Чужой на Земле

Так что вовсе не Крыло заставляет их зарываться в землю. А я. Эгоистично? Да. Но тогда это и не Крыло ухитрилось, неверно оценив расстояние, вогнать все 12 тонн самолета в борт 50-тонного тяжелого танка. Так что, это я дежурю в кабине самолета, и будь это настоящая боевая тревога, то я либо вернусь, либо не вернусь, после захода на цель под зенитным огнем и ракетами противника. Они мне доверяют. Даже странно, как это можно кому-либо доверять так много.

Они дают мне самолет без всяких оговорок и сомнений. В графике полетов номер самолета стоит рядом с моей фамилией, и я ухожу на нем в полет или сижу в кабине в полной готовности вылететь в любую минуту. Обыкновенная цифра на доске. Но когда я сижу в нем, у меня есть возможность увидеть, какая это замечательно сложная, искусно сконструированная машина, и какую силу вложило командование в мои руки, поставив ее номер напротив моей фамилии.

Старший наземной команды в тяжелой куртке и стальном шлеме внезапно появляется на алюминиевой лесенке и вежливо стучится в плексиглас. Я открываю фонарь, недовольный потерей уютного, тихого, немного даже согретого уголка, взамен на холодный ветер, и чуть сдвигаю шлем, чтобы расслышать. Красный свет озаряет его лицо.

Не против, если мы заберемся в грузовик и подождем там... хоть как-то укроемся от ветра, если вы не возражаете. Помигайте рулежными огнями, если будет нужно... О'кей. — И я призываю мысли к дисциплине, и снова припоминаю маршруты захода на цель, дистанции и высоты. А большая темная река времени медленно течет дальше.

Так же, как иногда у меня выпадают долгие минуты для размышлений на земле, так временами подворачивается какой-нибудь долгий маршрутный перелет, дающий возможность поразмыслить и побыть наедине с небом и самолетом. И тут я улыбаюсь. Наедине с самолетом, который прозван «неумолимым F-84».

Я давно жду, когда мне попадется самолет, не прощающий ошибок. Должен же где-то быть самолет, настроенный настолько критично, что либо летаешь на нем по учебнику, либо разбиваешься, ибо словечко «неумолимый» частенько попадается в кипах журналов в комнатах отдыха летного состава.

Но стоит мне подумать, что очередной тип самолета, на котором мне предстоит летать, настолько сложен, что наверняка не станет прощать ошибок, как я с ним вполне осваиваюсь. Я свыкаюсь с его манерами и личностью, и неожиданно он оказывается прощающим самолетом, как и все остальные.

Он может быть чуть более требовательным к скорости, когда я захожу на посадку, но, знакомясь с ним поближе, я обнаруживаю, что он довольно терпимо относится к отклонениям в любую сторону от идеальной скорости и не сорвется в штопор, если я делаю разворот на посадку на один узел медленнее, чем положено. Он всегда предупреждает об опасности, и только когда пилот не внемлет этому сигналу, самолет убьет его, не задумываясь.

После взлета загорается красный сигнал пожарной опасности. Это может означать очень многое: короткое замыкание в системе пожарной сигнализации; слишком крутой набор высоты при слишком малой скорости; дыру в камере сгорания; пожар двигателя. У некоторых самолетов настолько велика склонность к ложным тревогам, что многие пилоты практически не обращают на них внимания, полагая, что это очередное замыкание.

Но F-84F — самолет не из таких. Если уж такой сигнал загорается, значит, самолет действительно горит. И всё равно у меня есть еще время, чтобы всё проверить — убрать газ, набрать минимальную высоту для катапультирования, сбросить подвесное вооружение, проверить температуру выхлопа, тахометр и расход топлива, спросить ведомого, не виден ли дымок из моего фюзеляжа. Если я горю, у меня есть еще несколько секунд, чтобы направить самолет подальше от строений и катапультироваться. Я ни разу не слышал, чтобы самолет взорвался без предупреждения.

Реактивные самолеты беспощадны в одном общем для всех отношении: они сжигают огромное количество топлива, и когда это топливо кончается, двигатель глохнет. Полные баки четырехмоторного турбовинтового транспортного самолета позволяют ему держаться в воздухе 18 часов подряд. Двухмоторные грузовые самолеты часто имеют на борту достаточно топлива для восьми часов летного времени, даже стартуя в двухчасовой полет.

Но когда я взлетаю с заданием, рассчитанным на один час и сорок минут полета, то горючего у меня в баках едва хватает на два часа. Долгие минуты кружения над аэродромом после выполнения задачи, пока остальные самолеты садятся и взлетают, — это не моя забота.

Иногда я захожу на посадку, имея в баках 300 фунтов горючего, то есть на 6 минут полета с предельной скоростью. Если бы с этими 300 фунтами я оказался в 7 минутах от посадочной полосы, я бы не добрался до нее с работающим двигателем. Если бы я был в десяти минутах от полосы, мои колеса никогда больше не коснулись бы этого бетона.

Если в момент моего захода на посадку с 6-минутным запасом горючего полоса занята неисправным самолетом, надо либо иметь наготове быстроходный грузовик, чтобы оттащить его в сторону, либо подготовить для меня вторую полосу. Потому что через пару минут я буду спускаться на землю — в самолете или с парашютом.

Когда глохнет двигатель, мой самолет не падает на землю со стремительностью кирпича, камня или свинчатки. Он плавно скользит вниз, тихо и спокойно, как и положено скользить самолету. Я планирую посадку с заглохшим двигателем так, чтобы колеса коснулись полосы где-то на середине пробега, и не выпускаю шасси, пока совершенно не уверен, что нахожусь в пределах зоны планирования аэродрома.

Затем, при окончательном заходе на посадку, когда передо мной во всю длину раскрывается белая посадочная полоса, можно выпускать шасси, закрылки и воздушные тормоза и включать аварийный гидравлический насос.

Хотя есть свой скрытый шик в том, чтобы выключить двигатель после полета с оставшимися в баках 200 фунтами горючего, летчики-истребители редко сообщают на КДП данные об остатке горючего на борту, если его меньше чем 800 фунтов.

Красная лампочка, предупреждающая, что топливо на исходе, может загореться рядом со стрелкой топливомера на 400 фунтах, но если не приходится ждать своей очереди на посадку, пилот не станет докладывать о минимальном запасе. Он по-своему гордится умением вести свой самолет, и такая мелочь, как запас горючего лишь на восемь минут полета, не заслуживает особого беспокойства.

Однажды пилот транспортного самолета подрезал меня на посадочном маршруте, объявив на весь свет о минимальном запасе горючего и немедленно получив разрешение на посадку. У меня в основном баке оставалось топлива еще на добрых десять минут, поэтому я охотно уступил дорогу этой громадине, которой срочно надо было садиться. Спустя неделю я узнал, что минимальный запас топлива для транспортных самолетов установлен в размере 30 минут полетного времени. А мой двигатель уже три раза сожрал бы весь свой запас, пока его резерв топлива стал бы по-настоящему критическим.

Я с должным почтением отношусь к тому факту, что мой самолет сжигает топливо и каждый полет завершается без особого излишка в баках, но я горд и тем, что для меня это самое обычное, повседневное дело, и когда я начинаю тревожиться за резерв горючего в баках, это по-настоящему заслуживает тревоги.

Всё это летное ремесло немного — может, чуть больше, чем немного, — похоже на попытку «просачковать» жизнь. С десяти утра я летаю над городами Франции и Германии и думаю обо всех этих людях там, внизу, которые трудом зарабатывают себе на жизнь, пока я легко и непринужденно распускаю за собой длинный шлейф инверсионного следа.

И во мне возникает ощущение вины. Я лечу на высоте 30000 футов, занимаясь делом, которое люблю больше всего на свете, а они сидят там внизу, в жаре, и вряд ли чувствуют себя равными богам. Но это уж их дело. Все они могли бы стать летчиками-истребителями, если бы захотели.

Мои соседи в Соединенных Штатах обычно смотрели на меня с некоторым снисхождением, дожидаясь, пока я вырасту из ребяческой радости полетов на самолетах, пока я наконец прозрею и приду в чувство, и стану практичным, и остепенюсь, и уйду из Национальной гвардии, и буду проводить выходные дома.

Им было трудно поверить, что я буду летать до тех пор, пока Гвардии будут нужны люди за штурвалами самолетов, пока за океаном есть ВВС, готовые к войне. До тех пор, пока я считаю, что моя страна — это замечательное место для жизни и потому у нее должен быть свой шанс оставаться таким же славным местом.

В кабинах крохотных серебристых точек на острие длинных инверсионных следов сидят отнюдь не одни лишь непрактичные юноши. Среди них еще много старых воздушных волков — пилотов, летавших еще на Джагах[7] и Мустангах, Спитфайрах и Мессершмиттах давно минувшей войны.

Даже пилоты Сейбров и Хогов времен войны в Корее достаточно опытны, чтобы называться «старичками», и все они стали теперь командирами звеньев и эскадрилий американских ВВС в сегодняшней Европе. Но с каждым днем их число понемногу тает, а рядовые пилоты НАТО, в большинстве своем, сами никогда пороху не нюхали.

Существует, правда, подспудное и не слишком доброе чувство: пилоты-фронтовики вовсе не так опытны, как должны бы. Но единственное различие состоит в том, что со времен Кореи никто уже не носит боевых нашивок на мундирах. Вместо обстрела конвоев с войсками противника, они бьют по макетам либо имитируют во время учений боевые заходы на войска НАТО всего в нескольких милях от колючей проволоки, разделяющей Восток и Запад.

И целыми часами они гоняют на учебных полигонах. Наш полигон — это небольшая кучка деревьев, травы и пыли на севере Франции, и в этой кучке расставлены восемь полотнищ с нарисованными черными кругами, натянутых на вертикальные квадратные каркасы. Полотнища греются на солнце и ждут.

Я один из четверки истребителей с позывными «Рикошет», и мы подходим к полигону сомкнутым строем. Мы мчимся в какой-нибудь сотне футов над земной твердью, и каждый пилот звена «Рикошет» предельно сосредоточен. Ведущий звена сосредоточен на том, чтобы гладко пройти последний разворот, чтобы удержать скорость на 365 узлах, чтобы немного набрать высоту, чтобы четверка не врезалась в соседний холм, чтобы выбрать точку, где он отвалит от остальных самолетов и начнет разворот на цель, ведя за собой звено.

Рикошет Два старается лететь как можно ровнее, чтобы Тройке и Четверке было легче держаться в строю. Рикошет Три летит, следя лишь за Ведущим и Двойкой и стремясь лететь ровно-ровно, чтобы Четверка сохраняла минимальную дистанцию.

Что до Рикошета Четыре, то я думаю о том, как удержаться в строю и больше ни о чем, но чтобы полет хорошо смотрелся в глазах полигонного офицера, сидящего на своей вышке. Я отлично понимаю, что каждый второй самолет звена старается делать всё, чтобы облегчить мою задачу, и чтобы отблагодарить их за эту заботу, я должен лететь так ровно, чтобы вся заслуга принадлежала им.

Все машины идут ниже Ведущего, а Рикошет Четыре летит ближе к земле, чем любой из них. Но бросить хотя бы полусекундный взгляд на землю — значит, быть плохим ведомым. Ведомый полностью, абсолютно и безусловно доверяет своему Ведущему. И если сейчас Ведущий Рикошета летит слишком низко, если он чуть не подтянет звено вверх, чтобы пройти над холмом, мой самолет превратится в облако грязи, рваных кусков металла и оранжевых языков пламени.

Но я верю человеку, который летит сейчас Ведущим Рикошета, и он на один дюйм поднимает звено над самым холмом, и мой самолет пролетает над ним, словно над долиной; я лечу там, где мне положено лететь, и я верю своему Ведущему.

Как и положено Четверке, я лечу немного ниже и левее, так что мне видны белые шлемы трех остальных пилотов. Это всё, что мне полагается видеть, и всё, что меня интересует: три шлема в трех самолетах на одной прямой линии. Что бы ни делало звено, я не покину строй, держась на одной линии с тремя белыми шлемами. Звено набирает высоту, пикирует, уходит от меня в крутой вираж, возвращается обратно; смысл всей жизни состоит для меня в том, чтобы управляться как следует с рычагом газа, ручкой у правления, ножными педалями и кнопкой триммера, чтобы оставаться в строю и удерживать шлемы на одной линии.

Вот мы над целью, и... внезапно оживает радио. — Рикошет Ведущий, отхожу вправо. — Знакомый голос, который я так хорошо знаю; голос, слова, человека, его семью, его проблемы, его стремления; в тот же момент, коротко вспыхнув серебром, стреловидное крыло уходит вверх и в сторону и начинает боевой разворот для того, чтобы отточить мастерство в конкретном способе разрушения. Теперь на линии осталось только два шлема.

Как только Ведущий отваливает в сторону, Рикошет Два становится Ведущим звена. Его шлем наклоняется вперед, он уже не следит за первой машиной, он смотрит прямо вперед и начинает отсчет. Тысяча один, тысяча два, тысяча срыв! И теперь сам, коротко блеснув металлом крыла, Рикошет Два исчезает, а у меня теперь до смешного простая задача — держать строй с одним-единственным самолетом. Чей пилот уже смотрит прямо вперед. Тысяча один, тысяча два, тысяча срыв! Блеснул крылом Третий, всего в нескольких футах от моего крыла, и я теперь лечу один.

С отрывом Третьего моя голова повернута только вперед, и я начинаю считать. Тысяча один до чего же сегодня замечательный денек на небе всего несколько тучек и мишени будут отлично видны. Хорошо немного расслабиться после полета в строю Хотя вообще-то здорово всё получилось Второй и Третий держались отлично тысяча два хорошо что утро безветренное.

Не хотелось бы тряски именно сейчас когда я взял мишень в перекрестие прицела. Сегодня будет удачный день для меткой стрельбы. Посмотрим, прицел установлен и зафиксирован, проверю гашетку позже вместе с остальными переключателями; до чего же пустынное место, если доведется здесь катапультироваться. Держу пари в десятке миль вокруг нет ни одной деревни тысяча срыв!

Ручка управления в правой перчатке делает резкий рывок вправо и назад, и горизонт, крутнувшись, теряется из виду. Противоперегрузочный костюм раздувается, плотно облегая ноги и живот. Шлем тяжел, но знакомой тяжестью, и не доставляет неудобства. Зеленые холмы взметнулись передо мной высокой вертикалью, и я окидываю глазами небо справа, чтобы отыскать остальные машины.

Вот они. Ведущий крохотным наконечником стрелы выходит в двух милях от меня на последний разворот перед заходом на цель и почти готов к выходу на боевой курс. Двойка, плоское пятнышко покрупнее, несется за Ведущим в полумиле от него. Тройка только разворачивается вслед за Двойкой; он набирает высоту и сейчас находится в тысяче футов надо мной. А далеко внизу виднеется просвет полигона и крохотные точки освещенных солнцем мишеней. У меня еще уйма времени.

Тумблер включения пулеметов под красным пластиковым колпачком выводится левой перчаткой в положение пулеметы, визир прицела открыт и установлен на нулевой угол наклона. Я жму на рычаг газа, чтобы довести расчетную дальность для прицела до 1000 футов. И по-иному берусь за ручку управления.

С отключенными пулеметами я держу строй и спокойно держу ручку, указательный палец правой руки легко лежит на красной кнопке спуска. Теперь, когда пулеметы готовы к стрельбе, палец указывает прямо вперед, на приборную панель в неудобном, но необходимом положении, которое не дает перчатке коснуться гашетки. Перчатка не тронет гашетку до тех пор, пока я не брошу самолет в разворот с крутым снижением, чтобы свести вместе белое пятнышко отражателя прицела и черное пятно мишени.

Самое время сделать последние приготовления. Я объявляю публике за моей спиной, что сегодня намерен отстреляться лучше всех в звене, что как минимум 70 процентов боезапаса я вгоню в черный круг мишени, а остальные 30 процентов, так и быть, разбросаю по белому полотнищу.

Перед моими глазами проносится картина успешной атаки; я вижу, как черное пятно мишени разрастается под белым пятнышком прицела, вижу, как это пятнышко ровно ложится на мишень, чувствую, как правый палец потихоньку нажимает гашетку, вижу, что белое пятнышко полностью совместилось с черным, слышу глухой безобидный стук пулеметов, бьющих патронами пятидесятого калибра, и вижу, как позади мишени взрывается целый фонтан пыли. Отличный заход.

Будь осторожен. Повнимательнее в последние секунды захода на цель; не слишком старайся вогнать в мишень длинную очередь. На мгновение я вспоминаю, как всегда перед первым заходом, своего соседа по комнате еще в курсантские времена, который в порыве энтузиазма чуть перетянул самолет и врезался в наземную мишень. Не лучший способ умереть. 96 процентов мощности перед последним разворотом, скорость 300 узлов, и я вижу, как Тройка заходит на цель. — Рикошет Три, атакую, — и стремительный силуэт F-84F ринулся вниз.

Интересно всё-таки наблюдать атаку с воздуха. Беззвучно и мощно атакующий самолет несется к мишени. Потом так же беззвучно из носовых пулеметов вырываются серые клубочки дыма, тонкой чертой прорисовывая траекторию полета. В воздухе взбивается фонтан пыли, самолет отваливает в сторону, густое бурое облако ударяет в основание мишени, а он уже далеко и набирает высоту. Теперь нетронутой остается только мишень номер четыре.

Сигнальный щит на земле возле наблюдательной вышки повернут красным полем вниз, белым вверх — полигон свободен и готов к моему заходу. Я это замечаю и лечу к последнему развороту на боевой курс под прямым углом к мишени. Теперь она справа в миле от меня и медленно отплывает назад. Я ставлю тумблер в положение «пулеметы» и резко перевожу ручку управления вправо, так что мой самолет бросается в сторону, как испуганный зверь, а в глазах темнеет от перегрузки на вираже, и противоперегрузочный костюм раздувается, зажав меня в жесткие тиски туго накачанного воздуха.

За фонарем кабины бешено мельтешит вставшая на дыбы земля. Это начало хорошего захода на цель. Большой палец прижимает кнопку микрофона: — Рикошет Четыре, атакую, сейчас я ей задам жару.

Задам жару. Мишень отлично видна, и пулеметы готовы к бою. Скорость пикирования выросла до 360 узлов, и я выравниваю самолет. Перед собой я вижу крошечный квадратик белой ткани с нарисованным черным пятнышком. Я жду. Белое пятнышко, которое называется перекрестием прицела, показывает мне, в какой точке сойдутся выпущенные мной пули, лениво рыскает из стороны в сторону, успокаиваясь после крутого разворота, с которого начался заход на цель.

Она успокаивается, и я тихонько отвожу ручку управления назад, чтобы совместить прицел с квадратиком мишени А мишень стремительно меняет свое обличье, и пока я выжидаю, становится всем на свете. Это и вражеский танк, подстерегающий в засаде пехоту; это и зенитка со свалившейся камуфляжной сеткой; это и черный, пыхтящий по узкоколейке локомотив с военными грузами.

Это склад боеприпасов укрепленный бункер тягач с пушкой баржа на реке бронетранспортер и это белый квадрат ткани с нарисованным черным кругом. Он ждет, я жду, и вот внезапно он вырастает на глазах. Точка превращается в диск, а белый прицел только этого и ждет. Мой палец медленно нажимает гашетку. Пулеметы оживают, когда гашетка еще на полпути, и начинают стрелять, когда кнопка полностью утоплена.

Стук пулеметов похож на стрекотание заклепочного автомата; нет ни оглушительного грохота, ни грома, ни сумятицы в кабине. Всего лишь тихое, отдаленное тук-тук-тук, а под моими ботинками горячие гильзы дождем сыплются в стальной контейнер. Я чувствую запах пороха в кислородной маске и лениво недоумеваю, как это он проникает в наглухо запечатанную кабину.

Словно в замедленном кино, я смотрю на мишень; она спокойна и невозмутима, потому что пули до нее еще не дошли. Пули еще где-то в воздухе, между почерневшими стволами носовых пулеметов и мелкой пылью полигона. Когда-то мне казалось, что пули — это очень быстрые штуковины, а теперь я нетерпеливо жду, когда они коснутся земли и подтвердят точность моего глазомера. Палец отпустил гашетку; секундное нажатие — это длинная очередь.

Земля разлетается в стороны и вверх. Клуб пыли взбивается в нескольких футах от мишени, но это значит, что много пуль нашло дорогу к месту назначения, указанную белым пятнышком в центре прицела. Пыль еще клубится в воздухе, а правая перчатка уже тянет на себя утыканную кнопками ручку управления, и самолет уходит в сторону с набором высоты. Пока мой самолет и его тень мелькают над матерчатым квадратом, пули, которые могут в клочья изорвать бетонное покрытие шоссе, все еще хлещут воздух и дождем сыплются на землю.

— Рикошет Четыре атаку закончил. Я делаю крутой разворот вправо и оглядываюсь через плечо на мишень. Сейчас там всё тихо, и туча пыли рассеивается, смещаясь по ветру влево и покрывая мишень Тройки зыбким бурым облаком.

— Рикошет Ведущий, захожу на цель. В этот раз я целился ниже, чем следовало, с недолетом до мишени. Прощай мое стопроцентное попадание. В следующий заход надо будет чуть поднять перекрестие прицела; вывести его на верхушку черного круга. При этой мысли я улыбаюсь. Не так уж часто воздух бывает настолько спокоен, что позволяет мне думать о том, как бы установить прицел дюймом выше или ниже черной точки мишени. Обычно я рад, когда могу удержать прицел хотя бы на ее пляшущем квадрате. Но сегодня отличная погода для стрельб. Берегитесь, танки, таких безветренных дней.

Рикошет Два, захожу на цель. Ведущий, атаку закончил. Я наблюдаю за Двойкой и вижу себя, наблюдающего, в изогнутом плексигласе фонаря — марсианин да и только. Жесткий белый шлем, плавно изогнутый козырек опущен и делает меня похожим на статиста в кино о космических приключениях. Зеленая кислородная маска скрывает часть лица, не прикрытую козырьком, кислородный шланг уходит куда-то в сторону. Ни намека на то, что за всеми этими доспехами скрывается живое мыслящее существо. Отражение наблюдает за Рикошетом Два.

Вот они, серые дымки из его носовых пулеметов. Мишень ждет, храня полное спокойствие, словно простоит здесь еще не один год, пока кто-нибудь ее заденет. Затем резкий, мощный фонтан пыли. Слева от мишени, вздрогнув, оживает какая-то ветка и подпрыгивает высоко вверх. Медленно переворачивается в воздухе знакомым, неторопливым движением предметов, застигнутых ливнем пулеметных очередей. Сделав два полных оборота над землей, она грациозно исчезает в густой туче пыли. Бетонное шоссе разбивается в щебень, а ветка выживает. В этом есть что-то поучительное.

— Второй атаку закончил. — Дымки у пулеметных стволов исчезают. Машина отворачивает овальный нос к небу и уносится прочь от мишени. Так что же такого поучительного в этой ветке? Не переставая об этом думать, я бросаю машину в последний разворот перед заходом на цель, проверяю прицелы и снова упираю правый указательный палец прямо в альтиметр. Что же поучительного в этой ветке?

Из носовых пулеметов Тройки зазмеились серые дымки, я слежу за его заходом. Ровным счетом ничего. Будь эта мишень кучей хвороста, град меди и свинца мигом разнес бы ее в щепки. А этой ветке просто повезло. Если ты веточка везучая, значит, непременно выживешь.

— Третий атаку закончил. Сигнальный щит поднят белым полем вверх, тумблер в положении пулеметы, рывок ручкой управления вправо, и мой самолет снова испуганным зверем метнулся в сторону, и небо померкло от перегрузки на вираже, и противоперегрузочный костюм снова сжимает меня в тугих объятиях накачанного воздуха.

Управляя самолетом, я никогда не спешу настолько, чтобы перестать думать. Даже на стрельбах, когда скорость достигает 370 узлов, а самолет несется в нескольких футах над землей, мысли идут своим чередом. Когда события сменяют друг друга за доли секунды, изменяется не ход мыслей, а сами события. И они послушно замедляют свой бег, когда возникает необходимость поразмыслить.

Вот и этой ночью, надежно захватив «Таканом» лаонский радиомаяк, я могу подумать на досуге, и события послушно так раздвигаются во времени, что семь минут между призрачным Абвилем и радиомаяком Лаона промелькнут как одно мгновение. Это не я мчусь сквозь время, когда лечу, это время мчится сквозь меня.

Холмы скользят куда-то вдаль. От самой земли и, не доходя примерно 1000 футов до моего самолета, громоздятся плотные облака. Земля полностью укрыта этой пеленой, но моя колесница из алюминия, стали и плексигласа несет меня над облаками в ярком свете звезд.

На застекленной шкале радиокомпаса виднеются четыре ручки, один тумблер и одна ручка настройки, похожая на ручную кофемолку. Я кручу кофемолку. В кабине истребителя она выглядит так же нелепо, как в современном ядерном центре смотрелся бы допотопный телефон, который задействуется ручкой. Если бы сейчас воцарилась тишина, и я оказался без летного шлема, я бы наверняка услышал скрип старой кофемолки. Я кручу ручку, воображая этот скрип, пока стрелка указателя частоты не подходит к цифре 344, частоте лаонского радиомаяка.

Чуть погромче. Послушаем. Чуть подкрутим ручку влево, потом вправо. Эфир, эфир, ручка ди-ди. Пауза. Эфир. Поищем L-С. Да-ди-да-ди... Ди-да-ди-ди... Вот он. Правая перчатка переводит переключатель с антенны на компас, пока левой приходится, занявшись непривычным делом, держать ручку управления. Тонкая зеленоватая стрелка радиокомпаса величественно шествует с самого низа шкалы на самый верх — сверка с «Таканом» — впереди радиомаяк Лаона. Чуть подкрутим ручку, на восьмую долю дюйма, и радиокомпас надежно настроен на Лаон. Теперь уменьшим громкость.

Радиомаяк Лаона — это довольно уединенное место. Он стоит один-одинёшенек среди холодных деревьев и холмов по утрам и теплых деревьев и холмов в разгар дня, посылая в эфир свои позывные L-С, независимо от того, слышит ли его в небе хоть один летчик или там нет никого, кроме одинокого ворона. Но он надежен и всегда на своем месте. Будь у ворона радиокомпас, он бы безошибочно отыскал дорогу к вышке, передающей позывные L-С.

Изредка на маяке появляется бригада ремонтников, проверяет аппаратуру, меняет кое-какие лампы. Потом они уезжают восвояси, трясясь по ухабистой дороге, а вышка остается стоять в одиночестве. Сейчас сталь вышки охвачена ночной стужей, а ворон спит где-нибудь в своем жилище на склоне горы. А закодированные буквы бодрствуют и живут, странствуя по свету, и я этому рад, потому что навигация работает, как надо.

Широкая стрелка «Такана» бегает по одной шкале со стрелкой радиокомпаса, и они, не жалея труда, показывают, что сейчас у меня под крыльями Лаон. Стрелка радиокомпаса более подвижная из двух. Она колеблется и подрагивает, живя своей электронной жизнью, словно какое-нибудь глубоководное существо, вытащенное сетью на поверхность и помещенное под микроскоп.

Она дергается влево и вправо; она взлетает вверх, описывая все более широкие дуги. Затем, в некий решительный момент, она описывает полный круг по часовой стрелке и указывает на самое дно шкалы. Радиомаяк Лаона остался позади. Стрелка «Такана» делает пять-шесть ленивых оборотов вокруг шкалы и наконец соглашается со своей более нервной подружкой. Я совершенно определенно пролетел Лаон.

Та часть моих мыслей, которая уделяла серьезное внимание занятиям по навигации, велит перчатке наклонить ручку управления влево, и вся толпа приборов в центре панели настороженно реагирует на серьезность моего шага. Указатель курса перемещается на крохотных подшипниках влево, стрелка указателя поворота склоняется влево на четверть дюйма. Миниатюрный самолетик авиагоризонта кренится влево на фоне светящейся горизонтали.

Стрелка указателя скорости отступает на один узел назад, стрелки альтиметра и указателя вертикальной скорости на секунду ныряют вниз, пока я не замечаю их сговора и не тяну ручку на себя. Заблудшая парочка тут же возвращается на место. Опять знакомая, рутинная процедура. Я готов доложить о местонахождении, и палец уже лег на кнопку микрофона.

Хотя облачность доходит почти до высоты моего полета и вокруг сплошная темень, похоже, что синоптик в очередной раз промазал с прогнозом, потому что, перелетев через Ла-Манш, я не видел еще ни одной вспышки молнии. Если где-нибудь над Францией и гнездится сегодня ночью грозовой фронт, то до сих пор он очень хорошо прятался. Меня это не тревожит. Через пятьдесят минут я уже буду садиться в Шомоне вместе со своим драгоценным мешком.