Чужой на Земле

Вряд ли самолеты, снабженные системой дожигания топлива, могут похвастаться тем, что их пламя при каждом взлете оставляет за собой полосу сверкающих клубящихся волн в выбрасываемом потоке воздуха, которую можно увидеть даже при полуденном солнце. Но секретная система подачи топлива в моторе Тандерстрика, практически исключает такую возможность, так что лишь очень небольшое количество людей имели возможность увидеть это почти сакральное явление. Я всегда помню об этом и вспоминаю иногда по ночам на земле, когда небо не так прекрасно.

Во время полета всегда наступает черед вспомнить о пути, который мы оставляем позади во тьме. Из всех стадий движения в ночном строю снижение — это самое подходящее время мысленно обратиться к изяществу и скромной красоте моего самолета. Я лечу в ровном свете и стараюсь сделать его таким же ровным для Четвертого на моем крыле и концентрируюсь на том, чтобы удерживать самолет в верной позиции. Но даже во время более сложного и интенсивного полета на 20000-фунтовом истребителе в нескольких футах от такого же, какая-то часть меня продолжает думать о самых отвлеченных вещах в мире и нетерпеливо выдвигать соображения о самых невероятных предметах.

Я совсем немного пододвигаюсь ко Второму и слегка сбрасываю газ, потому что он поворачивает в моем направлении, и чуть-чуть тяну на себя ручку, чтобы приподнять самолет на его самой малой скорости в воздухе, и думаю о том, позволить ли дочери завести себе пару сиамских котят. У меня перед глазами ровные вспышки зеленого навигационного огня, и я двигаю ручку управления вперед левым большим пальцем, чтобы увериться, что догонять убегающий огонь Ведущего — это единственный путь вперед, и добавляю еще немного газа, лишь полпроцента, и снова сбрасываю, — а они что, действительно сняли занавески, как кто-то мне сказал?

Там абсолютно не будет котов, если они снимут занавески. Немного вперед ручку управления, немного накрениться направо, чтобы сдвинуть с места ногу, — да они, безусловно, ручные, эти коты. Голубые глаза. Быстрый взгляд — горючее 1300 фунтов, нет проблем; интересно, как Четвертый себя чувствует у меня на крыле, думаю, ему не должно быть слишком тяжело сегодня ночью, некоторые вообще считают, что ночью летать Четвертым безусловно проще, у тебя гораздо больше ориентиров.

— Интересно, поедет ли Джин Айван на этот уик-энд поездом в Цюрих. Я уже пять месяцев в Европе, но еще не видел Цюриха. Внимание, внимание, не приближайся так близко, но не волнуйся, просто отодвинься на один-два фута. Где взлетно-посадочная полоса? Уже совсем скоро должны появиться ее огни. Ориентируйся по крылу Второго, правда, если он сам верно придерживается курса.

Нет проблем. Нужно лишь оставаться на одном уровне с его крыльями. Немного добавить газа... а сейчас пришпилиться вот здесь. Вот так. Если он сдвинется хоть на дюйм, сразу же поправь это. Это первоначальное приближение... Подавись им. За нами не наблюдает ни души, ночь ведь. Всё равно. Мы — всего лишь связка навигационных огней в небе; равняйся на крыло Второго. Теперь спокойно, спокойно, для Четвертого. Извини за прыжок, Четвертый.

— Шахматка Ведущий на траверзе. Огни Ведущего вырвались из общего рисунка. Кажется, это из-за того, что вся ночь прошла в полете. Немного пододвигаюсь ко Второму И остаюсь здесь всего лишь следующие несколько секунд. — Шахматка Два на траверзе. Мы продолжаем движение. Теперь напряжение уже позади. Всего лишь сосчитать до трех. Всё равно выше, Четвертый. Несколько минут — и мы сможем подвесить себя и слегка просушить. Микрофон отключен.

— Шахматка Три на траверзе. Всё равно, какого цвета у них глаза, они ведь не живут в моем доме, даже если и сняли занавески. Скорость падает. Закрылки опущены. Ведущий над ограждением. Иногда можно попытаться обмануть себя и думать, что это такой себе миленький самолетик. Рычаги управления отпущены. — Шахматка Три возвращается на базу, три зеленых, давление и шасси.

Проверить шасси лишь для того, чтобы быть уверенным. УП! Шасси в порядке. У этого самолета хорошие шасси. Следи за реактивной струей в этом спокойном воздухе. Лучше добавить еще три узла в конце на случай затруднений. Вот ограда. Приподними нос вверх и дай самолету сесть. Интересно, все ли взлетно-посадочные полосы имеют ограждения. Вряд ли, что так. Милый моторчик.

Мы уже сели, милый самолет. Ты прекрасно поработал сегодня. Выброшен тормозной парашют. Еще раз нажми на шасси, легонько. Поворот закончен, немного притормозить, чтобы свернуть со взлетно-посадочной полосы. Сброшен парашют. Нужно догонять Ведущего и Второго. Спасибо, Ведущий, что подождал. Чудесный полет. Чудесный. Если я буду продолжать служить в Авиации, разве я когда-нибудь променяю эту работу на другую, которую они могут мне предложить. Кабина открыта. Воздух теплый. Как чудесно на земле. Меня хоть выжимай.

Сейчас над Люксембургом. Барабан измерителя расстояния спокойно развертывается, как будто его приводит в движение секундная стрелка часов самолета. До Шпангдалема двадцать восемь миль. Мой самолет слегка касается верхушек облаков, и я начинаю посматривать на приборы. Возможно, прошло еще несколько минут, прежде чем я погрузился в облака, но их достаточно, чтобы заняться выяснением координат, прежде чем это действительно понадобится.

Скорость показывает 265, высота 33070 футов, угол наклона нормальный, скорость по вертикали показывает сто футов в минуту подъема, маленький самолетик на авиагоризонте понемногу приподнимается над горизонтальной линией, указатель курса показывает 086 градусов. Звезды надо мной всё еще светлы и тихо мерцают. В том, чтобы быть звездой, есть одна чудесная вещь — тебе никогда не нужно беспокоиться о грозе.

Стрелка радиокомпаса снова в агонии дернулась вправо. Это напомнило мне, что я не должен бы доверять спокойному воздуху за бортом. В конце концов, барометр, наверное, не так уж и врал. На юго-востоке далекие вспышки света и дрожание тонкой стрелки — вселяющего ужас перста, указывающего на свет.

Я вспомнил, как в первый раз услышал об этой характеристике радиокомпаса. И был изумлен. Это самая ужасная из всех характеристик навигационного радара, которые могут быть! Лети по стрелке, указывающей твой курс, доверься ей, и потом дрожи от страха, оказавшись в центре самого большого небесного шторма, единственного на сотни миль. Кто изобрел всё это навигационное оборудование, которое так ужасно работает? И кто бы купил его?

Любая компания, занимающаяся производством высокочувствительных радиоприборов, — это ответ на мой первый вопрос. Авиация Соединенных Штатов — это ответ на второй. В конце концов, они имели честность сказать мне об этих маленьких причудах, прежде чем втолкнули меня в мое первое орудие перелета из страны в страну. Когда возникает самая большая необходимость в навигационных приборах, в самую ужасную погоду, то самая последняя вещь, которая принимается во внимание, — это радиокомпас. Проще летать в пространстве и во времени, чем следовать этой тонкой стрелке. Я рад, что новый прибор, «Такан», не пришел в смятение от вспышек.

Возможно, даже хорошо, что у меня сегодня нет напарника. Если находишься на краю грозы, очень непросто сохранить свою позицию. Единственная вещь, которой я никогда не пробовал делать, — это полеты строем во время грозы. Ближайший к этому по ощущению момент был, когда в День Авиации во время шоу мы летели незадолго перед сигналом к посадке. Кто-то подсчитал, что в тот день был самый жесткий воздух в году.

В тот день было назначено лететь всем самолетам эскадрильи; единый гигантский строй из шести ромбов лучших самолетов Военной Авиации F-84К. Я был очень удивлен, когда увидел, как много людей приехало по летней жаре на своих машинах, припаркованных бампер к бамперу, чтобы посмотреть, как в неподвижном небе летают несколько десятков старых боевых машин.

Наши самолеты выстроены в длинную линию перед открытой трибуной, установленной вдоль кромки одной из стояночных площадок. Я чувствовал себя неуютно, стоя в солнечных лучах перед своим самолетом во время паузы парада, рассматривая людей, ожидающих красную ракету — сигнала к началу. Если все эти люди выдержали трудности езды по жаре многие и многие мили, чтобы добраться сюда, то почему они не пошли служить в Авиацию и сами не стали летать? Из каждой тысячи собравшихся здесь девятьсот семьдесят не имели бы никаких проблем и трудностей в управлении самолетом. Но им больше нравится лишь смотреть.

Легкий звук выстрела — и сверкающая алая ракета чертит полосу в небе от самого пистолета адъютанта, стоящего рядом с генералом перед парадным строем. Ракета высоко парит по длинной дымовой дуге, а я быстро двигаюсь, так, чтобы скрыть себя от глаз толпы и поскорее пристегнуться ремнем к своему самолету вместе с 23 другими пилотами в 23 других самолетах. Прикрепив ботинки к педалям, я бросаю взгляд на длинную прямую линию самолетов и пилотов слева от себя. Никого нет справа от моего самолета номер 24, я последний человек в последнем ромбовом строе.

Я щёлкаю застежкой парашюта и тянусь назад за плечевыми ремнями, старательно избегая тяжелого взгляда множества людей. Если им так уж интересно, то почему они давно не научились летать?

Поворот секундной стрелки часов самолета достигает 12, двигаясь вместе с секундными стрелками часов в 23 других самолетах. Это что-то вроде танца; синхронное представление всех пилотов, которые дают сольные выступления в свои выходные. Батарея включена. Ремни пристегнуты, кислородный шланг присоединен. Секундная стрелка достигает деления на вершине циферблата. Воспламенение включено. Толчок моего стартера — лишь маленькая часть громадного взрыва, вызванного включением двух дюжин двигателей. Это действительно громкий звук, звук моторов. Первые ряды зрителей подаются назад. Но ведь они приехали, чтобы услышать именно это, звук этих моторов.

Позади нас поднимается одинокий столб зноя, который покрывает дымкой деревья на горизонте и стелется в воздухе, растворяясь в пастели неба. Я достаю свой белый шлем с удобного места в футе от моей головы. Я застегнул его на подбородке (сколько раз мне рассказывали о пилотах, терявших свои шлемы во время прыжка с парашютом лишь потому, что ремешок на подбородке не был застегнут?); переключатель инвертора — в нормальное положение.

Если воздух и был абсолютно спокойным сегодня утром, то сейчас, пропущенный через реактивные двигатели 23 самолетов впереди меня, он превратился в сплошной вихрь. День уже обещает быть жарким. Первый самолет строя, самолет командира эскадрильи, завис после взлета в кипящем июльском полуденном воздухе.

Уже в воздухе я буду следить за тем, чтобы избежать реактивной струи моего Ведущего при полете ниже уровня других самолетов, но сейчас нет способа избежать попадания под вихрь, который сплошным потоком несется по взлетно-посадочной полосе. Ведь я поднимаюсь на крыле Третьего Бейкера Блу, после того как в этот тихий день вся эскадрилья пронеслась передо мной по белой бетонной взлетной полосе длиной полторы мили.

После того как взлетел командир эскадрильи, из-за потока из его сопла и сопел его группы каждый последующий успешный взлет в горячем бурном воздухе происходит немного дольше. Мой разбег был самым длинным, и я упорно стараюсь точно придерживаться крыла Третьего среди бурных воздушных потоков. Но это моя сегодняшняя работа, и я ее выполню.

Слева от меня длинная удаляющаяся линия самолетов, командир эскадрильи толкает вперед рычаг газа и начинает подъем. Строй Сокол, проверка, — звучит в 24 приемниках, в 48 наушниках. — Эйбл Рэд, Ведущий, прием. Эйбл Рэд Второй, — отозвался его партнер. Третий. Четвертый.

Длинная последовательность отдельных голосов и щелчков микрофонов. Рычаг газа двинут вперед в кабине за кабиной, истребитель за истребителем наклоняются влево и поворачивают, следуя за безупречным движением самолета командира эскадрильи. Ведущий моей четверки начал поворот. — Бейкер Блу, Ведущий, — произнес он, продолжая движение вперед. Его имя Кол Уипли. — Второй. — Джин Айван. — Третий. — Ален Декстер. Я нажал на выключатель микрофона последним. — Четвертый. И наступила тишина. Нет никого за последним членом шестой группы.

Длинная линия самолетов быстро поворачивает вдоль пути ко взлетно-посадочной полосе «три-ноль», и первый самолет выравнивается прямо над полосой, чтобы освободить место для своих многочисленных спутников. Огромный строй быстро движется и заполняет место позади него, и совсем не остается времени на размышления и другие действия, кроме необходимых. Двадцать четыре самолета над взлетно-посадочной полосой сразу, редкая картина. Я нажимаю кнопку микрофона, пока поворачиваю, чтобы остановиться в позиции за крылом Третьего Бейкера Блу, и веду маленький личный разговор с командиром эскадрильи.

— Бейкер Блу Четвертый на линии. Когда меня слышит человек в блестящем самолете, с маленькими суконными дубовыми листьями на плечах летного комбинезона, он нажимает на рычаг газа и говорит: — Строй Сокол, подъем.

Нет никакой действительной необходимости для всех 24 самолетов переключать моторы в стопроцентно противоположный режим в один и тот же момент, но в результате получится впечатляющий шум, а это именно то, что желают услышать собравшиеся сегодня зрители. Две дюжины сдвинутых вперед рычагов газа буквально перед самой остановкой двигателя.

Даже для пилота, находящегося в кабине самолета, в шлеме с наушниками на голове, — это громкий звук. Небо слегка темнеет, и сквозь ревущий гром, который сотрясает деревянные трибуны, люди наблюдают большое облако выхлопных газов, поднимающееся у края взлетно-посадочной полосы, над сияющими проносящимися самолетами, которые, выравнивая курс, снова выстраиваются в строй Сокол.

Я подпрыгиваю и трясусь на педалях руля направления в потоке воздуха от других самолетов и замечаю, что, как я и ожидал, мой двигатель не работает нормально, на сто процентов. Лишь секунду всё было в порядке, но из-за ударов и давления воздушных потоков других самолетов, врывающихся в воздухозаборники моего истребителя, мощность мотора упала до немногим меньше чем 98 процентов. Это хороший показатель того, что воздух за пределами моей маленькой кондиционируемой кабины очень неспокойный.

— Эйбл Рэд, Ведущий поворачивает. Две передние группы отделились и медленно полетели прочь от большинства других групп, образуя строй Сокол. Пять секунд — движение стрелки секундомера, — и Эйбл Рэд Третий совершает поворот с Четвертым на крыле. Я сижу высоко в моей кабине и наблюдаю, как далеко впереди первые из строя касаются взлетно-посадочной полосы.

Первые самолеты коснулись земли, как будто они изнывали от скуки и рады возвратиться опять в воздух. Следы их выхлопов темны, если смотреть на них с высоты. И я поинтересовался с улыбкой, понадобится ли мне пролетать через дым других самолетов ко времени, когда я начну разворачиваться с Бейкер Блу Третьим, или полоса успеет очиститься.

Самолеты выруливали по два. Восемь; десять; двенадцать... Я жду при отпущенном до упора рычаге газа, надеясь, что смогу оставаться с третьим борт к борту и приземлиться вместе с ним, как требуется. У нас одна и та же проблема, поэтому трудностей вроде бы быть не должно, кроме слишком затянутого пробега во время посадки.

Я выглядываю, чтобы посмотреть на Третьего, готовый кивнуть ему. Он следит за тем, как садятся другие самолеты, и не оглядывается. Он смотрит, как они движутся... шестнадцать, восемнадцать, двадцать...

Взлетно-посадочная полоса прямо перед нами, под низкими облаками серого дыма. Ограждающий барьер на другом конце бетонки совсем не виден из-за клубов жаркого воздуха. Кроме небольших внезапных толчков крыльев, предыдущие заходы обошлись без трудностей... Двадцать два. Третий, наконец, поворачивается ко мне, и я киваю ему.

Ведущий Бейкер Блу и Второй у же пять секунд как внизу, на бетоне, когда Третий коснулся красной рукоятки, резко качнулся вперед, и мы стали последними из строя Сокол, выполняющими «конвейер»[8]. Нужно много времени, чтобы погасить скорость самолета, и я рад, что для посадочного пробега у нас есть вся длина взлетно-посадочной полосы. Третий мягко подпрыгивает вверх и вниз, когда его самолет тяжело двигается по ряби бетона.

Я следую за ним, как будто мой самолет является его сияющей алюминиевой тенью в трех измерениях, подпрыгивающей, когда подпрыгивает он. Ведущий Блу и Второй к этому времени, должно быть, уже поднимаются, но я не отрываю взгляд от Третьего, чтобы не отстать. Они либо уже на взлете, либо у самого барьера. Это один из самых длинных посадочных пробегов, которые я когда-либо совершал, летая на F-84F, подумал я, минуя отметку 7500 футов. Вес самолета Третьего только сейчас начал переноситься с шасси на крылья, и мы вместе оказались в воздухе.

Невероятная тяжесть — эти двенадцать тонн тонкого воздуха, но так было всегда, и так должно быть сегодня. Третий смотрит вперед, и я снова рад, что вижу его самолет так близко. Барьер достигнут нами. Третий внезапно поднялся с земли, и я последовал за ним, таща ручку управления на себя сильнее, чем следовало бы, вынудив самолет подняться даже прежде, чем он был готов лететь.

Шлем в кабине в нескольких футах от меня резко кивнул один раз, и, не раздумывая, я потянулся вперед к рукоятке механизма уборки шасси. Под нами пронеслась вспышка барьера, — как раз в тот момент, когда я коснулся рукоятки. У нас в запасе десять футов. Хорошо, наверное, что я не двадцать шестой номер этого строя.

Механизм быстро автоматически срабатывает, а картина внизу сменяется с гладкой бетонной полосы на неровную пятнистую разноцветную почву. Мы очень точно перешли ко взлету. Неожиданно длительная тряска — это всего лишь следствие шока от нашего взлета, ведь мы летим внизу под сильнейшими завихрениями в воздухе от того, что перед нами пролетело 22 истребителя.

Мягкий и плавный поворот направо, чтобы присоединиться к Ведущему Блу и Второму так быстро, как это только возможно. Но поворот — это не моя забота, потому что я всего лишь ведомый и бездельничаю на крыле Третьего, пока он выполняет все фокусы с углами и срезаниями их, чтобы точно присоединиться к строю. Беспокойство о длительном разбеге при взлете осталось позади вместе с барьером; сейчас взлет выполнен, и я чувствую себя, как если бы я сидел расслабленным в мягчайшем кресле в комнате отдыха пилотов.

Снова воцарился привычный порядок строя; я могу немного расслабиться здесь, над деревьями, вдалеке от толпы. Впереди еще предстоит большая работа. В поле моего бокового зрения несется Ведущий Блу и Второй, совсем близко над крылом Третьего. Все тонкости рисунка строя Сокол были отработаны во время тренировочных полетов, и все эти тренировки сейчас сполна оплачиваются, когда в небе парит четырехугольник в форме ромба и такие ромбы демонстрируют незримую сокрушительную силу строя.

Я проскальзываю в промежуток между Вторым и Третьим, прямо позади Ведущего Бейкера Блу, и веду свой самолет вперед, пока сопло Ведущего, зияющая черная дыра, не оказывается в десяти футах впереди от моего иллюминатора и я не начинаю ощущать удары его выхлопов по моим рулям. Сейчас я уже забыл о Третьем и лечу, пристроившись у самого хвоста Ведущего, дергая ручку управления на себя всякий раз, когда ощущаю педалями удары по рулю направления.

— Строй Сокол, двигаться по девятому каналу. Ведущий Блу слегка отклонил свой самолет от курса, и вместе с другими пятью ромбами в небе пилоты в ромбе из четырех машин, который ведет сам Бейкер Блу, на мгновение переключили селектор радио на 9 и выполнили обязательную проверку кабины после взлета.

Я нажал рычаг, и из подвесных баков под моими крыльями горючее начало поступать через основной бак в фюзеляже к двигателю. Давление кислорода 70 единиц, лампочка мигает, когда я дышу, внутренности кабины кажутся зелеными. Я наконец отрываюсь от приборов, ремень парашюта пристегнут к рукоятке вытяжного троса. Теперь мой самолет готов к началу шоу.

В таком сложном строе нередко бывает, что, по крайней мере, несколько самолетов не работают как следует, но пока эти трудности не стали очень серьезными, пилот сохраняет все свои опасения при себе и отвечает при проверке кабин — о'кей. Сегодня было бы очень некстати возвратиться на поле и оказаться на площадке для стоянки самолетов, как раз когда наступила основная часть парада и так много зрителей.

Ведущий Бейкер Блу в порядке. Второй. Третий. Я нажимаю кнопку. — Четвертый. Обычно проверка бывает куда дольше, и каждый пилот докладывает состояние кислорода, его количество и то, удачно или нет сработали подвесные топливные баки, но при таком большом количестве самолетов в воздухе эта проверка займет не одну минуту. В конференц-зале был принят уговор: производить проверку как обычно, но отвечать только коротким сигналом.

После моего ответа шесть ведущих самолетов качнули крыльями, и шесть ромбов снова сомкнулись, чтобы продемонстрировать строй. Не часто мне выпадает шанс летать замыкающим в ромбе, и я удерживаю самолет очень близко у сопла Ведущего, чтобы с земли казалось, будто я летаю таким образом всю свою жизнь. Чтобы определить, хорошо ли летает замыкающий в своей позиции, следует лишь проследить за тем, как он сохраняет высоту при посадке. А для этого необходимо ориентировать руль направления по выхлопам Ведущего.

На время я передвигаюсь в позицию, которую сохранял во время нашего полета над базой. Я понял, что это верный шаг, когда увидел черную зияющую дыру сопла Ведущего, этот мерцающий чернильный диск, в шести футах впереди от моего фонаря и в футе над уровнем моей кабины. Моё вертикальное оперение ориентировано на его выхлопы, и я ослабляю давление ног на педали, чтобы избежать неудобной вибрации. Если бы можно было вообще убрать ноги с педалей, я бы, безусловно, сделал это, но в наклонных тоннелях, ведущих к ним, совсем не остается свободного места и мне приходится мириться с тем, что мои ноги постоянно трясет.

Я постоянно слышу низкий тяжелый гул завихряющихся воздушных потоков, бьющихся в мой руль направления. В таких условиях не слишком легко управлять самолетом, да и не много удовольствия получаешь от того, что летаешь с хвостом в форме огромного спинного плавника, в который постоянно бьются потоки жара, вырывающиеся из турбины Ведущего Бейкера Блу. Но именно в этой позиции мне и следует лететь, чтобы вместе с Бейкером Блу создать совершенный ромб; ведь людей, которые наблюдают снизу, мои проблемы не интересуют. Я передвинул рычаг газа на дюйм назад, а потом снова вперед и нажал на ручку управления, слегка соскользнув в сторону и образовав менее плотный строй.

Второй и Третий используют время, которое строй Сокол тратит на разворот, чтобы проверить свои собственные позиции. Воздух неспокоен, и их самолеты бьет дрожь, когда они сходятся, чтобы их крылья перекрывали друг друга позади Ведущего. Чтобы летать плотным строем, им нужно приблизиться к Ведущему так, чтобы их крылья оказались непосредственно за его крыльями. И хотя этот воздух не такой жесткий, как жар, который бьет в мой руль направления, так летать значительно труднее из-за несбалансированной, всегда способной измениться силы воздушного потока.

При скорости 350 узлов воздух тверд, как лист металла, и я могу видеть, как элероны на концах их крыльев быстро двигаются вверх и вниз, когда они стараются удержаться в ровном строю. Если бы это был полет в нормальном строю, то их крылья находились бы вне потока воздуха, вырывающегося из-за крыла Ведущего, и они долго могли бы лететь в этой позиции, работая нормально и в процессе полета исправляя ошибки. Но это шоу, и именно на шоу мы сейчас работаем.

Второй и Третий, в конце концов, остались довольны тем, что они смогут удержать верную позицию во время полета над базой, так как они оба практически одновременно заняли в строю нормальное положение. Они всё еще ничего не видят, кроме самолета Ведущего Бейкера Блу, и их всё еще трясет и бросает в неспокойном воздухе. Каждые несколько секунд полет проходит через невидимый ураган, поднимающийся со вспаханного поля, и его удары так сильны, что от них на секунду затуманивается зрение, и я без устали благодарю свои летные доспехи, позволяющие чувствовать себя уверенно, даже при такой сумасшедшей тряске.

Лето; но для меня не существует жаркого солнца, переполненного бассейна, тающего мороженого, ничего, кроме бьющего воздуха, когда я хочу перевести самолет в более плотный строй. Широкий круг пройден, и строй Сокол начинает спускаться на высоту 500 футов. — Сокол, сомкнуться, — доносится голос Ведущего Эйбл Рэда.

Мы смыкаемся, и я поднимаю самолет, чтобы мой руль направления снова вошел в струю воздуха, вырывающуюся из сопла Ведущего. Я смотрю на альтиметр, когда строй выровнялся в трех милях от толпы у взлетно-посадочной полосы. Один быстрый взгляд: 400 футов над землей. Ведущий ромб находится на высоте 500 футов, а мы пристроились 100 футами ниже. Высота не должна меня заботить, но ведь существует любопытство, а я его удовлетворяю. Всегда!

Теперь все эти последние три мили до базы за нами следят американцы. Им интересно знать, так ли хорошо летают летчики Военно-Воздушных Сил без своих самолетов, как и на них. Ромбы строя Сокол сверкают на солнце, и даже из центра, оттуда, где находится Бейкер Блу, весь наш строй выглядит красиво и законченно. Я снова вспоминаю старую аксиому о том, как попадаешь в один и тот же воздушный поток с Ведущим, и не один я об этом думаю.

Второй и Третий подвели свои крылья очень близко к фюзеляжу Ведущего, и мы перепрыгиваем через гребни воздуха так же, как плотный строй бобслеистов перепрыгивал бы через гребни плотного снега. Хлоп. Четыре шлема резко дернулись, четыре пары крыльев слегка прогнулись. Мой руль направления захвачен выхлопами Ведущего, педали тяжело болтаются. Это громыхание тяжелого сопла должно показаться слишком громким даже для людей, стоящих на трибунах вдоль линии полета. Держись прямо. Держись уверенно. Держись плотно.

Но до людей на бетоне даже еще не начало доноситься громыхание, из-за которого пляшут педали моего руля направления. Они видят лишь маленькое облачко серого дыма над горизонтом на севере. Оно вытягивается в стаю летящих серых стрел, выпущенных из единственного лука. Всё тихо. Стрелы увеличиваются в размерах, а люди на земле наблюдают за происходящим и разговаривают. Эти стрелы разрезают воздух со скоростью 400 узлов, но с земли кажется, что их подвесили в холодном чистом мёде.

Потом, когда безмолвный полет достигает начала взлетно-посадочной полосы в четверти мили от трибун, где даже генерал скрывает улыбку за солнечными очками, мед становится обыкновенным воздухом, а 400 узлов превращаются в 24 внезапно встряхнувших землю взрыва. Люди довольно вздрагивают от этого звука и смотрят, как ромбы проносятся по небу, словно замершие, неподвижные геометрические фигуры. В этот момент людей на земле заставляют верить, что самолеты Военно-Воздушных Сил не будут ржаветь под солнцем, и это то, что мы стараемся им доказать.

Уже с убывающим звуком мы проносимся мимо трибун, — и для зрителей снова превращаемся в линию удаляющихся точек, за которыми тянутся две дюжины серых полос разреженного воздуха. Рев наших самолетов исчез так же быстро, как и появился, земля снова стала тихой.

Миновав толпу, мы всё еще сохраняем строй. Полет Бейкера Блу и строя Сокол всё так же существуют для меня, как они существовали всё утро. Кратковременный рев, обрушившийся на людей, для меня остается постоянным и неизменным. Единственное изменение, которое происходит со строем после пересечения поля, — это то, что самолеты отдаляются на несколько футов друг от друга в стороны и назад, и теперь бобслеисты преодолевают ухабы с интервалами в 10 секунд, вместо того чтобы делать это одновременно.

Во время поворота на следующий заход над базой я скольжу вместе с Ведущим Бейкером Блу, чтобы образовать новый рисунок, в котором наш ромб будет находиться в углу огромной группы самолетов. Несмотря на позицию, в которой мы летим, жесткий воздух бьет по нашим самолетам, и струя раскаленных выхлопных газов грохочет над моим вертикальным оперением. Я думаю о предстоящей посадке, надеясь, что легкий бриз начнет дуть вдоль взлетно-посадочной полосы, очистив ее от выхлопных газов к тому моменту, когда мой самолет будет заходить на посадку.

Наверное, они не хотят быть пилотами. Откуда это? Конечно, они хотят быть пилотами. Ведь они наблюдают с земли, вместо того чтобы лететь вслед за крылом Бейкера Блу. Единственной причиной того, что они не летят сегодня, а наблюдают, является то, что они сами не осознают того, что могли бы испытывать. Что может быть лучше, чем летать на самолетах? Если бы полеты были единственной работой летчика Военной Авиации, то я при случае сделал бы карьеру офицера.

Заходя на второй круг, мы снова сближаем наши самолеты, образуя окончательный рисунок, и входим в негостеприимное пространство над полем. Затем из огромного круга, не видимого со взлетно-посадочной полосы, самолеты один за другим выходят из боевого порядка, ромбы перестраиваются в звенья, и звенья движутся по прямой через тяжелый, неровный воздух, образуя посадочный строй.

Это работа, причем это не самая приятная работа. Стрелка на указателе перегрузки остановилась на делении 4. Но момент, когда люди наблюдали эту часть своих Военно-Воздушных Сил и радовались за них, стоил того. Ведущий Эйбл Рэд закончил еще одну маленькую часть своей работы.

Это было давно. А сейчас, в Европе, наш строй находится не для проведения шоу, а ради ремесла сражений. Полет вчетвером легок и приятен, когда за тобой не наблюдают, и пилоты просто концентрируются на своих позициях, вместо того, чтобы отдавать всю свою энергию на бесполезное шоу. На высоте мы ждем отклонения от курса Ведущего и размыкаемся даже больше, чем при полетах тактическим строем.

Третий и Четвертый поднимаются вместе на тысячу футов выше Ведущего и Второго; каждый пилот скользит в свободно выбранной позиции, откуда хорошо просматривается пространство вокруг и самолет, за которым он следует. В тактическом строю и в воздушном бою на практике действия каждого строго разграничены; ведомый следит за ведущим, пилоты, находящиеся выше, следят за теми, кто ниже, ведущие выслеживают мишень.

Легко летать на большой высоте, где виден след инверсии самолета. Любой другой самолет, кроме наших четырех, — мишень. Во время войны, когда всё определено, они либо мишени, за которыми можно наблюдать, либо противники, которых можно проучить и иногда атаковать. «Иногда», потому что наши самолеты изначально не приспособлены для нападения на вражеские истребители и уничтожения их. Это работа для Р-104[9], канадских Марк-Шестых[10] и французских Мистеров[11].

Наш Тандерстрик является самолетом класса воздух-земля и создан для того, чтобы поражать бомбами, ракетами и напалмом врага, когда он находится на земле. Мы атакуем вражеские самолеты лишь в том случае, когда они представляют собой легкую мишень: транспорты, низкоскоростные бомбардировщики, а также поршневые истребители[12]. Несправедливо и не по правилам атаковать только более слабого противника, но мы не чета новейшим вражеским самолетам, сконструированным специально для нападения на другие истребители.

Но мы, конечно же, изучаем воздушный бой на случай, если на нас нападут вражеские истребители. Если долгие часы тренировок позволят нам безопасно ускользнуть от более сильного противника, то они стоят того. А практика интересна. Вот и они. Два самолета F-84 далеко внизу. Они поднимаются вверх, словно караси, желающие поживиться у самой кромки воды. На высоте 30000 футов Ведущий вступает в игру. Верхних самолетов не видно.

Я — Динамит Четыре, и я наблюдаю за ними свысока. Всё происходит медленно. Повороты на большой высоте — широкие и плавные, потому что слишком крутые виражи и перегрузки заставят самолет потерять скорость в разреженном воздухе и я утрачу свое самое главное преимущество. Скорость необыкновенно важна в воздушном бою.

Куча книг переполнена правилами, но одно из самых главных это: НЕ ТЕРЯЙ СКОРОСТЬ. Передвигаясь стремительно, я могу обмануть противника. Я могу броситься на него сверху, держать его несколько мгновений в прицеле, выстрелить, а потом снова подняться, готовясь к следующей атаке. На низкой скорости я не смогу даже набрать высоту и буду дрейфовать как утка, которой обрезали крылья.

Я сообщаю о целях Третьему, в данный момент моему Ведущему, и оглядываюсь вокруг в поисках остальных. После того как первые вражеские самолеты замечены, ответственность за наблюдение и планирование атаки переходит к Ведущему. Я ищу другие самолеты и прикрываю своего Ведущего. Когда я на месте ведомого, в мои обязанности не входит поражать вражеские самолеты. Я должен защищать того, кто их поражает. Я поворачиваю вместе с Третьим, перемещаясь из стороны в сторону за его хвостом, наблюдая, наблюдая.

А вот и они. С верхнего уровня, с высоты «пять» появляются две точки и заходят нам в хвост. Я нажимаю кнопку микрофона. —Динамит Третий, цели на высоте «пять». Третий продолжает свой поворот, прикрывая Ведущего Динамита во время его атаки на вражеского Ведущего. Ловушка. — Наблюдай, — приказал он.

Я наблюдаю, извиваясь в своем кресле и касаясь шлемом верха кабины. Те двое рассчитывают на неожиданность, и только сейчас на большой скорости они могут вступить в игру. Я жду их, следя за тем, как они постепенно приближаются и начинают преследование. Это F84. Мы быстрее, и у них нет ни единого шанса.

— Динамит Третий, уходи вправо! Мгновение ведомый управляет Ведущим, и Третий входит в крутой вираж, делая всё возможное для того, чтобы не потерять скорость. Я следую за ним, стараясь придерживаться внутренней части дуги виража и продолжая наблюдать за атакующими. Их скорость слишком высока, чтобы повторить наш поворот, и они начинают обстреливать нас и скользить по большой внешней дуге нашего виража.

Тем не менее, они не глупы, потому что они немедленно начали подъем, используя скорость, чтобы набрать высоту для следующего захода. Но они утратили эффект неожиданности, на который так рассчитывали, а мы летим на полной скорости. Бой продолжается.

Воздушный бой похож на то, как стайка рыб суетится у опускающегося на дно кусочка хлеба. Он начинается на большой высоте, исчерчивает небо лентами следов инверсии и медленно опускается всё ниже и ниже. Каждый поворот означает некоторую потерю в высоте. На малой высоте возможны более крутые виражи, более быстрый набор скорости и большие перегрузки. Бой идет кругами, через тактику и язык воздушного поединка: ножницы, защитные маневры, матерщина и «Третий, уходи вправо!»

Я даже не нажимаю на гашетки. Я высматриваю другие самолеты, и если Третий концентрируется на каком-то одном противнике, я остаюсь единственными следящими за опасностью глазами. Третий полностью втянут в атаку, и он зависит от того, смогу ли я прикрыть его от вражеских самолетов. Если бы я хотел убить его, достаточно было бы просто перестать смотреть вокруг.

В воздушном бою, более чем когда-либо, я чувствую себя думающей частью живой машины. Нет времени, чтобы следить за измерительными приборами и искать переключатели, т. е. концентрироваться на том, что происходит в кабине. Я двигаю педалями и рычагами управления бессознательно. Я хочу быть там, и я уже там. Земля просто не существует до той самой последней минуты, когда бой приближается к ней слишком близко. Я лечу и сражаюсь в одном отдельно взятом участке пространства. Идеальная игра в трехмерные шахматы, где ходы производятся с дерзким отчаянием.

В бою двух самолетов есть всего лишь один фактор, который надо принимать в расчет, — вражеский самолет. Я слежу только за тем, чтобы оставаться у него на хвосте, держу его в прицеле и нажимаю на гашетку в нужный момент. Если бы он был на моем месте, он делал бы то же самое. Я делаю всё возможное, чтобы не попасть в его прицел, а самому преследовать его. В воздушном бою я могу производить такие маневры, которые никогда не смог бы повторить в другое время.

Однажды я видел падение самолета. Какое-то страшное мгновение он двигался назад, и дым вырывался из его обоих концов. Уже потом на земле мы установили, что пилот заставил свою машину вращаться очень быстро, чего нельзя делать, летая на тяжелых истребителях. Но при помощи этого маневра, безусловно, можно снять врага с хвоста.

Чем больше самолетов вступает в бой, тем сложнее он становится. Нужно принимать в расчет, что этот самолет является другом, а тот врагом, и следить за поворотами налево, так как там сражаются два других самолета и можно очутиться прямо между ними. Столкновения высоко в воздухе весьма редки, но всегда существует такая возможность, если кто-нибудь проявляет несдержанность.

Джон Ларкин столкнулся в воздухе с Сейбром, который увидел его слишком поздно. «Я не сразу понял, что случилось, — говорил он мне. — Но мой самолет падал, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в меня врезались. Я потянул рычаг катапульты, выдавил защелку, и следующее, что я помню, — это то, что я нахожусь в центре маленького облачка из кусков самолета.

Я находился на прекрасной высоте, около 35000, так что свободно падал до тех пор, пока не смог различать цвета на земле. Только тогда я потянул за кольцо парашюта, автоматическая система сработала, и счастье, что у меня был хороший парашют. Я наблюдал, как хвост моего самолета скользит вниз подо мной, и видел, как он разбился в холмах. Через пару минут я сам оказался на земле и подумал о том, сколько придется испортить бумаги, чтобы это происшествие действительно завершилось».

Затем действительно последовало огромное количество бумажной кутерьмы, и мысли о ней заставляют меня быть вдвойне внимательным во время боя, даже сегодня. Во время войны, когда такие происшествия не будут причиной бумажных разбирательств, я буду чувствовать себя куда свободнее. В настоящей войне, конечно же, я применю все свои знания и умения, чтобы мой враг был уничтожен. Всё это когда-нибудь может пригодиться.

Широкая люминесцентная стрелка «Такана» тихо колеблется, когда я пролетаю над Шпангдалемом на высоте 2218. Еще один этап полета пройден.

Как признано всеми, Шпангдалем — это контрольно-пропускной пункт, и самое время ожидать интересных происшествий. Внезапно плотные темные облака кладут конец забавам, и мой самолет сразу же проглатывает чернота. Какое-то мгновение я чувствую себя неуверенно и, сидя высоко в своем кресле, рассматриваю верхушки облаков сверху. Но это мгновение быстро миновало, и я концентрируюсь на приборах.

Совсем недолго я смотрю вверх. Звезды на небосводе гаснут, и небо становится таким же темным и безликим, как облака подо мной. Звезды исчезли, и я посмотрел на приборы.