Дар тому, кто рождён летать

Слишком много тупых лётчиков

Какой-то мудрец однажды сказал: «Беда не в том, что летает слишком много лётчиков. Беда в том, что летает слишком много тупых лётчиков!» Есть ли на свете хоть один авиатор, который бы с этим не согласился?

Сколько листьев в лесу, столько раз я входил в зону точнёхонько на нужной высоте, на безупречном расстоянии от посадочной полосы, по противопосадочной прямой, — на точно выверенной дистанции планирования, на случай если заглохнет двигатель, — словом, всё тщательно подготовлено к развороту на цель.

И тут, я оглядывался и видел, Боже ты мой, какого-нибудь балбеса, который с рёвом, на полном газу заходит с двух миль на посадку, и ему даже в голову не приходит, что его винт может перестать вращаться.

И прощай моя распрекрасная схема движения, потому что я рывком даю газ, задираю нос и ухожу на малой скорости, чтобы спасти всё, что ещё можно спасти.

Не раз я высказывал своей приборной панели, что вижу там внизу человека с головой из цельного куска дуба, человека, которому до лампочки, что если он летит по своей дурацкой схеме, то всем остальным он тоже ломает схемы, потому что каждый изо всех сил старается держаться от него подальше.

И я, тихий и спокойный человек, который никогда даже голоса не повысит, при виде демонической дурости, окружающей меня на земных дорогах, дурно отзываюсь о своих собратьях-лётчиках, когда нахожусь в воздухе. С чего бы это?

Возможно, я говорю о них дурно потому, что сколько угодно могу ожидать проявления невежества от кого-нибудь, ползающего по поверхности земли, но одного лишь совершенства я ожидаю от всякого, взлетающего в небеса, и обнаружив, что дело обстоит как раз наоборот, впадаю в жестокое разочарование.

Слишком много тупых лётчиков? Ещё бы. Если бы каждый мог быть таким же хорошим авиатором, как я и как вы, сегодня не было бы ни конфликтов во всей авиации, ни вопросов относительно ее будущего.

Всё дело в обучении. Научите такого балбеса летать по правильной схеме, применив простой метод сброса газа, когда он, болтаясь, заходит на посадку — и это его мигом научит!

Создайте новые двигатели с заводской гарантией отказа не больше одного раза на каждые пятьсот летных часов, и повсюду в небесах будут летать только хорошие лётчики.

Так я ворчу, мечу громы и молнии и делаю внушения своей приборной панели, примечая, где приземляются нарушители (и, само собой, козлят при посадке), и с тихой яростью глядя на них на земле.

Однако, стоит им выбраться из самолёта, как они тут же исцеляются и становятся совершенно нормальными людьми, милыми, славными, улыбчивыми, не подозревающими, какую сумятицу они внесли в мою изумительную полётную схему.

Я смотрю на них, потом, в конце концов, качаю головой и ухожу, не говоря ни слова.

А потом, пришёл момент, когда я сам сделал козла при посадке. Это я-то… козла! Хотя, этого никто не видел, хотя, разумеется, со мной этого больше никогда не повторится, но всё же, это меня обеспокоило.

Беспокойство усилилось в небольшом городке Маунт-Эйр, штат Айова, как раз на закате над узкой полоской травы, где не было ни души, кроме воробьев да полевого жаворонка.

Со мной летели ещё три самолёта. Эти самолёты пилотировали: 1) пилот коммерческих чартерных рейсов, 2) командир лайнера одной авиакомпании, находящийся в отпуске, и 3) студент третьего курса колледжа на первом в своей жизни собственном самолёте.

На земле уже сгущались сумерки, и я немного тревожился за этого паренька. Я сделал разворот на посадку и, не знаю почему, мне было чертовски трудно управлять самолётом при пробеге, — я чуть не лопнул в своей кабине, пытаясь удержать биплан на прямой, и, при этом, прокатил по всей полосе до последнего фута.

Командир авиалайнера сел следом за мной, тоже на повышенной скорости и с длинным пробегом. Затем сел пилот чартерных рейсов, и насколько это позволяли условия, его приземление было ничуть не лучше наших.

К этому моменту я уже всерьёз забеспокоился за паренька: приземлиться здесь было далеко не просто, но бедняга должен был это сделать, чтобы не быть захваченным темнотой. Мы трое выбрались на землю из своих машин и собрались кучкой, полные тревоги.

— Спенс, здесь довольно круто, — сказал я командиру лайнера. — Как ты думаешь, студентик вытянет?

— Почём я знаю? Тут в конце полосы какой-то пакостный нисходящий поток.

Все мы, нахмурившись, смотрели, что будет дальше. Студентик появился не сразу. Он сделал один низкий заход над самой травой, а потом сотворил нечто непонятное: он развернулся и приземлился с противоположной стороны.

Посадка была красива, как картина Амендолы… его самолёт приземлился на три точки, пробежал несколько сот футов и остановился. Мы втроём онемели. В наступившей тишине этот юноша выключил двигатель и выбрался из самолёта.

— Что это с вами, братцы? — спросил он беззаботным тоном зелёного новичка. — С чего это вы решили садиться по ветру? Я глазам своим не поверил. Садиться же надо против ветра, так ведь?

Молчание продолжалось, и он заговорил снова.

— Дик? Спенс? Джон? Почему вы садились по ветру?

И пришлось мне держать ответ за опытных пилотов, за нас троих, имевших в сумме около пятнадцати тысяч лётных часов.

 — …знаешь, студент, мы вот почему садились по ветру… э-э… мы садились по ветру потому что не хотели чтобы солнце слепило нам глаза знаешь когда солнце бьёт в глаза сквозь винт, от мелькания начинает кружиться голова… — говорил я тихо и торопливо, надеясь, что кто-нибудь из них быстренько вмешается и сменит тему.

— То есть как это? — спросил озадаченно студент. — Солнце только что село… солнце уже десять минут, как ушло за гору! Слушайте, мужики… вы не… вы случайно не сели по ветру по ошибке… ведь не по ошибке же?

 — …Ну, ладно студент если тебе непременно надо это знать, то я был ведущим и приземлился по ветру по ошибке, а Спенс и Джон шли за мной следом и сделали то же самое, вот так всё и случилось; я здорово проголодался день был долгим, ведь правда, Спенс.

Хорошо бы что-нибудь перекусить как по-вашему. Слушай, студент, пойдём-ка по дороге поищем где поужинать…

— По ошибке! Да тут же ветровой конус есть! Вы, все трое, все классные лётчики приземлились по ветру по ошибке! — По-моему, нынешних пацанов учат бить наотмашь.

Он расхохотался и подавил хохот, лишь когда понял по нашим мрачным взглядам, что нам вовсе не до смеха, и что если он немедленно не проявит уважения к старшим, то может кувырком полететь в реку.

Вот почти и весь рассказ. Время от времени, даже седобородые ветераны с сорокалетним лётным стажем случайно приземляются не в том аэропорту, и оказывается, что именно наши головы сделаны из цельного куска дуба… и теми самыми тупоголовыми балбесами в небесах оказываемся мы сами!

Что же делать, когда такой хороший лётчик, как вы и я, случайно допускает какую-нибудь глупость? Ответ — всё тот же. Обучение.

Но, на этот раз, обучение особого рода, состоящее в том, что, независимо от того, сколько раз до этого мы приземлялись или поднимали машину в воздух, мы никогда не должны позволять себе делать это бездумно или автоматически.

Что вместе со знанием дела должно приходить понимание, что чем опытнее мы становимся, тем нестерпимее отзывается пронизывающей болью каждая совершённая нами глупость.

Вот это был, что называется, урок. За два прошедших с тех пор года, никто из нас, троих ветеранов, не приземлился по ветру, и есть определённая надежда, что такое с нами больше не повторится.

Но мы торжественно присягаем, как присягали на верность авиации, что как только этот студентик один-единственный раз приземлится по ветру, ему не дадут об этом забыть до конца его дней.

Думай о черноте

Думай о черноте. Думай о том, что она над тобой, и под тобой, и вокруг тебя. Не кромешная чернота, а просто темнота без горизонта и луны, дающих ориентиры и освещение.

Думай о красноте. Поставь осторожно что-нибудь перед собой на приборной панели. Пусть она едва светится своими двадцатью двумя приборами с призрачными стрелками на тусклых отметках. Пусть краснота плавно растекается влево и вправо.

Посмотри, и увидишь, что твоя левая рука лежит на рычаге газа, а правая рука сжимает рукоятку ручки управления с кнопкой в торце.

Но не гляди на то, что внутри, взгляни наружу и направо. В десяти футах от плексигласа, сохраняющего вокруг тебя давление, тускло вспыхивает красный проблесковый огонь. Он находится в конце левого крыла ведущего самолёта.

Ты знаешь, что это самолёт F-86F, что у него крылья прямой стреловидности под углом тридцать пять градусов; что в его фюзеляже стоит реактивный двигатель GE-27 с осевым компрессором и шесть пулеметов пятидесятого калибра; у него такая же, как у тебя, кабина, и человек в ней.

Но всё это ты лишь принимаешь на веру; ты видишь только тусклый проблесковый огонь. Думай о звуке. Вой двигателя у тебя за спиной, непрекращающийся, низкий и жутковатый.

Где-то на тускло светящейся перед тобой панели один из приборов показывает, что двигатель работает на девяносто пять процентов своей мощности; что горючее поступает в него под давлением в двести фунтов на квадратный дюйм; что давление масла в подшипниках составляет тридцать фунтов; что температура выхлопных газов за камерой сгорания и вращающейся турбиной составляет пятьсот семьдесят градусов Цельсия.

Ты слышишь этот вой. Думай о звуке. Думай о лёгком шипении помех в пенорезиновых наушниках твоего защитного шлема. Помех, которые слышат ещё три человека в радиусе шестидесяти футов.

В шестидесятифутовом радиусе друг от друга четверо мужчин вместе-поодиночке со свистом рассекают чёрный разреженный воздух.

Нажми кнопку большим пальцем левой руки, и четверо мужчин услышат, что ты говоришь, что чувствуешь на семимильной высоте над невидимой землёй. Тёмной землёй, скрытой целыми милями тёмного воздуха.

Но ты ничего не говоришь, и они тоже. Четверо мужчин, наедине со своими мыслями, летят вслед за проблесковыми огнями своего ведущего.

Во всём остальном у тебя нормальная и самая обычная будничная жизнь. Ты ходишь в супермаркет, ездишь на автозаправку, говоришь: «Давай где-нибудь сегодня поужинаем». Но, время от времени, ты оказываешься вдали от этого мира. В чёрной выси усыпанного звёздами неба.

— «Шахматка», проверка кислородной системы.

Ты слегка отваливаешь в сторону от проблесковых огней ведущего и вглядываешься в тускло-красное освещение кабины. В уголке прячется светящаяся стрелка на отметке 2-50. Затем, твой палец нажимает кнопку микрофона, — есть повод заговорить.

После долгого молчания твои собственные слова странно звучат у тебя в ушах.

— «Шахматка Два», кислород в норме, 2-50.

И ещё голоса в темноте:

— «Шахматка Три», кислород в норме, 2-30.

— «Шахматка. Четыре», кислород в норме, 2-30.

И снова всё заливает тишина, и ты снова подтягиваешься к красным проблесковым огням.

Что делает меня не таким, как человек, стоящий за мной в магазинной очереди? Хороший вопрос. Может, он думает, что я не такой, как все из-за того, что у меня такая овеянная славой работа лётчика-истребителя.

Он судит обо мне по кадрам съёмок, сделанных с помощью фотокинопулемета, которые показывают в выпусках новостей, и по серебристому инверсионному следу на воздушных парадах.

Съёмки и скорость — это просто часть моей работы, так же, как подготовка годового финансового отчёта — это часть его работы. Моя работа ничем не отличает меня от него.

И всё же, я знаю, что я не такой, как он, потому что я располагаю такими возможностями, которых у него нет. Я могу отправиться в такие края, которых ему никогда не видать, если только он не посмотрит на звёзды.

Однако, не пребывание здесь отделяет меня от тех, кто всю жизнь проводит на земле; а то, как действует на меня это высотное одиночество. Я испытываю чувства, которые нельзя сравнить ни с чем, и которых он не испытает никогда.

Уже одна мысль о реальности пространства за пределами этой кабины вызывает странные ощущения. Всего в одиннадцати дюймах справа и слева от меня человек уже жить не может, там он чужой.

Мы проносимся, словно испуганные олени через открытую поляну, зная, что остановиться — значит играть со смертью.

Ты автоматически легонько двигаешь ручкой управления, выравнивая свое положение относительно проблескового огня.

Если бы это был день, мы бы чувствовали себя, как дома; взгляд вниз открыл бы нам горы и озёра, дороги и города, — все те знакомые предметы, к которым мы можем спуститься и немного расслабиться.

Но это не день. Мы плывем сквозь черную жидкость, скрывающую наш дом, нашу землю. Стоит сейчас заглохнуть двигателю, и некуда будет спланировать, и невозможно принять решение, куда лететь.

Мой самолёт может планировать несколько миль, если обороты двигателя упадут до нуля, и остынет сопло, но по инструкции, я должен потянуть рукоятку катапультирования, нажать на ручку отстрела и сквозь тьму поплыть на парашюте вниз.

В дневное время я по инструкции должен стараться спасти самолёт, пытаться посадить его на какой-нибудь ровный участок. Но сейчас ночь, кругом темень, и я ничего не вижу.

Двигатель продолжает надёжно работать, звёзды светят, не мигая. Ты летишь за проблесковыми огнями и задаешь себе вопросы.

Если бы у ведущего сейчас заглох двигатель, чем бы я мог ему помочь? Ответ простой. Ничем. Он летит всего в двадцати футах от меня, но если бы ему понадобилась моя помощь, ему до меня было бы, как до Сириуса, сияющего над нами.

Я не могу ни взять его к себе в кабину, ни удержать его самолёт в воздухе, ни даже сопроводить его до освещённого аэродрома. Я мог бы сообщить его местонахождение спасательным группам и мог бы сказать «Удачи тебе» перед тем, как он отстрелит свое катапультное кресло в черноту.

Летим мы вместе, но мы так же одиноки, как четыре звезды в небесах.

Ты вспоминаешь разговор с приятелем, который так и сделал, покинул свой самолёт в ночном полёте. У него загорелся двигатель, и остальная группа была совершенно бессильна чем-либо ему помочь.

В то время, как его самолёт снижал скорость и терял высоту, один из них крикнул ему: «Не слишком тяни с катапультированием». Эти беспомощные слова были последним, что он услышал перед тем, как катапультировался в ночь.

Эти слова — «Не слишком тяни» — сказал человек, которого он знал, с которым летал вместе, который ужинал вместе с ним, и смеялся вместе с ним одним и тем же шуткам.

Четверо мужчин, летящих сквозь ночь вместе и каждый в одиночку.

— «Шахматка», проверка топлива.

Снова голос ведущего прорезает безмолвие мощного рёва двигателя. Снова ты отваливаешь в сторону, вглядываясь в показания тускло светящейся стрелки.

— «Шахматка Два», двадцать одна тысяча фунтов, — твой по-чужому звучащий голос пробивается сквозь лёгкие помехи.

— «Шахматка Три», двадцать две тысячи.

— «Шахматка Четыре», двадцать одна тысяча.

И снова ты подтягиваешься в строй, назад, к проблесковым огням.

Мы взлетели всего час назад, а уровень горючего говорит, что пора снижаться. Как горючее скажет, так мы и делаем. Странно, какое огромное уважение мы испытываем к этому топливомеру. Даже пилоты, не питающие уважения ни к Божеским законам, ни к человеческим, уважают топливомер.

Его законов не обойдёшь, никаких туманных угроз наказания в неопределённом будущем. Ничего личного. «Если ты вскоре не приземлишься, — холодно говорит он, — твой двигатель остановится, когда ты будешь ещё в воздухе, и ты выбросишься с парашютом в темноту».

«Шахматка», контроль снижения, и аэродинамические тормоза… выполнять.

Снаружи доносится рёв черного воздуха по мере того, как две металлические пластины, — твои аэродинамические тормоза, — выталкиваются в воздушную струю. Красный огонь мигает по-прежнему, но теперь ты двигаешь вперед ручку управления, чтобы вслед за ним начать снижение к невидимой земле.

Абстрактные мысли улетают в глубины твоего разума, и ты сосредотачиваешься на том, чтобы держать строй, и на крутом снижении.

Такие мысли — только для высот, ибо, по мере приближения земли, тебя всё больше занимает безопасное пилотирование. Преходящие, конкретные мысли, от которых зависит твоя жизнь, теснятся у тебя в мозгу.

Отверни чуть в сторону, ты слишком близко от его крыла. Лети ровно, не позволяй маленьким завихрениям вытолкнуть тебя из строя.

Безликая турбулентность порывами бьёт по твоему самолёту по мере того, как вы одновременно делаете разворот на двойной ряд белых огней, — разметку ожидающей вас посадочной полосы.

— «Шахматка», заходим на посадку, шасси выпущено у всех четверых.

— «Шахматка», вас понял. В зоне ваш номер первый, ветер северо-северо-восток, четыре узла.

Забавно, что летя в наших герметически закупоренных кабинах со скоростью триста миль в час, мы всё ещё должны знать о ветре, о древнем ветре.

— «Шахматка», на траверзе.

Сейчас никаких мыслей, только доведённые до автоматизма навыки посадки. Аэродинамические тормоза и шасси, закрылки и ручка газа; ты летишь по маршруту захода на посадку, и через минуту слышишь успокаивающий визг колес по бетону.

Думай о белизне. Думай о слепящем искусственном свете, отражённом отполированными крышками столов в комнате для дежурных экипажей. Надпись на доске: «В эскадрилье вечеринка: в 21-00 сегодня. Всё пиво, которое сможете выпить, — БЕСПЛАТНО!»

Ты — на земле. Ты — дома.

Находка в Фэризи

Это случилось во вторник, в городишке Фэризи, штат Вайоминг. Помню, я решил отсидеться недельку на земле, потому что квалифицированные механики были заняты и не могли заменить масло в моём самолёте до следующего вторника.

С момента, предыдущей замены масла, которого хватало на двадцать пять лётных часов, я налетал двадцать четыре часа пятьдесят семь минут, так что, летать я, конечно, не мог.

Когда я уже выходил из ремонтной мастерской Федерального авиационного управления, с небес донёсся грохот, и дюжина лёгких самолётов неожиданно приземлилась на траве, в запрещённом месте, да ещё, как я позже узнал, без радио.

Они молниеносно сосредоточились вокруг ремонтной станции ФАУ, дюжина одетых в чёрное мужиков в масках выпрыгнули из кабин и окружила нас, направив на нас взведенные револьверы 44 калибра.

— Мы сейчас заберём всю вашу техническую документацию, — тихо и спокойно заявил предводитель шайки. Голову его обтягивал черный шелковый капюшон, и, судя по тому спокойствию, с которым он целился в нас из своего револьвера, ясно было, что подобное он проделывал уже не раз.

— Всё, что у вас есть, все записи обо всех самолётах и двигателях, вынесите сюда, будьте добры.

Это было нелепо, невероятно, средь бела дня: и вооруженное нападение! Я хотел было закричать, но штатный инспектор ФАУ, не дрогнув ни единым мускулом, сказал:

— Делайте, как он говорит, ребята, отдайте им всю техническую документацию.

Трое штатных механиков отступили в контору под наведенными на них дулами.

— Что здесь происходит? — спросил я. — Что это такое?

— Ты там, потише.

— Что значит, потише? Это же беззаконие! На помощь! Фау! Грабят!

Когда я пришёл в себя, я лежал на раскладушке в какой-то горной пещере, хорошо освещённой и очевидно являющейся частью обширного комплекса некоей скрывающейся группировки.

Мой самолёт был воткнут в каменный Т- образный ангар, вырубленный в громадной наклонной стене, а одетый в чёрное бандит как раз заканчивал замену масла. Затем он принялся снимать прерыватель-распределитель магнето, и тут я подскочил, как ужаленный.

— Стой! Не смей этого делать! Ты не дипломированный механик! Поставь всё на место!

— Ну, если я не дипломированный механик, тогда я не смогу поставить это на место, верно? — Он говорил спокойно, не глядя на меня. — Прошу прощения, что нам пришлось забрать вас с собой, но в Фэризи документации оказалось больше, чем мы рассчитывали, и мы были вынуждены позаимствовать ваш самолёт, чтобы перевезти весь груз.

Мы так подумали, что вы не захотите остаться без самолёта. А ваше левое магнето, при взлёте, сбросило пятьдесят оборотов в минуту.

Никакие доводы разума до таких людей не доходят, но я всё ещё был в замешательстве и мысли путались у меня в голове.

— Велика важность эти пятьдесят оборотов. Я могу сбросить даже семьдесят пять и всё ещё оставаться в рамках правил.

— Разумеется, можете, но пребывание в рамках правил не значит, что вы правы. — Он немного помолчал. — Точно так же, как быть правым не значит быть в рамках закона. Это магнето даёт перебои зажигания каждые полторы минуты. Вы этого никогда не замечали?

— А как я мог заметить? Я никогда не летаю на одном магнето. Перед взлётом, я проверяю оба, и если обороты падают меньше чем на семьдесят пять…

— …вы спокойненько взлетаете.

— Конечно, взлетаю. Я учился по учебникам и летаю по учебникам.

Я всегда этим гордился.

— Да помогут нам небеса, — последовал краткий ответ бандита.

Спустя несколько минут, пока он был занят работой, я набрался храбрости и спросил:

— Что вы намерены со мной сделать?

— Отпустить вас. Как только мы расплатимся с вами за использование вашего самолёта. Стоимость замены пружины прерывателя как раз послужит достаточным возмещением.

— Заплатить мне? Да ведь вы же бандиты! И ремонт этот незаконный! И кто подпишет всё это в бортовом журнале?

Затянутый в чёрное головорез глухо рассмеялся.

— Это уже ваша проблема, приятель. Для нас главное, чтобы самолёт работал так, как ему это положено. А бумажки — это ваше дело.

— А как насчет той технической документации, которую вы забрали. — Слова мои были остры, как бритва. — Вы были столь благородны, что заплатили и за неё?

— Я бы сказал, даже переплатили. Но это уже решает Дрейк. Мы оставили в Фэризи самый шикарный двигатель, какой у нас был… с максимальными отклонениями по всем параметрам не больше одной десятитысячной, — лучшая наша работа.

Личная гарантия Дрейка на три тысячи лётных часов. Парень. То, что мы отдаем ради получения технической информации…

 — Но если вы, грабители, капитально отремонтировали его здесь, то он нигде не учтён, нигде не был принят!

Он снова рассмеялся, устанавливая диск на вал винта.

— Вы правы. Он нигде не был принят. Сегодня мы им оставили лучший в мире капитально отремонтированный двигатель, и это незаконно. И теперь им придётся разобрать его на части, верно?.. изменить допуски, нарушить гарантию.

Когда они соберут его обратно, это будет уже совсем другой двигатель, с гарантией на пятьдесят часов. Зато, всё законно, приятель, законно!

Он коснулся ряда кнопок на стене, набрав какой-то номер.

— Похоже, вам придется здесь заночевать. Скорость ветра на нашей северной полосе двадцать миль в час. На южной — двадцать три.

Безоговорочность его слов меня испугала.

— Двадцать миль в час — это ничего страшного, — сказав я. — Это в два раз меньше, чем минимальная скорость срыва моего самолёта, а, согласно учебнику, если скорость ветра меньше, чем…

— В этих горах такой ветер разметёт вас в пух и прах со всеми вашими знаниями о вашем самолёте.

— Если бы у тебя было время изучить мой бортовой журнал, — процедил я ледяным тоном, — ты бы увидел, что…

 — …что вы налетали в общей сложности 2648 часов и 29 минут. Наши компьютеры проанализировали ваши полёты. Тысячу часов вы летали на автопилоте, а всё остальное время вы провели в попытках летать, как на этом самом автопилоте.

По нашим меркам, ваше суммарное лётное время сводится к шестнадцати часам и шестнадцати минутам. Этого недостаточно, чтобы безопасно взлететь отсюда при двадцатимильном ветре. — Он слегка провернул винт.

— Одну минуточку. Не знаю, что у вас там за паршивый компьютер, зато, я знаю, что я в состоянии управлять моим самолётом.

— Конечно, можете. В этом вашем журнальчике записано 2648 часов. — Он повернулся ко мне так резко, что я подпрыгнул, а его слова пулеметной очередью отскакивали от каменных стен.

— Сколько высоты вы потеряете при развороте в сто восемьдесят градусов на противопосадочный курс, если двигатель заглохнет при взлёте? Сколько времени займёт выпуск шасси на одних только батареях?

Что произойдёт, если вы приземлитесь с лишь наполовину выпущенными шасси? Как вы произведёте вынужденную посадку с минимальными повреждениями? Если вам придётся пролетать через линии электропередач, где вы на них наткнётесь?

Долгое время было тихо.

— Ну, если двигатель глохнет при взлёте, вы никогда не возвращаетесь на посадочную полосу; так сказано в учебнике…

— А учебник врёт! — Он тут же пожалел о своей вспышке гнева. — Извините. Допустим, двигатель глохнет при взлёте, когда вы уже набрали высоту пять тысяч футов и развернулись так, что вы находитесь над кромкой взлётной полосы?

— Ну, я, конечно, мог бы повернуть…

— Одна тысяча футов?

— Высоты вполне достаточно, чтобы…

— Пятьсот футов? Триста футов? Сто футов? Вы понимаете, что я имею в виду? Наши инструкторы учат тому, что пилот должен знать высоту своего разворота при любом взлёте.

— Так у вас есть ещё и подпольные инструкторы?

— Да.

— И, я полагаю, они учат выполнять штопоры и «ленивые восьмерки»…

— …и планированию с остановившимся двигателем, и вынужденным посадкам, и высшему пилотажу, и полётам без триммеров или ручек управления, и… и ещё многому такому, что вам и в голову не приходило за все ваши лётные часы на автопилоте.

Я ответил с едким сарказмом.

— И все ваши ученики, я полагаю, получают свои лицензии при минимальном налёте в тридцать пять часов?

— Наши ученики не получают никаких лицензий. Помните, мы же здесь вне закона? Мы судим о наших способностях по тому, насколько хорошо мы знаем себя и наши самолёты, день за днём.

Всю бумажную волокиту и лицензии мы оставляем тем, кто живёт по правилам, а не по знаниям. — Он покончил с магнето и снял диск. — Пойдёмте поедим.

Столовая была гигантской подземной пещерой, освещённой высокими световыми панелями с впечатанными в них схемами и разрезами двигателей и частей самолётов.

Зал был наполовину заполнен одетыми в черное мужчинами, а ряды чёрных шляп и чёрных револьверных поясов свисали с черных вешалок. Я поражённо заметил, что черный шелковый капюшон висел на первой вешалке.

— Дрейк будет рад составить вам компанию.

Менее всего я хотел ужинать вместе с предводителем этой банды грабителей, но сказать об этом вслух я не решился. Я последовал за моим спутником к угловому столу, за которым сидел худощавый с квадратной челюстью тип, весь в чёрном.

— Вот он, Дрейк. Мы поставили ему новую пружину в левое магнето, так что, мы с ним в расчёте.

— Спасибо, Барт. — Голос был низкий и уверенный, голос явного безумца, и относиться к нему следовало, как к безумцу.

— Я требую соблюдения своих прав, — твёрдо заявил я. — Я настаиваю на том, чтобы меня немедленно отпустили и позволили покинуть этот воровской притон.

— Все ваши права при вас, — сказал он, — и вы можете улететь, когда захотите. Вы, разумеется, знаете, что в данный момент нисходящие потоки превышают ваши возможности поднять самолёт в воздух.

Мы также обнаружили, что в вашем четвёртом шатуне появилась трещина и он может сломаться в любую минуту. Если он сломается в радиусе пятидесяти миль от этого помещения, вы не сможете посадить свой самолёт, не разбив его.

Если зная всё это, вы всё ещё хотите улететь, вы можете лететь. Вам может повезти с ветром, а шатун может сломаться не сразу.

Это был явно сумасшедший бандит, и я тут же опроверг его заявление.

— На этом самом самолёте, мистер Дрейк, я налетал больше пятисот часов, и уж как-нибудь смогу безопасно на нём долететь при этом легком ветерке.

А если бы вы не так спешили с моим похищением, то вы бы увидели, что мой двигатель налетал всего пятьдесят часов после капитального ремонта, выполненного респектабельной фирмой, за который я заплатил 1750 долларов, что подтверждено квитанцией и подписью инспектора в бортовом журнале.

Ужин был подан в полном молчании, и пока мы ели, Дрейк смотрел на меня безнадёжным, чуть печальным взглядом отпетого преступника.

— Ваш четвёртый шатун даже не знает, что такое бортовой журнал. Вас сильно утешит чтение бортового журнала и подпись инспектора, когда ваш винт остановится, а вам негде будет приземлиться?

Должен признать, от этого человека просто жуть брала. В самом деле, если допустить такую невероятную вещь, как отказ двигателя, налетавшего всего пятьдесят часов после капитального ремонта, было бы большим утешением снова прочесть фамилию инспектора.

Но он сказал это, подразумевая, что глупо полагаться на чью-либо подпись. Я ему врезал прямо.

— Один шанс на миллион, дорогой Дрейк, и это не буду я. До тех пор, пока пилот придерживается правил, он в безопасности. Более того, всё, что нарушает правила Федерального авиационного управления, несёт в себе опасность. Кому, как не государственному ведомству лучше знать, что опасно, а что нет.

К моему изумлению, этот безумец рассмеялся. Не ехидно, а так, словно подумал о чём-то, что считал забавным.

— Да вам просто цены нет, — сказал он, всё ещё смеясь. — Или, может, я вас неправильно понял. Когда вы говорите об этом непогрешимом государственном ведомстве, вы имеете в виду то самое государственное ведомство, которое исключило штопоры из обязательных программ подготовки пилотов?

То самое ведомство, которое заявляет, что достаточно обучать людей лишь подходам к срыву, а не самим срывам, и это при том, что срывы в штопор являются основной причиной гибели пилотов в наше время?

Вы имеете в виду тот самый руководящий орган, который ставит механика с современной выучкой на обслуживание старого звездообразного двигателя, и объявляет «вне закона» предпринимателя, который разбирается в двигателях лучше, чем все механики, вместе взятые?

То самое ведомство, которое на каждого своего толкового работника считает своим долгом набрать десяток слепых бумажных кротов?

Отложив вилку, он снова засмеялся.

— То самое ведомство, в которое я так давно обращался за информацией, и которое заявило мне: «Знание фактического проектного коэффициента перегрузки самолёта не имеет существенного значения для безопасности полётов», — и отказалось выслать мне сведения из открытой документации?

— Я имею в виду Федеральное авиационное управление, — сказал я с торжественным достоинством.

Окружавшие меня разбойники, по-видимому, не испытывали никакого почтения к авторитетам, потому что, взглянув на меня, они заулыбались, словно они тоже слышали, что я сказал, и словно они тоже подумали о чем-то забавном. Тогда я решил разбить доводы их предводителя у них же на глазах, и повысил голос так, чтобы они могли слышать.

— Стало быть, вы считаете, мистер Дрейк, что Федеральное авиационное управление никуда не годится и должно быть упразднено?

— Разумеется нет, — ответил он спокойно. — Некоторые типы авиации, например, гражданские авиалинии, нуждаются в централизованной координации, чтобы работать эффективно, обслуживать своих клиентов и страну.

— А если вы не считаете, что оно должно быть упразднено, почему же вы тогда не законопослушный, соблюдающий инструкции человек?

Я сокрушил этого человека с помощью его же собственной логики, и мне пришлось улыбнуться. Я ожидал его безоговорочной капитуляции.

— Да потому, друг мой, что если я говорю, что время от времени люблю съесть бифштекс, то это вовсе не значит, что меня постоянно надо пичкать говядиной. Мы, отверженные, летаем и обслуживаем наши собственные самолёты ради удовольствия, мы не пилотируем DC-8 на международных авиалиниях.

Ах, чтоб его.

— Правила, мужик, правила! Они созданы ФАУ ради нашей же собственной безопасности!

— А, мой уважаемый гость, — сказал отверженный, нагнувшись ко мне через стол, — так вы ищете своего Бога в сборниках инструкций и в сотворенных людьми идолах, в то время как Бог пребывает в вас самих.

Безопасность — это то, что знаете вы сами, а не то, что вам хорошо было бы соблюдать по мысли кого-то другого. Попросите вашего агента ФАУ, пусть он вам даст утверждённое определение понятия безопасности. Его не существует.

Как может любое ведомство направлять на выполнение того, что само оно не может даже чётко определить?

— Вы бедные, одинокие отверженные, — сказал я, вложив в эту фразу столько сожаления, сколько мог себе позволить к этому лунатику. — Вас так мало…

— Вы думаете? — спросил мой похититель. — Раскройте глаза. В городах, где есть посадочные полосы с твердым покрытием и отделения ФАУ в крупных аэропортах, нас немного.

Но когда-нибудь вы заберитесь подальше от важнейших транспортных центров и посмотрите, что происходит на остальных девяносто девяти процентах территории страны.

Отверженные. Выполнять обычные повседневные полёты, не нарушая правил ФАУ, не только невозможно, более того, слепое соблюдение этих правил может погубить человека.

— Пустой лозунг, дружище.

— Неужто? А вы попробуйте как-нибудь залететь в двухмильную зону аэропорта с диспетчерской службой без радио. Приземляться ведь, в этом случае, не разрешается. Если ваше приземление засекут, и ФАУ не будет настроено в тот день посмотреть на это сквозь пальцы, то нарушение поставят вам в вину.

Вот вы и летите дальше, надеясь на ближайший аэропорт без диспетчерской службы. Погода вокруг вас портится, но на пастбище вы ни за что не сядете, это считается опасным и противоречит правилам обучения полётам.

Уже пошёл сильный дождь, а вы ещё не можете найти аэропорт, тогда вы решаете, что имея пять часов тренировок полётов по приборам, вы сможете прорваться сквозь облачность вверх, в неконтролируемое пространство.

Для чего же ещё тренировки полётов вслепую, как не для таких экстренных случаев? Вспомнив раздел о чрезвычайных ситуациях в действующих правилах полётов, вы даже можете сделать это в соответствии с инструкцией. Но ваши шансы выбраться из этого живым, равны нулю.

Всего один пример, — продолжал он, — один логичный будничный пример, в котором слепое подчинение инструкции лишит вас жизни. Хотите ещё? Других примеров множество, а отверженных ещё больше.

Нас устраивает, что ФАУ живет в своём придуманном мирке, пока оно не пытается и нас заставить в нём жить. А оно этого не делает. В своё время я был редактором одного авиационного журнала, и имел возможность общаться со многими официальными чиновниками ФАУ.

И я обнаружил, что люди опытные полностью соглашались с отверженными, стоило мне пообещать, что я не стану на них ссылаться. Один из них сказал: «В самом ФАУ отверженных больше, чем за его пределами!» Слово в слово, мой друг, из уст высокопоставленного регионального чиновника вашего ведомства.

По моему требованию он безропотно передал мне соль.

— В ФАУ есть довольно много пилотов-ветеранов, которые хорошо нас знают, — продолжал он, — и знают, что наша отработка правил безопасности полётов лучше, чем официальный вариант. Поэтому они не применяют против нас закон, но и не делают нам юридических поблажек.

Все мы согласились помалкивать о том, что многие инструкции до нелепости противоречат здравому смыслу, и договорились, что ни одна из сторон не станет раскачивать лодку. Мы, конечно, благодарны судьбе, что там ещё остались ветераны.

Если бы кто-нибудь всерьёз занялся внедрением в практику, например, правил обслуживания и ремонта самолётов, то за голову практически каждого владельца недорогого лёгкого самолёта была бы назначена цена, а за право оставаться владельцем этого самолёта ему пришлось бы драться не на жизнь, а на смерть.

Размах такого противостояния уничтожил бы очень многих в ФАУ, а это привело бы к проведению реформ. Конечный результат был бы, разумеется, хорош, но сам процесс был бы таким болезненным, что ни у кого из нас не хватило бы духу его затеять.

Мы счастливы, пока нас не трогают. ФАУ счастливо, что никто не потрясает основ их выдумки насчет законопослушного паренька.

Терпению моему наступил конец, я был сыт по горло его самодовольной болтовней.

— Сознайтесь, Дрейк, — сказал я. — Вы хотите заполучить лицензию, чтобы летать бесшабашно, делать что вам заблагорассудится, независимо от того, будет это безопасно или нет.

Вам всё равно, будете вы жить или погибнете, но как насчет тех, ни в чём не повинных людей на земле, чьи жизни погаснут, как свечи, когда ваша бессмысленная бесшабашность отыграется на вас сполна?

Он рассмеялся.

— Мой друг, вы ведь довольно много летаете ночью?

— Разумеется. Самолёт — это средство передвижения в дневное и ночное время. Но какое отношение это имеет к вашей бесшабашности?

— Вы надеваете парашют, когда летаете ночью?

— Конечно нет. Что за мальчишеская мысль!

— Тогда что вы станете делать, если ваш двигатель заглохнет ночью?

— У меня никогда не отказывал двигатель в ночном полёте, мистер Дрейк, и надеюсь, никогда не случится в будущем.

 — Ну не интересно ли это! — он недолго помолчал, вглядываясь в схему двигателя, вытканную на скатерти. — Здесь нет ни одного отверженного, который уходил бы в ночной полёт без парашюта, разве что луна светила так ярко, что он всегда имел в поле зрения какую-нибудь посадочную площадку.

Мы не считаем, что отказы двигателей не происходят никогда, и если мы не видим, где можно приземлиться, и если мы не можем надеть парашюта, то мы не летаем.

Кроме вас, здесь нет ни одного пилота, который полетел бы над сплошным туманом или слоем облачности, лежащим ниже той высоты, с которой он может произвести вынужденную посадку.

Тем не менее, ночные полёты без парашюта — это вполне по правилам. А полёты над слоем тумана любой толщины одобрены ФАУ.

Наше правило гласит, что чистая безопасность — это чистое знание и чистое управление. Два двигателя в нашем самолёте или один, не суть важно. Если мы не видим места приземления и если мы не можем надеть парашют, мы не летаем.

Само собой, я не слушал ни единого слова из того, что говорил этот человек. Единственной безопасностью, которая требовалась этому дикарю, была бы безопасность тюремной камеры.

— Ваш шатун, — продолжал он, — сейчас вполне соответствует инструкциям. Он получил одобрение ФАУ, и всё подписано. Но в нём есть трещина, и в ближайшее время он сломается. Если бы у вас был выбор, что бы вы предпочли, — трещину в шатуне или эту подпись в бортовом журнале?

Мне оставалось только сохранять твердость.

— Сэр, механик и инспектор несут ответственность за свою работу. Я имею полное право лететь на этом самолёте именно в том состоянии, в каком он пребывает.

Он снова засмеялся, на удивление дружески, словно не желал причинить мне зла. В этот момент я понял, что смогу удрать из его притона, и притом скоро.

— Ладно, — сказал он, не зная моих мыслей. — За всё отвечает инспектор, вашей вины нет. Всё, что вам остаётся сделать, это разбить свой самолёт в этих горах, потому что от вас не требуется знать, как выжить в той местности, над которой вы пролетаете. Отвечать будут все остальные, вот только подыхать будете вы. Правильно?

Правильно, конечно, но опять он всё по-дурацки вывернул наизнанку. Ну, кто поверит банде отверженных, живущих в гористой пустыне, летающих и обслуживающих свои самолёты без всяких лицензий, только потому, что они знают, как летает самолёт или как работает двигатель?

Все они радикалы и экстремисты, и против них надо применить силу закона. Ну, конечно, на таких управа найдется.

Отверженные, вот они кто, и как только я доберусь до какого-нибудь законопослушного города, я уж позабочусь о том, чтобы ФАУ выдвинуло против них серьёзные обвинения и лишило их… и прибыло сюда, и посадило их всех в тюрьму.

Они считают себя лучше всех остальных только потому, что умеют держать в руках гаечный ключ и приземляться с выключенным двигателем. А что они знают о диспетчерских пунктах подхода? Что станут они делать в схеме движения, если диспетчерская не даст им разрешения на посадку?

Тогда они запоют совсем по-другому, а тут вмешаюсь я, когда они будут умолять меня спасти их, и запрошу диспетчерскую: «Покорнейше прошу дать разрешение на посадку», и не надо будет мне знать свой самолёт или то, как он летает, потому что диспетчерская присвоила мне номер первый.

Я решительно распрощался с Дрейком и его сомнительной компанией, и ни он сам, ни один из его людей не попытался меня удержать. Несомненно, они видели мой гнев и сочли за благо сохранять спокойствие в моём присутствии.

Вернувшись в вырубленный в скале ангар, я отыскал кнопку, нажатием которой отодвигалась стена, и поскольку теперь отверженные имели все основания опасаться законопослушного человека, я дал себе труд всё это записать, каждое сказанное нами слово, чтобы использовать это, в качестве доказательства на заседании ФАУ, которое отправит этих людей в тюрьму.

На этом замечательном, простом заседании, на котором ФАУ, знающее, что для нас лучше, сможет и наказать по заслугам, и праведно нас рассудить. К счастью, эти дикари, по-видимому, единственные в своём роде на всю страну.

Примечание для себя: Надо будет перепечатать эти заметки, потому что синий ветр делает карандаши записи трудными для чтения. Никогда бы не подумл ветер 20 тако сильный. однако я сберегу эт бумагу покажу этим бандитам они неправы. Могу лететь из этих гор одной рукой другой делать записи.

сильный нисходящий поток. Потеря высоты 1500 футо в минут хотя полный газ и набираю скорость. Скоро должен быть восходящий.

Вот он. Худшее позади, а бандитов скоро к ответу. Я вижу аэропорт Фэризи, и я могу начать планирование прямо отсюда, если только — один шанс на миллион: шанс на миллиард — что двигатель заглох