Бегство от безопасности

Двадцать шесть

Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек.

Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая всё глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и лёгкости.

— Разве тебе никогда не приходило в голову это «Ну и что?», — сказал Дикки. — Ты должен был об этом подумать.

Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически всё.

— Ты послал Шепарда, — сказал я, — потому что хотел узнать всё, что знаю я.

— Я его не посылал...

Я поднял ещё один камешек, продолжая своё безмолвное исследование аэродинамики камней.

— Да, — сказал он. — Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим «Ну и что?»

Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они ещё не достигли согласия!

— Помоги мне с этим, — сказал я. — Я хочу показать тебе всё, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдёшь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь?

Он кивнул.

— Но я также знаю кое-что ещё: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал «Ну и что?», во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь.

— Нет, — сказал он. — Это не то, что...

— Я не стараюсь рассказать и объяснить тебе всё так же ясно, как знаю это сам, но запомни, что я не могу принять на себя ответственность ни за кого, кто мне неподвластен, то есть, ни за кого, кроме себя.

— Но я...

— Полагаться на других людей в поисках истины — всё равно что полагаться на врачей в поисках здоровья, Дикки. Пользу мы получаем только в том случае, когда они оказываются на месте и правы, когда же они отсутствуют или ошибаются, у нас не остаётся шансов.

Но если мы, вместо этого, всю свою жизнь учимся понимать то, что мы знаем, наше внутреннее знание всегда будет с нами, и, даже когда оно ошибается, мы можем изменить его, и, в конце концов, сделать его практически безошибочным.

— Ричард, я...

— Запомни, Капитан: причина, по которой я здесь, — вовсе не стремление переубедить тебя, или обратить в свою веру, или превратить тебя в меня. Я и так потратил немало сил на то, чтобы сделать Ричарда собой. Я — лидер только для самого себя.

И, честно говоря, я бы чувствовал себя лучше, если бы ты перестал интересоваться мной, моими убеждениями и тем, почему я отличаюсь от других вариантов твоего будущего.

Я должен тебе информацию, и я удовлетворяю твоё любопытство. Я не обязан обращать тебя в свою веру, которая вполне может оказаться ложной.

В обмен на мою проповедь я получил долгое молчание. Честная сделка, подумал я, но ничего не сказал.

Он вздохнул.

— Я понимаю, что ты для меня не лидер, — сказал он, — что ты не отвечаешь за то, что я совершу или не совершу до конца своей физической жизни или жизней в течение всей вечности.

Я обязуюсь оградить тебя от всякого рода ущерба, реального или воображаемого, который может быть причинён правильным или неправильным использованием любого произнесенного тобой слова в любой ситуации, в любом из вариантов будущего, который я могу избрать. Ясно?

Я отрицательно покачал головой.

— Что значит нет? До тебя что, не доходит? Я не считаю тебя своим лидером, или проводником, или учителем, независимо от того...

— Так не пойдёт, — сказал я, — представь всё в письменном виде.

На его лице отразилось удивление.

— Что? Я сообщаю тебе, что понимаю твоё нежелание быть чьим-либо лидером, а ты отвечаешь, что так не пойдёт?

Я протянул ему красивый гладкий камешек для броска.

— Я пошутил, — сказал я. — Просто раззадориваю тебя, Дикки. Я хочу быть уверен, что ты всё понял, и не нужно мне никаких письменных обязательств.

Он не бросил камешек, а изучал его в своей руке.

— О'кей, — сказал он, наконец. — Насчёт «Жизнь Есть». Ну и что?

— Что ты знаешь об арифметике? — спросил я.

— Что знает об арифметике любой четвероклассник? — ответил он, понимая, что я опять к чему-то веду, и надеясь, что я не издеваюсь над ним снова. — Я знаю столько же, сколько любой другой.

— Это уже неплохо, — сказал я. — Я думаю, что Жизнь проявляется в Образах так же, как числа проявляются в пространстве-времени. Возьмём, к примеру, число девять. Или тебе больше нравится какое-нибудь другое число?

— Восемь, — сказал он, на случай, если девятка вдруг окажется моим трюком.

— Хорошо, возьмём число восемь. Мы можем написать его чернилами на бумаге, можем отлить его в бронзе, вырубить в камне, собрать в ряд восемь одуванчиков, осторожно поставить один на другой восемь додекаэдров. Сколько существует способов выразить идею восьми?

Он пожал плечами.

— Миллиарды. Бесконечное число.

— Но смотри, — сказал я. — Вот факел и вот молот. Мы также можем сжечь бумагу, расплавить бронзу, обратить камень в пыль, сдуть одуванчики, разбить додекаэдры на мелкие кусочки.

— Я понял. Мы можем уничтожить числа.

— Нет. Мы можем уничтожить только их образы в пространстве-времени. Мы можем создавать и уничтожать только образы.

Он кивнул.

— Но, до начала времён, Дикки, как и в эту минуту, и тогда, когда время и пространство уже исчезнут, идея восьми существует, неподвластная образам.

Когда произойдёт второй Большой Взрыв и всё будет разнесено на мельчайшие частицы, идея восьми будет так же спокойно и безразлично витать в пустоте.

— Безразлично?

— Вот тебе топор, — сказал я. — Разруби идею восьми так, чтобы она перестала существовать. Время не ограничено. Позови меня, когда закончишь.

Он засмеялся.

—Я же не могу рубить идеи, Ричард!

— И я тоже.

— Выходит, моё тело выражает мою истинную суть не лучше, чем написанное число выражает идею восьми.

Я кивнул.

— По-моему, ты слишком меня опережаешь. Не торопись.

Он замолчал.

— Какие ещё есть числа? — спросил я, заинтересовавшись на миг, хочу ли я, чтобы он верил моим картинкам.

Мне всё равно, верит он или нет, подумал я. Я хочу только, чтобы он понял.

— Семь?

— Сколько чисел восемь существует в арифметике?

Он секунду подумал.

— Одно.

— Вот именно. Идея каждого числа уникальна, другой такой же идеи не существует. Весь Принцип Чисел основывается на этой восьмёрке, без которой он бы тотчас распался.

—Да ладно...

— Ты думаешь иначе? Хорошо, допустим, нам удалось уничтожить число восемь. А теперь быстро: сколько будет четыре плюс четыре? Шесть плюс два? Десять минус два?

— Ох, — сказал он.

— Наконец, до тебя дошло. Бесконечное количество чисел, и каждое из них отлично от всех остальных, каждое так же важно для Принципа, как Принцип важен для него.

— Принцип нуждается в каждом из чисел! — сказал он. — Я никогда об этом не думал.

— У тебя всё впереди, — сказал я. — Реальная, неразрушимая жизнь — вне образов — и, в то же время, любое число может быть, по желанию, выражено в любом из бесчисленных иллюзорных миров.

— Каким образом мы меняемся? — спросил он. — Откуда приходит вера? Каким образом мы в одночасье забываем всё истинное и превращаемся в бессловесных младенцев?

Я закусил губу.

— Не знаю.

— Что? Ты создал картинку, в которой не хватает одного фрагмента?

— Я знаю, мы вольны верить в любой тип пространства жизни, — сказал я. — Я знаю, что мы можем сделать её занятным уроком и приобрести силу вспомнить, кто мы есть. Как мы забываем?

Добро пожаловать в пространство-время, при входе проверьте память? Происходит что-то непонятное, стирающее нашу память во время прыжка из одного мира в другой.

Он улыбнулся, при виде моей озадаченности — странная улыбка, которую я не понял, — и секунду спустя кивнул.

— Ладно, я могу обойтись без этой недостающей детали, — сказал он. — Что-то Происходит. Мы забываем. Поехали дальше.

— Как бы то ни было, попав в пространство-время, — сказал я, — мы вольны верить, что мы существуем независимо и сами по себе, и утверждать, что Принцип Чисел — нонсенс.

Он кивнул, собирая всё вместе.

— Принцип не замечает пространства-времени, — сказал я, — потому что пространство-время не существует.

Таким образом, Принцип не слышит ни страстной молитвы, ни злобных проклятий, и для него не существует таких вещей, как святотатство или ересь, или богохульство, или безбожие, или непочтительность, или отвращение.

Принцип не строит храмов, не нанимает миссионеров и не затевает войн. Он не обращает внимания, когда символы его чисел распинают друг друга на крестах, рубят на куски и превращают в пепел.

— Ему всё равно, — неохотно повторил он.

— Твоя мама о тебе заботится? — спросил я.

— Она меня любит!

— Знала ли она и волновалась ли она, что, когда ты последний раз играл в «воров и полицейских», тебя убивали по меньшей мере раз десять в час?

— Х-м-м.

—То же и с Принципом, — сказал я.— Он не замечает игр, которые так важны для нас. Можешь проверить. Повернись так, чтобы стоять спиной к Бесконечному Принципу Чисел, Бессмертной Реальности Числового Бытия.

Он переместился, немного повернувшись влево.

— Громко скажи: Я ненавижу Принцип Чисел!

— Я ненавижу Принцип Чисел, — произнёс он без особой убежденности.

— Теперь попробуй так, — сказал я. — Мерзкий глупый Принцип Чисел ест искусственный сахар, рафинированное масло и красное мясо!

Он засмеялся.

— А вот с этим осторожнее, Капитан. Нам нужно набраться смелости, чтобы выкрикнуть это, иначе, если мы окажемся неправы, нас могут изжарить живьём: гнилой лживый никому не нужный... Мерзкий так называемый принцип чисел глупее навозной мухи! Он даже не в состоянии поразить нас молнией в доказательство своего вшивого существования!

Он сбился на слове «мерзкий» и дальше всё выдумал сам, но закончил довольно энергичной бранью, которой Принципу вполне хватило бы, чтобы нас поджарить, если бы ему было до этого дело. Ничего не случилось.

— Значит, мы можем игнорировать Принцип, можем его ненавидеть, бранить, восставать против него, — сказал я, — и даже издеваться над ним. В ответ — ни малейшего признака Грома Небесного. В чём же дело?

Он надолго задумался над этим.

— Почему Принцип проявляет безразличие? — спросил я.

— Потому что он не прислушивается, — сказал он наконец.

— То есть, мы можем проклинать его безнаказанно?

— Да, — сказал он.

— Неправильно.

— Почему? Он ведь не слушает!

— Он не слушает, Дикки, — сказал я, — но слушаем мы! Когда мы поворачиваемся к нему спиной, что происходит с нашей арифметикой?

— Ничего не складывается?

— Ничего. Каждый раз ответы получаются разными, бизнес и наука гибнут в путанице. Стоит нам отбросить Принцип, как от этого начинаем страдать мы сами, вовсе не Он.

— Веселенькие дела![5] — сказал он.

— Но вернись к Принципу, и в тот же миг всё заработает опять. Ему не нужна апология — Он бы её не услышал, даже если бы мы кричали. Никому не посылается никаких испытаний, нет никакой кары, нет Грома Небесного.

Возвращение к Принципу внезапно вносит порядок во все наши подсчёты, ибо, даже в играх иллюзорного мира он сохраняет свою реальность.

— Интересно, — сказал он, не столько веря, сколько следя за ходом моей мысли.

— Наконец-то я тебя поймал, Дикки. Теперь давай вместо Принципа Чисел подставим Принцип Жизни.

— Жизнь Есть, — сказал он.

— Чистая жизнь, чистая любовь, знание своей чистой природы. Допустим, что каждый из нас — совершенное и уникальное выражение этого Принципа, что мы существуем вне пространства-времени, что мы бессмертны, вечны, неуничтожимы.

— Допустим. Что дальше?

— Значит, мы вольны делать всё, что хотим, исключая две вещи: мы не можем создавать реальность и не можем её уничтожить.

— А что мы можем делать?

— Чудесное Ничего во всех его драгоценных формах. Когда мы приходим в фирму «Жизнь Напрокат», что мы ожидаем получить?

Мы можем перепробовать неограниченное число иллюзорных миров, можем арендовать рождения и смерти, трагедию и радость, мир, катастрофы, насилие, благородство, жестокость, рай, ад, можем взять домой убеждения и насладиться каждой их мучительной невыносимой радостной восхитительной микроскопической деталью.

Но до начала времени и после его конца Жизнь Есть и Мы Есть. Единственное, что нас больше всего пугает, как раз и невозможно; мы не можем умереть, нас нельзя уничтожить. Жизнь Есть. Мы Есть.

— Мы Есть, — сказал он равнодушно. — Ну и что?

— Скажи мне сам, Дикки. В чём разница между жертвами обстоятельств, попавшими в жизни, о которых они не просили, и хозяевами выбора, способными изменять жизнь по своему желанию?

— Жертвы беспомощны, — сказал он. — Хозяева — нет.

Я кивнул.

— Вот тебе и «Ну и что?»

Двадцать семь

Он дал мне шанс высказаться, он задумался над этим, и мне пришло в голову, что на некоторое время стоит оставить его одного.

Я посмотрел на пейзаж, стараясь представить, как всё это будет выглядеть, когда я вернусь сюда снова.

— До следующего раза, — прошептал я.

— А ты — хозяин? — спросил он.

— Конечно же, да! И я, и ты, и все остальные. Но мы забываем об этом.

— Как они это делают? — спросил он.

— Как кто делает что?

— Как хозяева изменяют свои жизни по желанию?

Этот вопрос заставил меня улыбнуться.

— Инструменты.

— Что?

— Ещё одно различие между хозяевами и жертвами состоит в том, что жертвы не умеют пользоваться Инструментами, тогда как хозяева используют их постоянно.

— Электродрели? Бензопилы? — он тонул, явно нуждаясь в помощи.

Хороший учитель оставил бы его искать ответ самостоятельно, но я слишком болтлив, чтобы быть хорошим учителем.

— Нет. Выбор. Волшебный резец, при помощи которого жизнь обретает форму. Но если мы боимся выбрать что-нибудь иное, чем то, что уже имеем, какая от него польза? Можно с таким же успехом оставить его лежать завёрнутым в коробке, не читая инструкцию.

— Кто боится его применять? — спросил он. — Что в нём такого страшного?

— Он делает нас другими!

— Да, ладно...

— Хорошо, откажись от выбора, — сказал я. — Всю жизнь делай только то, что делают другие. Как это будет выглядеть?

— Я иду в школу.

— Да. И?

— Я получаю образование.

— Да. И?

— Я устраиваюсь на работу.

— Да. И?

— Я женюсь.

— Да. И?

— У меня появляются дети.

— Да. И?

— Я помогаю им делать уроки.

— Да. И?

— Я выхожу на пенсию.

— Да. И?

— Я умираю.

— Подумай, какими будут твои последние слова.

Он подумал.

— «Ну и что?»

— Хоть ты и делаешь всё, чего от тебя ожидают другие: ведёшь себя, как подобает законопослушному гражданину, идеальному мужу и отцу, голосуешь на выборах, принимаешь участие в благотворительности, любишь животных. Ты живёшь так, как от тебя требуют, и умираешь с вопросом «Ну и что?».

— Хм.

— Потому в твоей жизни не было выбора, Дикки!

Ты никогда не хотел что-либо изменить, никогда не искал то, что, на самом деле, любил, поэтому, никогда этого не имел, ты никогда не бросался очертя голову в мир, который значил для тебя больше всего, никогда не сражался с драконами, боясь, что они тебя съедят, никогда не взбирался по скалам, изо всех сил удерживаясь над тысячефутовой пропастью разрушения, потому что это была твоя жизнь и ты должен был её сохранить!

Выбор, Дикки! Выбери то, что любишь, и преследуй это на максимальной скорости, и я — твоё будущее — обещаю, что ты никогда не умрёшь со словами «Ну и что?»!

Он посмотрел на меня искоса.

— Ты что, пытаешься меня убедить?

— Я пытаюсь, — сказал я, — уберечь тебя от Плавания По Течению. Я в долгу перед тобой.

— Что из этого, если я научусь делать свой выбор, независимо от мнения других, и это приведёт мой корабль на рифы. Спасет ли меня твой волшебный меч?

Я вздохнул.

— Дикки, когда это безопасность стала твоим основным стремлением? Бегство от безопасности — вот единственный способ превратить твои последние слова из «Ну и что?» в ДА!

— Старый платан, — сказал он.

— Что-что?

—...на переднем дворе. Он такой надёжный и такой неизменный. Когда я чем-то напуган, я всё готов отдать, чтобы стать этим деревом. Когда — нет, то мне кажется, что я никогда бы не вынес такой скучной жизни.

Он до сих пор растёт на том же месте, подумал я, только теперь он гораздо больше, чем тот платан, который ты знаешь, — прошло ведь уже полвека, и всё это время его корни уходили в землю глубже и глубже.

— Отказ от безопасности не означает саморазрушение, — сказал я. — Никто не садится в боевой самолёт, вначале не научившись летать на учебном. Маленькие решения, незначительные приключения до того, как перейти к важным.

Но, в один прекрасный день, ты обнаружишь себя в летящей с диким рёвом на огромной скорости машине, земля встаёт в пятидесяти футах под тобой отвесным зелёным пятном, а на пилонах подвешено шесть ракет, и в тот момент ты вспомнишь: это мой выбор!

Я построил эту жизнь! Я хотел её больше всего на свете, я полз, я шёл, я бежал к ней, и вот она здесь!

— Даже не знаю, — сказал он. — А мне придётся рисковать жизнью?

— А как же! При каждом выборе ты рискуешь жизнью, в которой ты выбирал, при каждом решении ты с ней расстаёшься.

Естественно, альтернативный Дикки в альтернативном мире продолжает жить той жизнью, которую ты не выбирал, но это уже его выбор, а не твой. В школе, бизнесе, браке — если тебе небезразлично, какими будут твои последние слова, доверяй только тому, что знаешь сам, и смело иди к своей надежде.

— И если я ошибусь, — сказал он, — то я умру.

— Если ты ищешь безопасности, то ты ошибся ареной. Единственная безопасность — в словах Жизнь Есть, и только это имеет значение. Абсолютное, неизменное, совершенное. Но Безопасность среди Образов? Даже твой платан когда-нибудь обратится в пыль.

Он заскрежетал зубами, на лице — паника морщин.

Меня рассмешил его вид.

— Когда дерево рассыплется, исчезнет только символ, а не его душа. Разрушается только тело, а не тот, кто придал ему форму.

— Может быть, моей душе и нравятся перемены, — сказал он, — но моё тело их ненавидит.

Я вспомнил. Зимнее утро. Под одеялами так тепло и уютно, но вот в шесть тридцать раздается: «Бобби! Дикки! Подъём! Собирайтесь в школу!», и я борюсь со сном, поклявшись, что, когда стану взрослым, никогда не буду вылезать из кровати раньше полудня.

То же самое и в ВВС: вой сирены, проникающий сквозь мою подушку в два часа ночи, — хонга-хонга-хонга — и я каким-то образом должен проснуться? и лететь? на самолете? в темноте?! Тело: Невозможно! Дух: Выполняй!

— Тело ненавидит перемены, — согласно кивнул я. — Но взгляни на своё тело — день ото дня оно становится немножко выше, немножко другим; Дикки, обречённый на взросление, превращается в Ричарда.

Нет более полного разрушения тела, чем это превращение, Капитан. Не остаётся ни следов, ни гроба, ни даже пепла для оплакивания.

— Помоги мне, — сказал он. — Мне нужны все Инструменты, которые я могу получить.

— Они уже в твоих руках. Что ты можешь сказать любому из Образов?

— Жизнь Есть.

— И?

— И что? — спросил он.

Я подсказал.

— Выбор.

— И я могу менять Образы.

— В конкретных пределах?

— Пределы! — сказал он. — Если я захочу, то перестану дышать! Где же твои пределы?

Я пожал плечами.

— Когда Хозяевам не нравится положение вещей, Ричард, почему они просто не перестают дышать? Когда они сталкиваются с действительно серьёзной проблемой, почему бы им просто не покинуть этот мир Образов и не отправиться домой?

— Зачем покидать мир, если можно его изменить? Заяви Жизнь Есть прямо в лицо образам, достань волшебный Выбор и после приличного интервала времени, заполненного твоим трудом, мир изменится.

— Всегда?

— Как правило.

Он выглядел раздосадованным.

— Как правило? Ты даёшь мне магическую формулу, и вся твоя гарантия — в том, что как правило, она действует?

— Когда не действует она, есть Принцип Совпадений.

— Принцип совпадений, — повторил он.

— Допустим, ты делаешь некий жизнеутверждающий выбор в этом мире Образов. Ты решаешь, что эти изменения должны произойти.

Он кивнул.

— Ты провозглашаешь Жизнь Есть, зная, что это так, и стараешься изо всех сил изменить то, что задумал.

Он снова кивнул.

— Но ничего не меняется, — сказал я.

— Как раз об этом я и хотел спросить.

— Вот что ты делаешь: ты продолжаешь работать в ожидании некого совпадения. Нужно быть очень внимательным, потому что оно, обычно, появляется хорошо замаскированным.

Он кивнул.

— И потом ты следуешь за ним!

На лице Дикки ничего не отразилось.

— Хорошо бы какой-нибудь пример, — сказал он.

Пример.

— Мы хотим пройти сквозь эту кирпичную стену, потому что она ограничивает нашу жизнь миром Образов, а мы решили это изменить.

Он кивнул.

— Мы работаем, как угорелые, чтобы добиться этих изменений, но наша стена по-прежнему остаётся кирпичной и становится всё крепче и крепче. Мы уже проверили: нет ни потайных дверей, ни лестницы, ни лопаты, чтобы сделать подкоп... только твёрдый кирпич.

Он согласился.

— Твёрдый кирпич.

— Тогда нужно остановиться и прислушаться. Не доносится ли приглушенный звук какого-то двигателя позади нас? Не забыл ли оператор заглушить свой бульдозер, уходя на обед, и не включилась ли у того случайно первая скорость? И не ползёт ли он, по счастливому совпадению, как раз в направлении нашей стены?

— Этот принцип когда-нибудь тебе помогал?

— Когда-нибудь? Да все основные события моей жизни, так или иначе, связаны с ним.

— О... — насмешливо произнес он. — Расскажи хотя бы об одном.

— Помнишь, как ты ездил в аэропорт на велосипеде и, вцепившись в сетку, висел на заборе с табличкой «Посторонним вход воспрещён»?

Он кивнул.

— Тысячу раз.

— И как мечтал о полётах, рисовал самолёты, строил их модели и писал о них в своих сочинениях, говоря себе, что однажды станешь лётчиком?

Он широко раскрыл глаза. Старик всё помнит.

— Полёты были кирпичной стеной, — сказал я. — Когда я хотел научиться летать, ничего не получалось. Не было ни денег заплатить за лётное обучение, ни друзей с самолётами, ни сказочных фей, ни понимания в семье.

Отец ненавидел самолёты. Я закончил школу и поступил в колледж. Кроме курсов химии, аналитической геометрии, ихтиологии и литературы, там был ещё один курс, изменивший мою жизнь: стрельба из лука.

— Луки и стрелы?

— Каждый должен был посещать хоть один курс по физподготовке. Стрельба из лука была среди них самым лёгким.

Он кивнул.

— Однажды утром, в понедельник, наша группа из двадцати человек, как обычно, выстроилась в шеренгу перед мишенями. Рядом со мной случайно оказался старшекурсник, получавший уже чуть ли не самый последний зачёт.

Мы стояли рядом и пускали стрелы в соломенные мишени, когда случайно над нашими головами пролетел лёгкий самолёт в направлении аэропорта Лонг-Бич. Вместо того чтобы выстрелить, Боб Кич опустил лук и смотрел вверх, на этот самолёт. Один этот взгляд — и вся моя жизнь изменилась.

— Оттого, что он посмотрел вверх?

— В Лонг-Бич на самолёты не обращают внимания. Они там так же обычны, как ласточки над крышами. Этот парень, который поднял голову, чтобы взглянуть на самолёт, должно быть, имел к ним какое-то отношение.

Опережая судьбу и здравый смысл, я заговорил с ним: «Боб, могу спорить, что ты — лётный инструктор и тебе нужен кто-то, кто будет мыть и полировать твой самолёт в обмен на лётные уроки».

— Он сказал «Да», — предположил Дикки.

— Нет. Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «Откуда ты знаешь?»

— Да брось, — недоверчиво сказал Дикки. — Как такое могло случиться? Для этого не было причины.

— Причина, на самом деле, была. Боб Кич только что получил свой временный сертификат лётного инструктора, а для того, чтобы получить полноценный, постоянный Сертификат Инструктора, ему нужно было обучить ещё пять человек. Вот и причина.

— Но как ты узнал, что ему нужны ученики?

— Интуиция? Надежда? Везение, считал я тогда. За полгода Боб научил меня летать. Я бросил колледж, ушёл в Военно-Воздушные Силы, и вся моя последующая жизнь оказалась связанной с небом. Принцип Совпадений устроил мою судьбу, но я догадался о его существовании только двадцать лет спустя.

— Как он действует?

— Подобное притягивает подобное. Ты будешь удивляться этому всю свою жизнь. Выбери любовь и работай, чтобы претворить её в жизнь, и каким-то образом что-то произойдёт — что-то, чего ты не планировал, придёт, чтобы совместить подобное с подобным, дать тебе свободу и... направить тебя к твоей следующей кирпичной стене.

— Моя следующая стена! Следующая стена?!

— Это не так уж страшно. Нам не нужно прилагать усилий, чтобы оказаться в наихудшем положении, которое только можно представить, — как только мы забываем наше волшебство, это происходит само по себе.

Но вопрос не в том, как попасть в беду, а в том, как из неё выбраться. Смысл игры — помнить, кто мы на самом деле, и применять наши инструменты. Как научиться, не имея практики?

Он сомневался.

— Не знаю...

Нужно ли ему беспроблемное будущее, подумал я. Зачем он выбрал пространство-время, если ему не нужны проблемы?

— Мысленный эксперимент, — сказал я. — Представь, что в твоём мире нет ничего, что ты хотел бы изменить. И не осталось уже ничего, что можно было бы улучшить.

Он задумался на мгновение.

— Ура! — закричал он. — Это прекрасно!

— О'кей, — сказал я. — Теперь представь, что проходит месяц. Два. Год. Два года. Три. Ну и каково это?

— Мне хочется чего-то нового. Я хочу заняться чем-нибудь другим.

— Вот тебе и причина, по которой существует Мир Образов.

— Мы любим узнавать новое?

— Мы любим припоминать то, что уже знаем. Когда ты слушаешь свою любимую мелодию, или смотришь снова свой любимый фильм, или перечитываешь любимый рассказ, ты ведь, заранее знаешь, как это прозвучит, как будет выглядеть и чем закончится?

Удовольствие в том, чтобы переживать это ещё и ещё, столько раз, сколько тебе захочется. То же происходит с нашими силами.

Сначала мы просто смутно что-то помним и несмело пробуем Выбор, Принцип Совпадений, Наши Мысли Воплощаются В Нашу Жизнь, Подобное Притягивает Подобное; мы экспериментируем с Законом Изменения Образов, стараясь отразить во внешнем наш внутренний мир.

— Ужасно.

— И когда он меняется — один раз, три раза, десять, — мы становимся смелее и увереннее — Инструменты действуют!

Со временем мы начинаем доверять им полностью, вспоминаем всё, что должны знать, и можем менять Образы так, как нам этого захочется, и переживать новые приключения по новым правилам.

— Расскажи мне о других Инструментах, — сказал он.

— Сколько их тебе надо? Наши сердца полны космических законов. Достаточно понять и уметь использовать хотя бы некоторые из них, и ничто уже не сможет тебе помешать стать тем, кем ты хочешь.

— Именно поэтому я и разговариваю сейчас с тобой! Я не знаю, кем я хочу стать!

Я нахмурился в тишине перед неразрешимой загадкой.

— А это, — сказал я, — уже серьёзная помеха.

Двадцать восемь

Это происходит с каждым, подумал я. Однажды мы откладываем в сторону всё, что знаем, и покидаем известное и знакомое. Это нелегко, но где-то внутри мы смутно чувствуем, что расставание с безопасностью — это единственный верный путь.

Сколько раз это случается в нашей жизни?

Мы убегаем от безопасности семьи к незнакомцам на детскую площадку. Бежим от безопасности друзей из соседних домов в бурлящий котёл школы. От безопасности сидения за партой — в ужас ответа у доски.

От нерушимой тверди вышки в бассейне — в прыжок два с половиной оборота. От простой лёгкости английского — в глубины немецких умляутов. От тепла зависимости — в ледяной холод самостоятельности.

Из кокона обучения — в водоворот бизнеса. От земной тверди — к прекрасному риску полёта. От определённости холостяцкой жизни — к изменчивой вере брака. От привычного уюта жизни — в зловещее приключение смерти.

Каждый шаг каждой достойной жизни — это бегство из безопасности во тьму, и доверять можно только тому, что мы сами считаем истинным.

Откуда я всё это знаю, удивился я, где я этому научился? Нет времени для сна, нет под рукой Дикки, который мог бы услышать мои ответы, — но через миг... я знал!

Двадцать девять

Ещё прежде, чем я понял, что дом — это нечто знакомое и любимое, я чувствовал это где-то глубоко внутри, словно спрятанный под словами магнит. Когда я ушёл из ВВС, ближайшее место, где я чувствовал себя дома, находилось в Лонг-Бич, Калифорния.

Туда я и переехал, и устроился на работу недалеко от дома в отделе публикаций авиакомпании «Дуглас Эйркрафт». Эта работа — составление руководств пилотам DC-8 и С-124 — совмещала в себе и печатную машинку, и самолёты. Чего ещё желать?

Здание отдела публикаций именовалось А-23 — акры помещений под высокой крышей, гигантский стальной остров, круто вздымающийся из моря автостоянок, обнесённого милями стального забора.

Войти в двери, отметить карточку учёта рабочего времени, повернуться, и взору открывается обширная, уходящая за горизонт равнина чертёжных столов инженеров, а также однотонный узор белых рубашек, слегка окрашенных в зеленоватый оттенок из-за света флюоресцентных ламп под потолком.

На этих столах рождались чертежи для авиационных руководств, слова же к ним должны были придумывать мы.

Выслушать подробное объяснение инженера-проектировщика о том, что, к примеру, происходит при полном включении всех секторов газа, представить себе всё, что она имеет в виду, и передать это пилоту так, чтобы он мог это прочесть и понять.

Нас предупредили, что понимание пилотов находится на уровне восьмого класса, но излишне напрягать его не стоит. Как можно меньше слогов. Короткие предложения. Чётко составленные инструкции.

Взять, к примеру, «Порядок повторного захода на посадку» для С-124. В «Наставлении пилоту» было написано, что, если командир корабля принимает решение о повторном заходе на посадку, он должен отдать бортинженеру команду «Включить нагрузку!», по которой тот передвигает до отказа все сектора газа, переводя двигатели на взлётную, то есть максимальную, мощность.

Через некоторое время, после того как самолет снова переходит к набору высоты, командир отдает следующую команду: «Убрать шасси», и второй пилот должен поднять рычаг уборки шасси, чтобы, убрав шасси, увеличить скорость набора высоты.

В один прекрасный день случилось так, что С-124 вышел на посадку ниже глиссады, и пилот принял решение о повторном заходе.

— Включить нагрузку![6] — скомандовал он в соответствии с нашим «Наставлением». Бортинженер, приготовившийся к посадке, решил, что самолет находится уже в дюйме от ВПП, и, когда он услышал «Убрать нагрузку![7], он её и у брал, передвинув все сектора газа на холостой ход.

Таким образом, один из самых больших в мире самолётов грохнулся на землю в полумиле от аэродрома и ещё добрую минуту скользил по рисовому полю, теряя части, пока его тупой нос не оказался на первых дюймах ВПП.

Последовавшее за этим резкое недовольство ВВС США докатилось до директора отдела публикаций компании «Дуглас Эйркрафт» в А-23.

Мы поспешно изменили команду «Включить нагрузку» на «Максимальная нагрузка» и лишний раз убедились, насколько важно тщательно продумать все последствия любого выбираемого нами слова.

Ответственное дело — составление технических текстов.

Большинство из нас, кто писал наставления, сами когда-то были военными пилотами — до того, как превратиться в переписчиков Святого Писания.

Мы могли общаться непосредственно с конструктором и выражать сложные понятия словами, доступными всем и каждому. Не просто ответственная работа, а полезное и важное дело всей жизни.

После нескольких месяцев, проведённых там, я, однако, начал испытывать смутное беспокойство. Время от времени, редакторы критиковали мой синтаксис, полагая, наверное, что они лучше знают, где, должны, стоять, запятые.

— Остынь, Ричард, остынь, — советовали мне коллеги по работе из-за своих печатных машинок. — Это просто запятая, мы же не пишем здесь Великий Американский Роман.

«Дуглас» платит хорошие деньги, и с работы тебя никто не выкинет. Лучше благодари Бога и не комментируй, пожалуйста, знание пунктуации наших редакторов.

Я с трудом пытался приспособиться. К чему эта сухая стерня под моими ногами, когда вон там, за воротами,— свежий мягкий зелёный клевер?

Кто бы изводил меня запятыми, если бы я писал для себя? Я, бы, ставил, запятые, только, там где счёл, бы, нужным их по,ста,вит,ь,!

Медленно вырастала давняя проблема: у меня было сердце примадонны и тело быка.

— Я ухожу из «Дугласа», — сообщил я однажды за ланчем на стоянке, сидя на переднем крыле своей развалюхи, сменившей трёх хозяев.

Я собираюсь немного поработать на самого себя. У меня есть несколько рассказов, которые вряд ли будут напечатаны в Техническом Описании 1-C-124G-1, как бы я ни расставлял в них запятые.

— Конечно, — сказал Билл Коффин, хрустя картофельным чипсом рядом со мной. — Мы все уходим из «Дуглас Эйкрафт».

Зак ждёт перевода в «Юнайтед Эйрлайнз» в следующем месяце и через год станет капитаном; Уилли Пирсон запатентовал какое-то автоматическое устройство и скоро станет богатым человеком; Марта Дайерс снова отослала свою повесть, и в этот раз её непременно напечатают и она станет бестселлером. — Он порылся в своей сумке. — У меня тут всего слишком много. Хочешь чипсов?

— Спасибо.

— Может быть, это и правда, что свободной коммерцией можно что-то заработать, как все кругом утверждают. Но заметь, Ричард, пока ещё никто даже не высунулся за пределы этого забора.

Работа в «Дугласе», может, и не так романтична, как, скажем плавание в открытом море на 48-футовом траулере, но знаешь, «Дуглас» — это то, что принято называть безопасностью.

Я кивнул.

— Знаешь, что я имею в виду, говоря о безопасности? Это отнюдь не самая тяжёлая в мире работа, и, между нами, нам здесь платят больше, чем кому-либо за гораздо более тяжёлую работу. И пока Америка будет нуждаться в пассажирских, а ВВС — в транспортных самолётах, нам с тобой увольнение не грозит.

— Да уж... — Я надкусил край картофельного чипса, больше из вежливости, чем от голода.

— Ты со мной согласен, но, всё-таки, хочешь смыться, так?

Я не ответил.

— Ты что, действительно надеешься что-нибудь заработать своими рассказами? Сколько их тебе нужно будет продать, чтобы получить то, что тебе платят здесь?

— Много, — сказал я.

Он пожал плечами.

— Пиши рассказы в своё удовольствие, а деньги зарабатывай в «Дугласе», и тогда, если рассказы не будут покупать, ты, по крайней мере, не умрёшь с голоду. А если их начнут печатать, можешь уволиться в любой момент.

Прозвучала сирена — конец обеденного перерыва, и Билл смахнул остатки своих чипсов на землю — моряцкая забота о чайках.

— Ты всё ещё мальчишка, ты никого не слушаешь и всё сделаешь по-своему, — сказал он. — Но придёт время, когда ты с тоской вспомнишь А-23 и замечания редакторов по поводу запятых.

Он указал в другой конец стоянки. — Посмотри туда. Ставлю дайм[8], что однажды ты будешь стоять на улице перед этими воротами и вспоминать, что такое безопасность.

Нет! подумал я. Не говорите мне, что моя безопасность может зависеть от кого-то ещё, кроме меня! Скажите, что я за всё отвечаю.

Скажите, что безопасность — это то, что я получаю в обмен на мои знания, опыт и любовь, которые даю миру. Скажите, что безопасность вырастает из идеи, которой посвятили время и заботу.

Я требую этого во имя своей истины, независимо от того, сколько солидных чеков может мне выдать бухгалтерия «Дуглас Эйркрафт». Боже, подумал я, я прошу у тебя не работу, а идеи, и позволь мне убраться отсюда вместе с ними!

Я засмеялся, отряхнул крошки и соскочил с крыла.

— Может быть, ты и прав, Уилли. Однажды я буду стоять за этими воротами.

На следующий день я подал заявление и уже к концу месяца стал свободным писателем на пути к голоду.

* * *

Двадцать лет спустя, почти в тот же самый день, оказавшись в Лос-Анджелесе, я поехал на юг по Сан-Диего-фривэй, увидел знакомый дорожный знак, повинуясь внутреннему импульсу, свернул на север, вверх по Хоторн-бульвар, затем — немного к востоку.

Каким образом тело запоминает движения? Поворот налево, ещё один, теперь вверх по этой авеню, усаженной эвкалиптами.

Был почти полдень, ярко светило солнце, когда я добрался до места. Естественно, сверкающая проволочная изгородь всё так же окружала необозримую площадь стоянки, стальная громада здания всё так же уходила ввысь, даже выше, чем я помнил.

Я остановился у ворот, вышел из машины с гулко бьющимся сердцем. То, что я увидел, меня поразило. На стоянке сквозь трещины поблекшего асфальта пробивался бурьян, и на все три тысячи мест не было ни одной машины. Ворота были обвязаны цепями, замкнутыми массивными навесными замками.

Тяжёлые времена для свободных писателей, вспомнил я. Но и для больших авиастроительных компаний они тоже бывают тяжёлыми.

Вдалеке на стоянке мерцал призрак Билла Коффина, выигравшего, наконец, своё пари. Я стоял один здесь, перед воротами и вспоминал, что значит «безопасность», глядя сквозь сетку на то, что некогда её воплощало.

Я бросил сквозь сетку дайм старине Биллу и, постояв в тишине, поехал, назад гадая где, он, сейчас.