найденный в обломках самолёта, разбившегося при вынужденной посадке. Как-то раз они были напечатаны в одном журнале, как занимательная информация, и впоследствии забыты.

Мы вошли в просторное, обшитое панелями помещение, меблированное до элегантности просто. На одной из стен висела в раме картина кисти Амендолы, оригинал, изображавший самолёт Стиэрмэн С3R; на другой был помещен подробный чертеж двигателя А-65 в разрезе.

Мой провожатый исчез, а я не удержался и стал разглядывать С3R. В нём не было ни одного изъяна. Весь крепеж на обтекателе, нервюрные швы крыльев, рефлексы на отполированной стеклоткани.

Стиэрмэн слегка вибрировал на стене, схваченный в момент взлета, над самой травой.

Вот если бы реальность могла быть столь же совершенной, подумал я. Я побывал на множестве семинаров, вдоволь наслушался дискуссий специалистов, на которых разные голоса попугаями твердили одно и то же: «В конце концов, все мы люди. Мы никогда не достигнем совершенства…»

В какой-то момент я страстно пожелал, чтобы этот Дрейк оправдал сложенную о нём легенду, произнёс некое волшебное слово и сказал мне…

— Мы можем достигнуть совершенства, друг мой.

Ростом он был около шести футов, одет в чёрное, с тем худощавым угловатым лицом, которым наделяет людей независимость. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят лет, его возраст не поддавался определению.

— Отверженный собственной персоной, — удивлённо сказал я. — А вы читаете мысли так же хорошо, как летаете.

— Отнюдь. Но я полагаю, вы устали выслушивать оправдания за провалы. Провалы, — сказал он, — не имеют оправданий.

Всю свою жизнь я словно пробивался вверх сквозь густую пелену облаков и теперь наконец, вырвался в чистое небо. Только бы его слова не оказались пустышкой.

И тут внезапно я почувствовал страшную усталость и выплеснул на него всю свою подавленность.

— Я бы с удовольствием поверил в ваше совершенство, Дрейк. Но до тех пор, пока вы не покажете мне безупречную лётную школу, штат безупречных инструкторов, без всяких провалов и оправданий, я не поверю ни единому вашему слову.

Это была моя последняя в жизни надежда, испытание для этого лидера весьма своеобразных отверженных. Если бы он сейчас промолчал, если бы извинился за свои слова, я бы продал по дешёвке свою летную школу и махнул бы обратно в Никарагуа на Super Cub зарабатывать на жизнь.

В ответ Дрейк лишь коротко улыбнулся.

— Идёмте за мной, — сказал он.

Он провёл меня в длинный зал, увешанный картинами на авиационные темы, где на пьедесталах возвышались детали и части всемирно известных самолётов.

Затем мы спустились по узкому коридору и внезапно вынырнули в холодный воздух и яркий солнечный свет на самом краю крутого, поросшего травой склона.

Трава заканчивалась футах в пятидесяти от нас, и в том месте, где склон переходил в горизонтальную поверхность, находился мягкий квадрат из чего-то похожего на перья, со стороной в сотню ярдов и высотой примерно в десять футов.

Седой, одетый в чёрное мужчина стоял рядом с этой периной и кричал, глядя на вершину склона. — Хорошо, мистер Террелл, как только вы будете готовы. Не спешите. Спешить некуда.

Мистер Террелл был парнишкой лет четырнадцати, он стоял слева от нас на самом краю склона. На его плечах покоилась пара хрупких белоснежных крыльев размахом в тридцать футов, отбрасывающих прозрачную тень на траву.

Решившись, он сделал глубокий вдох, наклонился вперед и ухватился руками за обмотанный клейкой лентой поручень лонжерона. Потом он сделал короткий резкий разбег, приподнял крылья и завис в воздухе над склоном.

Он находился в полёте около двенадцати секунд; делая короткие махи, как гимнаст, и сведя ноги вместе, он неторопливыми движениями выравнивал свои белые крылья и плавно скользил вниз.

В мгновение ока он оказался в десяти футах над склоном и отпустил крылья за секунду до того, как его ноги коснулись перины. Всё это было неспешно, грациозно и свободно, как мечта, воплощённая в белое полотно и зелень травы.

Снизу, с лужайки, до нас едва доносились голоса.

— Посиди немного здесь, Стэн. Передохни. Вспомни, как всё это было. Вспомни всё по порядку, а когда будешь готов, мы отнесём крылья наверх и полетим снова.

— Я готов лететь сейчас, сэр.

— Нет. Проживи это ещё раз. Вот ты на вершине горы. Ты берешься за лонжерон. Делаешь разбег в три шага…

Дрейк повернулся и повел меня в другой длинный коридор, в другой удел своего царства.

— Вы спрашиваете о лётной школе. — сказал он. — Юный мистер Террелл только начинает летать, но он полтора года занимался изучением ветров, неба и динамики безмоторного полёта.

Он сам построил сорок планеров. Размах их крыльев от восьми дюймов до того, который вы только что видели, — до тридцати одного фута. Он сделал свою собственную аэродинамическую трубу и работал с настоящей трубой на Третьем уровне.

 — При таких темпах, — сказал я, — у него целая жизнь уйдет на то, чтобы научиться летать.

Дрейк взглянул на меня, подняв брови.

— Разумеется, целая жизнь, — сказал он.

Мы шли дальше, то и дело сворачивая в лабиринте залов и коридоров.

— Большинство наших учеников предпочитает десять часов в день проводить у самолётов. Остальное время они посвящают другой работе, своим занятиям.

Террелл, например, строит двигатель по собственному проекту и заодно обучается в мастерских литейному делу и металлообработке.

— Ну, ладно, — сказал я. — Всё это очень хорошо, но это не…

— Практично? — спросил Дрейк. — Вы хотели сказать, что это непрактично? Подумайте, прежде чем это сказать.

Подумайте о том, что самый практичный способ довести пилота до совершенства, — это ухватить его в тот момент, когда он целиком поглощён идеей чистого полёта, ещё до того, как он решит, что лётчик — это оператор ряда систем, нажимающий кнопки и двигающий рычаги, что позволяет удерживать в воздухе чужую ему машину.

— Но… птичьи крылья…

— Без птичьих крыльев не бывает совершенства. Представьте себе пилота, который не только изучал Отто Лилиенталя, но и сам был Отто Лилиенталем, держа в руках его крылья и прыгая с горы.

Теперь представьте того же пилота, не только изучающего братьев Райт, но строящего и летающего на своём планере-биплане с мотором; пилота, несущего в себе ту же искру, которая воспламенила Орвилла и Уилбера, когда они создавали свою Китти Хок.

Вы не думаете, что со временем из него может получиться хороший пилот?

— Стало быть, вы первым делом проводите своих учеников через всю… историю…

— Совершенно верно, — сказал он. — А следующим шагом после братьев Райт? — он выждал, чтобы я заполнил паузу.

 — Ну, Дженни?

Мы вновь свернули по коридору к солнечному свету и оказались на краю широкого ровного поля, изборожденного следами хвостовых костылей. Там, покачиваясь, стояла JN-4, окрашенная в такие же камуфляжные цвета, как и виденные мною самолёты в главной пещере.

Двигатель ОХ-5 вращал большой деревянный винт, издавая шум гигантской швейной машины, мягко протягивающей нитку сквозь толстый бархат. Одетый в чёрное инструктор стоял у задней кабины.

— Она полётит немного легче, мистер Блейн, — говорил он, перекрывая шум швейной машины, — и взлетит чуть быстрее без моего веса. Три посадки, потом подрулите сюда.

Спустя мгновение Дженни уже выбиралась против ветра, двигаясь всё быстрее, чуть приподняв хвостовой костыль над травой и оставаясь в этом положении, и, наконец, вся эта хрупкая машина поднялась в воздух, так что под её колесами я видел чистое небо.

Инструктор подошёл к нам и наклонил голову в своеобразном приветствии.

— Дрейк, — сказал он.

— Да, сэр, — ответил Дрейк. — У юного Тома всё в порядке?

— Вполне. Том хороший пилот, — когда-нибудь он даже мог бы стать инструктором.

Я больше не в силах был сдерживаться. — Да ведь парнишка, слишком молод для такого старого самолёта. Что если двигатель вдруг заглохнет?

Инструктор взглянул на меня озадаченно.

— Простите. Я не понял вашего вопроса.

— Что если двигатель заглохнет! — сказал я, — Это же старый двигатель!

Вы же знаете, он может заглохнуть в полёте.

— Ну, конечно, может! — Человек посмотрел на Дрейка с таким выражением, словно не был уверен в реальности моего присутствия.

Командир отверженных принялся терпеливо объяснять.

— Том Блейн сам произвёл капитальный ремонт этого ОХ-5, он сам изготовил для него детали. Он вслепую может начертить схему этого двигателя. Он знает его слабости, знает, какого рода отказов следует от него ожидать.

Но, самое главное, он знает, как делать вынужденные посадки. Он начал обучаться вынужденным посадкам с самого первого своего спуска на планере с горы Лиллиенталя.

У меня в мозгу словно включился свет: я начинал понимать.

— А вслед за этим, — медленно заговорил я, — ваши курсанты проходят через развлекательные полёты, и самолётные гонки, полёты военных самолётов, словом, через всю историю полётов.

— Именно так. В ходе обучения они летают на планерах, дельтапланах, самоделках, гидросамолётах, сельскохозяйственных самолётах, вертолетах, истребителях, транспортных, турбовинтовых, реактивных самолётах.

Когда они полностью готовы, они выходят в свет и выполняют любые виды полётов, какие скажете. Затем, отлетавшись во внешнем мире, они могут вернуться сюда, в качестве инструкторов. Они берут одного ученика и начинают проходить с ним с самого начала то, чему когда-то научились сами.

— Одного ученика! — Я невольно рассмеялся. — Мне совершенно ясно, Дрейк, что вам никогда не доводилось руководить лётной школой под давлением, когда ставка очень высока!

— А какова ставка, — мягко спросил он, — в вашей лётной школе?

— Выживание! Если я перестану выпускать пилотов и набирать новых учеников, я прогорю и окажусь не у дел!

— У нас несколько иные ставки, — сказал он. — Наша задача — сберечь живой полёт в мире авиашоферов, вроде выпускников вашей школы, которые озабочены лишь тем, чтобы перемещаться по прямой от одного аэропорта к другому.

Мы стараемся, чтобы в воздухе оставалось хотя бы немного настоящих лётчиков. Таких, которые не носят у сердца эту книжечку оправданий, эти «Двенадцать золотых правил», осталось не так уж много.

Должно быть я ослышался. Неужели Дрейк нападает на «Золотые правила», эту квинтэссенцию огромного опыта?

 — Ваши «Золотые правила» — это сплошные «нельзя» и «никогда», — сказал он, угадывая мои мысли. — Девяносто процентов аварий происходит именно в таких условиях, значит, следует избегать таких условий.

Они не внесли туда только одного, последнего, логически всё завершающего пункта: «Причиной ста процентов аварий являются полёты, поэтому в целях безопасности следует оставаться на земле». Кстати, вашего ученика погубило «Золотое правило» номер восемь.

Меня словно громом ударило. — Эта авария была неизбежная! Точка росы образовалась вопреки всем прогнозам, туман вокруг него сгустился буквально за пять минут. Он не мог долететь до аэродрома!

— А Правило восьмое велело ему, ни в коем случае, не садиться за пределами аэродрома.

За те пять минут, пока у него ещё была видимость, он пролетел над тридцатью семью посадочными площадками, — гладкими полями и ровными пастбищами, — но это же не были обозначенные в списке аэродромы с ухоженной взлётно-посадочной полосой, поэтому, ему даже в голову не пришла мысль о посадке, правда?

Мы надолго замолчали.

— Нет, — сказал я, — не пришла.

Он снова заговорил лишь когда мы вернулись в его кабинет.

— У нас здесь есть две вещи, которых нет в вашей лётной школе. У нас есть совершенство. У нас есть время.

— И мастерские. И птичьи крылья…

— Всё это следствие времени, мой друг. Живая история, заинтересованные ученики, инструкторы… всё это есть здесь потому, что мы решили без всякой спешки дать пилоту мастерство и понимание вместо свода правил.

Вы там в своём мире говорите о «кризисе полётного инструктажа», вы занимаетесь поспешным пересмотром инструкторских лицензий. Но всё это пустые затеи, если инструктору не дадут достаточно времени для занятий с учеником.

Помните, человек учится летать на земле. Он лишь применяет полученные знания на практике, садясь в самолёт.

— Но лётные приемы, крупицы опыта…

— Разумеется. Вынужденные посадки с остановившимися двигателями, взлёты с попутным ветром, полёты с заклиненным управлением, сваливание самолёта с созданием невесомости, полёты на малой высоте над пересеченной местностью, групповые полёты, полёты по приборам и без приборов, развороты на малой высоте, плоские развороты, штопоры, мастерство.

Ничему этому не учат. И не потому, что ваши инструкторы не умеют летать, а потому, что у них нет времени, чтобы научить всему этому. По-вашему, важнее иметь этот клочок бумаги, — лицензию пилота, — чем знать свой самолёт? — Мы с этим не согласны.

Я бросился на него в последнюю, самую мощную атаку.

— Дрейк, вы живёте в пещере, вы совершенно оторваны от действительности. Я плачу своим инструкторам только за лётные часы, и они не могут позволить себе проводить нелётное время в разговорах с учениками на земле.

Если я хочу продержаться, значит, я должен держать в воздухе и самолёты, и инструкторов.

Мы обязаны пройти с учениками определенный курс, дать им сорок лётных часов, снабдить экземпляром «Двенадцати полотых правил», подготовить их к лётному экзамену, а затем всё начать сначала с очередной группой.

При такой системе вам, время от времени, не обойтись без аварий!

Я слушал сам себя, и внезапно меня охватило отвращение. Всё это говорил не кто-то другой, изо всех сил защищающий возможность провалов, это был я сам, это был мой собственный голос. Гибель моего ученика не была неизбежной; и убил его я.

Дрейк не сказал ни слова. Он словно не желал меня слышать. Он взял со своего стола крошечную модель планера и осторожно запустил её в воздух. Она описала полный круг влево и скользнув, остановилась точно в центре маленького белого знака «X», нанесенного краской на полу.

— По-видимому, вы уже почти готовы признать, — сказал он наконец, — что если ваша система предусматривает возможность аварий, то решение проблемы не в том, чтобы искать оправдания. Решение, — сказал он, — в том, чтобы изменить всю систему.

В этой пещере я провел неделю и убедился, что Дрейк не упустил из виду ни одного пути, который мог бы довести полёт до совершенства. Между инструкторами и учениками поддерживались весьма официальные отношения на земле, в воздухе, в мастерских и в специализированных учебных помещениях.

В царстве Дрейка господствовало невероятное уважение, граничащее с преклонением, к мужчинам и женщинам, работавшим инструкторами. Сам Дрейк обращался к своим инструкторам «сэр», а послужной список каждого из них был отпечатан и доступен ученикам для ознакомления.

В воскресенье после полудня состоялся четырехчасовой воздушный парад с групповыми полётами, показом построенных учениками самолётов и высшим пилотажем на малых высотах, продемонстрированным одним из лучших мастеров на всем Юго-западе.

Влияние и идеи Дрейка задели меня глубже, чем я предполагал… И я начал задумываться о некоторых других знакомых мне отличных пилотах; лётчиках сельхозавиации, горных пилотах, пилотах авиалиний, которые в свободное время летали на спортивных самолётах. Неужели они тоже как-то связаны с Дрейком и его школой?

Я задал этот вопрос, но ответ Дрейка был загадочен.

— Когда веришь во что-нибудь настоящее, как это небо, — сказал он, — обязательно находишь друзей.

Этот человек руководит фантастической лётной школой, и когда мне пришла пора улетать, я в открытую так ему и сказал. Но одна мысль не давала мне покоя.

— Как вы можете себе всё это позволить, Дрейк? Не из воздуха же это берется. Откуда вы берете деньги?

— Ученики платят за обучение, — сказал он так, будто это всё объясняло.

Должно быть, я довольно тупо на него уставился.

— О, не с самого начала. Ни один ученик с самого начала не платил ни пенни. Просто они больше всего на свете хотели летать. Но каждый ученик платит то, чего, по его мнению, стоит его обучение. Большинство в течение всей жизни отдаёт школе около десяти процентов своего дохода. Одни больше, другие меньше. В среднем, около десяти процентов.

— А десять процентов от доходов тысячи пилотов малой авиации, тысячи военных лётчиков, тысячи командиров авиалайнеров… это даёт нам топливо и масло, — и снова коротко вспыхнувшая улыбка осветила его лицо. — А это даёт им уверенность в том, что на подходе новые пилоты, которые лучше знают, как летать, чем как вести самолёт.

Всё время, пока я летел, ориентируясь по карте, на север и восток, его слова не шли у меня из головы. Больше учить тому, как летать, чем тому, как вести самолёт; без спешки заниматься с учениками; предоставить им бесценную возможность летать.

Я смогу переделать свою школу, думал я. Я смогу тщательно отбирать учеников вместо того, чтобы принимать первого встречного. Я смогу предложить им платить столько, сколько такое обучение стоит.

Я смогу платить своим инструкторам вчетверо больше, чем теперь; сделать инструктирование профессией, а не случайной работой. Несколько дополнительных наглядных пособий, — возможно, разобранный двигатель, корпус самолёта в разрезе.

Послужные списки моих инструкторов, доступные для прочтения каждому ученику. Гордость. Немного основ истории, немного высшего пилотажа, немного парения. Мастерство. И ни клочка бумаги, только понимание.

Я выключил двигатель, все еще думая об этом. Отбирать учеников и давать им достаточно времени. Мой старший инструктор чуть не вытащил меня из самолёта.

— Вы вернулись! Мы всю неделю вас разыскивали отсюда и до самого Шайенна! Мы было подумали, что вы погибли!

— А я не погиб. Ничуть не погиб. И вернулся живым, — сказал я. И, начиная традицию, добавил, — сэр.

На юг, в Торонто

Причина многих приключений заключается в том, что их искатели сидят у огня в какой-нибудь уютной гостиной и не имеют ни тени представления о том, во что они ввязываются.

Они сидят, развалясь, в кресле, такие понятия, как холод, сырость, ветер или шторм, для них не существуют, и они говорят, — что ж, пора бы уже кому-нибудь открыть Северный полюс, — и погружаются в мечты о славе, а спустя час, всё еще пребывая в мечтах, они начинают раскручивать колёса, разворачивать карты, жульнически вторгаться в устроенные жизни других искателей приключений, заставляя их сказать: «Почему бы и нет?» и «Ей-богу, это надо сделать! Считайте, что я с вами!» и точно так же впасть в транс своих фантазий, где все лишения и тревоги — это всего лишь слова, которые отыскиваются в словарях, слабыми духом людьми.

Так что помешивайте угли в камине, оставайтесь сидеть здесь, в этом тёплом кресле и позвольте мне раскрутить нить приключения.

Развлекательный перелёт над зимней Канадой!

Какое зрелище, все эти заснеженные городишки на севере Америки, сжавшиеся в комок на всю бело-кварцевую зиму, которые только и ждут, чтобы кто-нибудь свалился им с неба на голову и принёс с собой разноцветье и яркие переживания десятиминутных полётов, показывающих им городок с воздуха, по три доллара за полёт!

И какой звук — этот мягкий девственный февраль, вздыхающий от прикосновения наших лыж! И никаких проблем, связанных с летними развлекательными полётами, никаких бесконечных поисков пастбищ и лугов, достаточно гладких и длинных, и расположенных достаточно близко от города… да там весь мир будет, как одна посадочная площадка!

Гладкие замёрзшие озёра, по размерам больше, чем сотня аэропортов имени Кеннеди; каждое поле, изобилующее неровностями летом, либо засеянное нежными культурами, будет для наших самолётов Cubs отличной гладкой посадочной полосой.

Давайте же докажем, что в мире ещё есть место сильной личности, человеку, бросающему вызов канадской зиме, делающей всё возможное, чтобы не дать ему принести дар полёта в жизни тех, кто ещё ни разу не бывал в воздухе! Ну, как вам это?

В конце концов, все живущие там канадцы — это колонисты в красных клетчатых куртках и синих вязаных шапках; с топором в одной руке и с каноэ — в другой, они вечно смеются над опасностью, так что никто не побоится купить билеты!

Мы улетим туда на весь февраль, вернёмся домой к марту, а эти дикие края останутся частью нашей души, в нас снова оживёт пограничье, такое, каким оно было когда-то!

Вот такую картину я должен был развернуть перед собой, чтобы всё это меня убедило. Это, да ещё письма от канадцев Гленна Нормана и Робина Лоулеса, лесных жителей, ставших пилотами, и само собой, приглашавших меня, при случае, заглянуть в Торонто.

Торонто! Как это звучит! Настоящий канадский аванпост в заснеженных полях. Утопия для участников развлекательных полётов! Я отодвинулся от огня и достал карты.

Торонто выглядит несколько более крупным городом, чем можно было бы ожидать от передового поста, за которым начинаются дикие края, но помимо него, на многие мили вокруг есть ещё тысячи мелких поселков.

Фенелон Фоллс, Барри, Ориллия, Оуэн-Саунд, Пентангинише. По берегам одного озера Симко разбросан десяток городишек, всего в тридцати милях от Торонто, а ведь это лишь преддверие посёлков лесорубов к северу, востоку и западу.

Представьте, что вы просыпаетесь на заре, выглядываете из своего тёплого спального мешка, лёжа под крылом, и обнаруживаете на льду надпись:

ПЕНТАНГИНИШЕ!

Мой ответ канадцам отправился с обратной почтой: не будут ли они заинтересованы принять участие в зимнем авиацирке «Страна чудес», в качестве проводников? Колёса приключения завертелись.

В тот же день я разослал письма американским лётчикам, имевшим легкие самолёты и лыжи, с упоминанием, что на февраль для них найдётся место в Канаде.

Расселл Мансон, владелец Super Cub, сразу после получения информации заявил о своём участии. Мы тут же назначили день старта; 29 января два наши самолёта коснутся своими лыжами земли Торонто, а 30 января мы двинемся дальше на север, в поисках настоящего приключения.

В течение января мы всё подготовили. Я отыскал пару стареньких лыж для Cub в одном из ангаров Лонг-Айленда, Мансон нашел пару новых лыж на какой-то фабрике в Аляске. В его нью-йоркской конторе мы ещё и ещё раз проходили всю программу полёта, — что мы непременно должны взять с собой?

Разумеется, тёплую одежду, и уже к концу недели мы топали по лётному полю в парках, костюмах из многослойной шерсти и непромокаемых снегоступах.

Чехлы для крыльев и двигателя, и мы потонули в целых ярдах пластика и мешковины, сшивая их, как придётся.

Обогреватели рук для нас, прогреватели двигателей для самолётов, надувные палатки, одеяла с подогревом, бортовой аварийный запас, карты, запасные части, инструменты, жестянки с моторным маслом, бубенчики для лыж.

Диву даешься, сколько всяких припасов требуется для простого развлекательного полёта по диким краям Канады.

Мой самолёт был выкрашен молочно-белой эмалью, что разумеется, не годилось; какой же клиент заметит белый самолёт, стоящий в сугробе?

И три последующих дня я карамельными полосками наклеивал маскировочную ленту по всей поверхности крыльев и хвоста, а Эд Калиш наносил распылителем поверх всего этого ярко-красную краску и вспоминал времена, когда он работал механиком в Годс-Кейп, в северной части Гудзонова залива.

— Приезжаю я туда в один прекрасный день, — говорил он из алого облака краски, — а там семьдесят ниже нуля!

Моя парка, самая тёплая одежда, которая у меня была, была рассчитана на минус пятьдесят.

— Приходилось запускать двигатели, разогревая их паяльными лампами через выхлопные патрубки, проворачивая винты в обратном направлении и разогревая цилиндры через клапаны.

В тот же день я пошёл и купил пропановую паяльную лампу. А если доведётся, рассчитывал я, то я набью свою парку сухими листьями.

Из двух остальных пилотов, которых я пригласил, один написал в ответ, что, по его мнению, в феврале в Канаде может быть довольно холодно… а я разве предлагал ему лететь в Нассау?

Когда я, наконец, ответил ему, что наш летающий цирк направляется на север, он пожелал мне удачи. Помню, я ещё подумал, что довольно странно отказываться от такого приключения только из-за того, что там будет холодно.

Он посоветовал мне вспомнить, что в кабине моего самолёта нет никакого обогревателя, но от меня это отскочило, как горох от стены. Ещё один пилот, Кен Смит, должен был встретиться с нами в Торонто 29 января.

Так что, у нас было три самолёта, трое пилотов и двое проводников. Нашей компании недоставало ещё одного, канадского самолёта, чтобы из нас получился настоящий международный цирк, но я не сомневался, что десятки канадских самолётов будут готовы присоединиться к нам, как только мы прилетим в эту страну.

К середине января озера замёрзли по всей Канаде. Открылись лыжные курорты Новой Англии, а в Лонг-Айленде выпало несколько крупных снежинок.

В ночь на 20-е я попытался проспать ночь среди этих снежинок. На воздухе было всего около 20 градусов по Фаренгейту, намного теплее, чем то, что ожидало нас в Канаде, но лучше такое испытание, чем никакого.

Как я обнаружил, двадцать градусов — это, собственно говоря, довольно холодно. Это проявилось часам к трём утра. И вовсе не потому, что палатка пропускала холод, а одеяло с подогревом не действовало, а потому, что холод после долгого выжидания добирается до спящего с земли.

Я, разумеется, умел думать о теплоте и бороться с холодом, но живое воображение Сахары и жарких костров отнимало столько усилий, что на сон уже не оставалось времени. В четыре утра я сдался и втащил палатку и всё остальное обратно в дом.

Тогда-то я впервые задумался о том, что если для нас всё это приключение казалось забавой, то зима вовсе не шутит.

Мы прямёхонько нацелились на то, что в военной авиации называется «обстановкой борьбы за жизнь»… люди замерзали насмерть и в более тёплом климате, чем Канада в феврале! И я тут же упаковал дополнительное одеяло.

Норман и Лоулес вылетели, чтобы обследовать озеро Симко. В день их вылета, озеро замёрзло намертво, а температура была минус тридцать.

27 января в Торонто был самый сильный буран за последнее столетие. Городки были погребены под снегом, полным ходом шли спасательные работы.

Нас эти новости радовали; чем глубже снег, тем ближе к городкам мы могли приземляться. Когда занимаешься развлекательными полётами, то если тебе не удаётся найти посадочную площадку поблизости от города, — можешь сразу отправляться домой.

Ранним утром 29-го, в то смутное время ночи, которое вроде бы считалось рассветом, мы с Мансоном запустили двигатели: дымок из выхлопных патрубков синел в жуткой неподвижности.

Обычно с восходом солнца, наступает момент, когда до искателей приключений начинает доходить, что они не в своём уме, как все им об этом и говорили.

«Paсс, ты хоть понимаешь, что вся наша затея — это чистое безумие? Ты понимаешь, во что мы сейчас ввязываемся? Послушай, мне очень жаль, что я всё это затеял…» Я и хотел так сказать, но у меня не хватило смелости. В таких делах авантюристы бывают трусливыми.

Мансон тоже помалкивал, пока светало и прогревались моторы, и, наконец, мы, ни слова не говоря, забрались в самолёты, вырулили на пустынный бетон и стартовали на север, через пролив Лонг-Айленд, через Коннектикут.

Температура воздуха за бортом на высоте пяти тысяч футов была минус восемнадцать, хотя, должен признать, в необогреваемой кабине было не ниже десяти-пятнадцати градусов.

Первым делом я не мог поверить, что собираюсь целый месяц провести в такой температуре; вторым делом я начал думать о лете, когда дороги так раскаляются на солнце, что без обуви по ним не пройти, а масло, забытое на столе, превращается в желтые лужицы.

На первой нашей стоянке, на самой первой нашей стоянке я заметил, что мой двигатель немного выбрасывает масло из трубы сапуна. Он всегда, понемногу терял масло, но это было больше, чем обычно. Я снял с крючков насадку и позволил сапуну подышать в нагретом отсеке двигателя.

Поскольку в самолёте Мансона был гирокомпас и он был снабжен всенаправленным курсовым радиомаяком и автоматическим радиокомпасом, во время перелёта в Торонто, Мансон был ведущим.

Мой единственный магнитный компас так же чутко реагировал на направление, как отражательный щиток моего сиденья, так что я летел себе ведомым и любовался мягкими очертаниями и белизной пейзажей.

Откуда же тогда взялось это странное ощущение час спустя после нашего второго взлёта, что это вовсе не была дорога в Канаду? Вот эти горы по правому борту — уж не горы ли это Катскилл? А река Гудзон разве не должна быть у нас слева?

Я подтянулся своим самолётом поближе и показал на карту, вопросительно глядя на своего ведущего. Он взглянул на меня и поднял брови.

— Расс! — прокричал я, — не летим ли мы на юг? Мы же летим на ЮГ! Он не мог разобрать, что я ему орал, так что я чуть поотстал и безропотно следовал за ним, как и положено ведомому, чтобы посмотреть, куда он направляется.

Он летает вот уже десять лет, подумал я, стало быть, это я ошибся. Мы просто идём вдоль другой реки. Я заметил, что он сверяется с картой, и это меня как-то ободрило. Он не сменил курса. Значит, мы летим на север: а я потерял ориентацию, впрочем, со мной это уже бывало.

Но, спустя какое-то время начало теплеть. Внизу, на земле, было всё меньше снега. Его самолёт Super Cub вдруг потрясённо понял, что неведомо как произошла ужасная ошибка.

Он, накренившись, резко развернулся вправо, сменил курс на сто шестьдесят градусов и начал снижение на посадку в каком- то маленьком аэропорту у реки. Это был, разумеется, Гудзон. Первый раз в жизни я заблудился, и не по своей вине!

— Ты это как-нибудь сможешь пережить, — сказал я ему мягко после приземления, — но можешь мне поверить, на это у тебя уйдет много времени…

Я тут же пожалел о сказанном, ибо он был страшно расстроен.

— Не знаю, что со мной стряслось Я шёл вдоль шоссе и заметил, что компас немного отклоняется и радиомаяк показывает что-то не то, но я был совершенно уверен, что это то самое шоссе! Я просто сидел и не обращал внимания. Я видел компас, но не обращал на него внимания!

Сменить тему оказалось делом нетрудным. По всему брюху моего самолёта

растеклось масло, выброшенное двигателем за последний час. Оно покрыло весь капот и шасси, застыло и повсюду замёрзло. Лопнуло кольцо, а может быть, трещина в поршне? Мы поговорили о возвращении, чтобы как следует это проверить, но это было похоже на отступление.

— Летим дальше, — сказал я. — Возможно, это просто сильное всасывание в конце трубы сапуна тянет больше масла, чем надо.

Мансон проложил курс на север вдоль Гудзона, свернул влево над Олбани и направился прямо на Торонто. Час спустя после Олбани давление масла упало у меня на один фунт, потом на два.

Ни разу не было случая, чтобы после такого падения давления масла с самолётом что-нибудь не произошло… Я сделал своему ведущему знак «вниз», и через пять минут мы сели на ближайшем аэродроме. Ушла ещё одна кварта масла.

Перспектива сорокачасового полёта над дикими просторами Канады с двигателем, разбрызгивающим в небесах собственную кровь, не относилась к числу моих излюбленных приключений.

Одно дело быть готовым к отказу двигателя во время развлекательных полётов, а совсем другое и не совсем разумное, — думал я, — быть уверенным в таком отказе.

Полечу ли я дальше или вернусь, я всё равно окажусь сачком; но лучше быть тёплым сачком, чем холодным, застрявшим где-нибудь в кроне дерева в Пентангинише. Кроме того, синоптики сказали нам, что на подходе к границе нас ожидает новый буран.

Я заправился маслом и вылетел на юг, несколько озадаченный тем, что огорчён упущенной возможностью замёрзнуть. Уж если затеваешь какое-нибудь приключение, каким бы безумным оно ни было, единственный способ успокоиться — это, во что бы то ни стало, пройти его до конца.

Спустя полтора часа, давление масла упало на пять фунтов, потом на десять, а потом стрелка уперлась в нулевую отметку, и мне оставалось только спланировать на посадку на ту самую полосу, с которой мы стартовали перед рассветом.

С двигателем всё оказалось далеко не так просто. Дело было вовсе не в трещине цилиндра и не в лопнувшем кольце. Проблема была в том, что цилиндры износились настолько, что восстановлению уже не подлежали. Четыре негодных цилиндра — восемьдесят пять долларов штука, кольца по тридцать два доллара, прокладки…

К тому времени, когда мне удалось набрать денег на приобретение запчастей, в Канаду уже пришла весна. Снег растаял, обнажив прошлогоднюю траву, на чёрных полях зазеленели озимые, лёд на озёрах уступил место голубизне водной глади.

Ну, как «приключеньице»? Ярость зимы и брошенный ей вызов, и в итоге — месяц у очага… Такое вот приключение! А в следующем году… в следующем году — продолжим. До самого Полюса!