Бегство от безопасности

Семь

— Лесли, почему бы мне просто не забыть сейчас всю эту ерунду? У меня масса гораздо более интересных дел в жизни, чем заводить игры со своим собственным воображением.

— Конечно, ты прав, — сказала она с преувеличенной торжественностью. — Как насчёт риса на обед?

— Нет, правда. Что я выиграю от того, что закрою глаза и представлю себя другом маленького человека, который владеет моим детством? Ради чего я должен заботиться о давно минувших событиях?

— Это совсем не давно минувшие события, они присутствуют в настоящем, — сказала она. — Ты знаешь, кто ты есть, а он знает почему. Если вы подружитесь, вам будет что сказать друг другу. Но никто не говорит, что ты кому-то что-то должен. Я вот тебя люблю таким, какой ты есть.

Я с благодарностью обнял её.

— Спасибо тебе, дорогая.

— Не приставай ко мне, — сказала она. — Меня не волнует, что ты бесхарактерный трус, который боится признать в себе хотя бы намёк на сочувствие, заботу или другие человеческие эмоции; что ты даже не понимаешь, что когда-то был ребёнком.

Ты можешь считать себя пришельцем из иного мира. Ты хорошо готовишь, и этого достаточно, чтобы быть мужем.

Боже, подумал я. Она полагает, что для Меня будет хорошо вернуться назад и открыть ящик Пандоры — комнатушку Дикки.

Любая другая женщина, на её месте, сказала бы, что ей и даром не нужен муж, который без конца пропадает в тёмных дебрях своей памяти, пытаясь подружиться с воображаемым мальчишкой.

Дети могут представить себе дружбу с воображаемым взрослым, думал я, но могут ли взрослые представить себе дружбу с воображаемым ребёнком?

В моих книгах живут воображаемые Чайка Джонатан и Дональд Шимода, и Пай — трое из четырёх моих ближайших друзей и учителей живут без физических тел. Ради каких перемен в моей жизни потребовался ещё и Дикки?

Я потерял контроль над собой из-за этого чокнутого Шепарда и его дурацких фантазий.

Если я ещё когда-нибудь увижу его «форд», то первым делом запишу номера и узнаю, какие ещё дела тянутся за этим парнем. Как удалось этому маньяку превратить мою размеренную жизнь в сумасшедший дом?

— Рис — это хорошо, — сказал я, наконец.

Я оставил на кушетке Лесли с остывшей чашкой чая, поставил на плиту китайский котелок, зажёг огонь, налил в котелок немного оливкового масла, достал сельдерей, лук, перец, имбирь из холодильника, всё это мелко нарезал и перемешал.

Чего я, собственно, так боюсь? В конце концов, кто хозяин в моём сознании? Я вот представлю себе сейчас маленького мальчика, и на этот раз он будет добрее ко мне...

Он принесёт мне свои извинения за огнемёт, заполнит анкету о моём детстве и пойдёт своей особой воображаемой дорогой, считая себя умнее и счастливее, и никому не станет хуже от нашей встречи.

В котелок полетели кубики нарезанной зелени, зашипел вчерашний рис; ещё немножко соевого соуса, стручок фасоли, ещё один.

Мне так нравится устанавливать новые спортивные рекорды — пройти милю за десять минут вместо 10:35, продержаться в воздухе на параплане два с половиной часа вместо двух с четвертью; если я стараюсь развить свою физическую оболочку, то почему мне не поработать над расширением эмоциональной?

Я поставил тарелки на стол, белые с голубым; на них изображены цветы, точно, как те живые, которые собирает и приносит в дом Лесли.

Я не обязан это делать, размышлял я, и никто не принуждает меня. Но если мне самому любопытно узнать, что же я оставил в своём детстве и как оно — если бы его удалось отыскать — изменило бы мою теперешнюю жизнь, разве это преступление?

Неужели Полиция Мачо постучит в мою дверь и арестует меня за то, что я этим заинтересовался? Кто посмеет сказать мне, что я не имею права прогуляться по своему прошлому, просто ради развлечения?

— Время обедать, Вуки, — позвал я.

За едой мы говорили о детях, обсудили все подробности. Я рассказал ей, как я горжусь тем, что мои дети сами принимают решения, и как я рад, что мне нет необходимости снова стать ребёнком и оказаться перед лицом тех лет — самых трудных, самых жестоких, самых беспомощных и загубленных лет, которых почти никому не удаётся избежать.

— Ты прав, — сказала Лесли, когда я подал клубнику на десерт. — Позор, что каждому ребёнку приходится одолевать эти трудные годы в одиночку.

Восемь

Я никогда не страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон грядущий, я поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал.

Только не сегодня. Уже два часа как Лесли заснула, а я всё ещё гляжу в потолок и в тринадцатый раз прокручиваю события этого дня.

Когда я в последний раз смотрел на часы, было час ночи, ещё шесть часов до рассвета. Придёт день, и я пойду повожусь немного с ремонтом Дэйзи — нашей Сессны Скаймастер.

Хотя бы дождь пошёл с утра, мечтал я во мраке. Мне нужно летать при разнообразной погоде, чтобы не заржавели мои профессиональные навыки. К Бейвью — ориентирование по сигналу автоматического маяка, затем развернуться на Порт-Анджелес, посадка вслепую...

Обязательно нужно заснуть.

Ты боишься, что Дикки сожжёт дверь и зажарит тебя в собственной постели?

Глупо! Чего я боюсь? Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но не так уж часто. Так почему же я так шарахаюсь от этой деревянной камеры?

Я захлопнул ту дверь, не нужно было этого делать, я сожалею об этом, я не соображал, что делаю. Это вышло неумышленно, и теперь я должен, по крайней мере, открыть дверь и выпустить моего воображаемого мальчишку.

Через полчаса, уже в полудреме, я снова увидел эту дверь, такую же холодную и тёмную, как и прежде.

Ну-ка, подумал я, не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и если покажутся — раздави их. Каждый поворот, которого ты боишься, — это всего лишь пустота, одетая так, что кажется адом.

Я откинул засов, но оставил дверь закрытой.

— Дикки, это я, Ричард. Я не понимал, что я делаю. Я поступил глупо. Мне ужасно стыдно за то, что я сделал.

Я слышал его движения внутри камеры.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Сейчас ты войдёшь внутрь и дашь мне возможность закрыть тебя здесь на пятьдесят лет. После чего я возвращусь и сообщу тебе, как мне стыдно. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ну, как, справедливо?

Я открыл дверь.

— Это справедливо, — сказал я. — Я прошу прощения. Я поступил глупо, закрыв тебя здесь. Моя жизнь от этого стала беднее. Теперь твой черед. Закрой меня здесь.

Отворяя дверь, я, прежде всего, увидел голубое сияние воспламенителя в ствольной насадке нацеленного на меня огнемета. Нет уж, я не побегу, что бы ни случилось, подумал я. Он имеет полное право убить меня здесь, если захочет.

Он, не двигаясь, сидел на скамье напротив двери.

— Ты закрыл меня здесь и оставил меня одного! Тебя не волновало, плачу я здесь или молю о помощи; с глаз долой — из сердца вон. Ричард, я мог бы тебе помочь! Я мог бы тебе помочь, но я тебе не был нужен, ты не любил меня, тебе вообще до меня не было дела!

— Я вернулся, чтобы извиниться перед тобой, — сказал я. — Я величайший и тупейший идиот, какой только есть в мире.

— Ты думаешь, раз я живу только в твоем сознании, то меня можно не замечать, я не страдаю, я не нуждаюсь в том, чтобы ты защищал и учил, и любил меня. Нет, я нуждаюсь в этом! Ты думаешь что я не существую, что я не живой, что меня не ранит то, что ты делаешь со мной, — но, я есть!

— Я не очень-то силён в заботе о других, Дикки. Когда я запер тебя здесь, я запер вместе с тобой большую часть моих чувств и жил вдали отсюда, в мире, где управляет, главным образом, интеллект.

До вчерашнего дня я даже не подозревал, что ты здесь, и не заглядывал сюда. — Мои глаза стали привыкать к темноте. — Ты внушаешь мне такой же страх, как и я тебе. Ты имеешь полное право уничтожить меня на месте.

Но, прежде чем ты сделаешь это, я хочу, чтобы ты знал: я видел тебя, когда ты лежал на кровати, сразу после смерти Бобби. Я хотел сказать тебе, что всё будет хорошо. Я хотел сказать тебе, что люблю тебя.

Его глаза засверкали, чёрные, чернее, чем тьма камеры.

— Так вот как ты любишь меня? Запереть меня здесь? Удалить меня из своей жизни? Я прожил здесь твои труднейшие годы, я имею право знать то, что ты знаешь, но я не знаю этого! Ты запер меня! Ты запер меня в камере, где даже окна нет! Знакомы ли тебе эти ощущения?

— Нет.

— Это всё равно что бриллиант в сейфе! Это всё равно что бабочка на цепи! Ты чувствуешь безжизненность! Ты чувствовал когда-нибудь безжизненность? Тебе знаком холод?

Ты знаешь, что такое тьма? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто должен любить тебя больше всех на свете, а его даже не интересует, жив ты ещё или мёртв?

— Мне знакомо одиночество, — сказал я.

— Одиночество, подонок! Пусть кто-нибудь, кого ты любишь, — пусть это буду я — схватит тебя и засунет против твоей воли в эту деревянную клетку, и повесит большой замок на дверь и оставит тебя здесь без еды, без воды и без слова привета на пятьдесят лет!

Попробуй это, а потом приходи со своими извинениями! Я ненавижу тебя! Если здесь есть что-нибудь, что я мог бы дать тебе, что-нибудь, что тебе от меня нужно, без чего ты жить не можешь, дай мне морить тебя без этого до тех пор, пока ты не свалишься, и тогда приноси мне свои извинения!

Я ненавижу твои извинения!

Единственным оружием в моём распоряжении был разум.

— Сейчас, Дикки, это первая из миллионов минут, которые мы можем провести вместе, если, конечно, есть хоть что-нибудь, ради чего ты хотел бы быть со мной вместе.

Я не знаю, сколько минут у нас есть, у меня и у тебя. Ты можешь уничтожить меня, ты можешь закрыть меня здесь и уйти на весь остаток нашей жизни, и если это хоть как-то уравновесит мою жестокость к тебе, сделай это.

Но я так много мог бы рассказать тебе о том, как устроен мир. Хочешь прямо сейчас узнать всё то, чему ты научишься за пятьдесят лет? Ну так вот, я стою перед тобой.

Половина века потрачена мною, главным образом, на пробы и ошибки, но, время от времени, я натыкался и на истину. Закрой меня здесь, если хочешь, или используй меня, чтобы осуществить свою старую мечту. Сделай свой выбор.

— Я ненавижу тебя, — сказал он.

— У тебя есть полное право ненавидеть меня. Есть ли хоть что-нибудь, что бы я мог сделать для тебя? Есть ли что-нибудь, о чём ты мечтаешь, а я мог бы показать тебе это? Если я делал это, если я прожил это, если я знаю это, — оно твоё.

Он устремил на меня безнадёжный взгляд, затем отвел в сторону огнемёт, и его темные глаза наполнились слезами.

— Ох, Ричард, — сказал он. — Как это, летать?

Девять

Утром Лесли выслушала мою историю, и, когда я закончил, она села на кровать и, тихая, как мысль, уставилась в окно; под окном в саду росли её цветы.

— У тебя очень многое осталось позади, Ричи. Неужели ты никогда не оглядывался назад?

— Я думаю, почти никто из нас этого не делает. Я как-то не склонен был считать своё детство сокровищем и хранить его.

Задача состояла в том, чтобы поскорее покончить с ним. Научиться за это время чему сможешь, а затем, пригнуться, затаить дыхание и покатиться с этого холма бессилия и зависимости, — а набрав нужную скорость, врубить сцепление и ехать дальше уже своим собственным ходом.

— Тебе было девять, когда умер твой брат?

— Около того, — сказал я. — А какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Дикки тоже девять, — сказала она.

Я кивнул.

— Это было тяжело?

— Совсем нет. Смерть Бобби не произвела на меня особого впечатления. Тебе это кажется странным? Я чувствую, что должен врать тебе, чтобы не показаться жестоким. Но, так и было, Вуки.

Он попал в больницу, там умер, а все остальные продолжали жить, как и раньше, занятые своим делом. Никто не плакал, я это видел. А о чём плакать, если ничего нельзя сделать.

— Многих бы это опустошило.

— Почему? Разве мы печалимся, когда кто-нибудь уходит из нашего поля зрения? Они все живы, так же как и мы, но мы должны расстраиваться, потому что не можем видеть их? Не вижу в этом особого смысла. Если все мы — бессмертные существа...

— Считал ли ты себя бессмертным существом в девять лет? Думал ли ты, что Бобби просто вышел из поля зрения, когда он умер?

— Я не помню. Но какая-то глубинная интуиция подсказывает мне, что его смерть не произвела на меня впечатления.

— Я так не думаю. Я думаю, у тебя было много совсем других интуиций, когда твой брат попал в больницу и больше не вернулся.

— Возможно, — сказал я. — Мои записи утеряны.

Она подняла на меня огромные голубые глаза.

— Ты вёл записи? Когда твой брат...

— Просто шутка, милая. Никаких записей я не вёл. Я толком не помню, умер ли он вообще.

Она не улыбнулась.

— Дикки помнит, я могу поспорить.

— Я не уверен, что хочу это знать. Сейчас я бы рад просто заключить с ним мир и заниматься своими делами.

— Хочешь запереть его снова?

Лежа на спине, я изучал структуру древесного волокна в обшивке потолка над головой; от узла полоски тянулись к краям планок, словно паучьи лапы. Нет, я не хочу никого запирать.

— Что он имел в виду, Лесли, когда сказал: «Я мог бы помочь тебе»?

— Это когда ты летаешь, — сказала она. — Скажем, в один прекрасный день тебе хочется полетать просто ради удовольствия — разве ты идёшь в аэропорт и покупаешь там билет на самое заднее место самого большого, самого тяжёлого, самого стального, самого транспортного и реактивного монстра, какого только удастся найти?

Я совершенно не мог понять, к чему она клонит.

— Нет, конечно. Я поднимаюсь на гору с парапланом или выкатываю мою Дэйзи из её ангара и выбираю в небе то направление, куда бы мне хотелось полететь, я сливаюсь с крыльями, а потом и со всем небом в одно целое, пока не почувствую себя лучом солнца. Ты это хотела узнать?

— Вспомни, как ты действуешь, когда тебя осаждают проблемы, от которых невозможно убежать?

— А как тут действовать? Сбрасываю обороты, отпускаю газ, крепко зажмуриваю глаза и на малой скорости — четыре мили в час — наезжаю на все эти проблемы.

— Тебе не кажется, что, когда Дикки говорил «Я мог бы помочь тебе», он имел в виду, что если бы ты сумел стать его другом, то мог бы держать глаза открытыми?

Десять

Когда я усаживался в кабину Дэйзи, Дикки не выходил у меня из головы, и я чувствовал себя так, будто снова превратился в мальчишку.

Мальчик, которым я был когда-то, сейчас больше походил на спасённого из ловушки дикого енота, чем на внезапно обретённого друга; и, в то время как он — моими глазами — впервые рассматривал самолёт, я тоже увидел свою машину — его глазами, и его восклицания звенели у меня в голове.

— Ух ты! Сколько кнопок и переключателей! Что это такое?

— Это указатель высоты, — сказал я. — Видишь изображение маленького самолёта здесь? Это мы, а это линия горизонта, поэтому когда мы летим в облаках, то мы знаем, что...

— А это что?

— Это тумблеры контроля угла тангажа пропеллеров, по тумблеру на каждый двигатель. Перед взлётом они устанавливаются в переднюю позицию, а затем, в полёте...

— А это что?

— А это в грозовую погоду показывает, где сверкают молнии и куда не следует лететь.

— Дай мне покрутить штурвал!

Я улыбнулся этой просьбе. У меня было такое ощущение, будто я впервые в жизни трогаю штурвал самолёта — тяжёлый, но лёгкий в управлении. Вся моя работа, всё удовольствие в этом штурвале.

— Что это за кнопки?

— Это кнопка включения микрофона. Это переключатель состояния готовности. Это гаситель скорости, кнопка отключения автопилота, а это контролёры карты перемещения...

— Заведи мотор!

Я включил обогащение горючей смеси.

— Можно я попробую?

Что чувствует сейчас этот парнишка внутри меня? Впервые в жизни сидит за штурвалом настоящего самолёта и уже знает, что и как нужно делать? Чёрт побери!

Включить главный аккумулятор, включить топливный насос переднего двигателя.

— Запустить передний пропеллер! — кричу я. Магнето включаю на старт, и... Господи, я слышу как ожил двигатель!

Нас оглушил рёв разбуженного нами шторма.

Я с новой свежестью ощутил трепет и танец самолёта в те секунды, когда заводишь двигатели, когда машина, будто, сама не может поверить в то, что она снова жива и сейчас взлетит.

— Запустить задние пропеллеры! — Включаю магнето на старт.

Рев шторма удвоился!

Он тычет пальцем в измерительные приборы, стрелки которых пришли в движение, а я поясняю назначение этих приборов.

— Тахометры! Давление масла! Подача топлива! Скорость расхода горючей смеси!

Сколько лет я уже пролетал, как давно забыл упоение каждым моментом в этой кабине? Спокойное, глубокое наслаждение — это было; ох, какой же я взрослый.

—...ветер один семь ноль градусов в один пять узлов, — прозвучал голос в наушниках, — полоса для взлёта и посадки один шесть справа, сообщите в начале контакта, что вы располагаете информацией «Кило»...

Я нажал на кнопку микрофона, и мальчишка просто обезумел: он разговаривал с контрольно-диспетчерским пунктом!

— Привет, Земля, я Скаймастер Один Четыре Четыре Четыре Альфа, из западных ангаров, располагаю «Кило»... — Живой дух говорил моим голосом, и говорил точно, как настоящий пилот, и он был вне себя от восторга.

— Чистая работа! — сказал он, когда мы подрулили к месту взлёта. Впервые он ощутил, что его тело — уже не тело девятилетнего мальчика. Он мог дотянуться ко всем переключателям и рулевым педалям без каких-либо подушечек, мог спокойно смотреть через защитное стекло и обозревать всю взлётную полосу, как настоящий пилот!

Переключая тумблеры, он впервые в жизни прикасался к огромной энергии. Шторм превратился в торнадо, Дэйзи ринулась вперёд, в страстном порыве к небу прижав нас к спинке сиденья.

Взлётная полоса с белым штрихом разметки посередине превратилась в сплошное мелькающее месиво под нами.

— Вверх! Вверх! Вверх!

Он потянул штурвал на себя, самолёт задрал нос, и мы снежно-лимонной ракетой понеслись в небо.

— Колеса поднять! Закрылки поднять! — кричал он. — Давай, Дэйзи! Давай! Давай!

Для меня это был подъём со скоростью тысяча шестьсот футов в минуту, — это можно было видеть по спидометру вертикальной скорости. Для него это было — как будто кто-то обрезал цепь, земля полетела вниз, и мы оказались в пустом пространстве. Наконец-то свободны!

Я развернулся в противоположную сторону от аэропорта, от всех воздушных путей, от всех наземных систем управления полётами, — а он сделал вираж в направлении кучевых облаков, теснившихся, словно воздушные острова, вокруг горных вершин.

Это было лучше, чем мечты, в миллион раз лучше, чем валяться в лопухах и воображать себя вон на том облаке.

К тому моменту, когда мы достигли облаков, наша скорость составляла 220 миль в час; жуткий восторг сближения с плотной беломраморной массой не омрачался страхом, что смерть прервёт это наслаждение.

— Ух! Ух! У-Ух!

Верховая скачка по облакам на такой скорости не может длиться слишком долго. Мы прошиваем насквозь снежно-белый светящийся шар, спирали тумана стекают с кромок наших крыльев.

— Святые Угодники!

Мы поворачиваем назад, взбираемся на снежную башню, взбираемся выше её вершины, круто разворачиваемся и нацеливаемся в клубящийся горный пик, который никому в мире не посчастливилось и уже не посчастливится увидеть, входим в крутое пике — отчаянные лыжники на высоте семь тысяч футов посреди неба — и выныриваем с другой стороны.

— Давай, Дэйзи!!!

Невероятно, думал я. Ведь он — всего лишь маленький мальчик!

— Полетели в горы! — сказал он. — Туда, куда ещё не ступала нога человека!

Я следил, чтобы с нами ничего не случилось, присматривал площадки для аварийной посадки на случай, если откажут оба мотора, поглядывал на уровень топлива, давление масла и температуру двигателей. А он смотрел сквозь лобовое стекло и гнал Дэйзи вперёд.

Под нами, чуть выше границы лесов, сверкали горные озёра, заполненные блестящим расплавленным кобальтом из высотных снежных просторов. Нет дорог, нет пешеходных троп, нет деревьев.

Острыми бритвами торчат одинокие остроконечные гранитные вершины, огромные каменные чаши и котлы переполнены снегом, ярко-небесного цвета речушки беззаботно бросаются со скал в пропасти.

— Медведь! Ричард, СмотриСмотриСмотри — Медведь!

Я знал, что медведям нечего делать на этих высотах в горах, но вдруг понял, что сознание взрослого человека, глядя на всё сквозь призму рациональности, отказывается увидеть гризли прямо под носом, внизу.

Медведь стоял на задних лапах и, казалось, сопел в нашу сторону, пока мы делали вираж над ним.

— Дикки, ты совершенно прав! Это медведица!

— Она машет нам!

Мы качнули крыльями ей в ответ и уже в следующее мгновение пронеслись над горным перевалом и нырнули в долину — я и мальчик, которым я был и у которого до сих пор не было возможности летать.

Через час мы вернулись и подрулили к ангару. Дикки отделился от меня, и я снова увидел его в его собственном теле: ему не терпелось выскочить из кабины и посмотреть на Дэйзи со стороны.

Он открыл дверь, выпрыгнул наружу и погладил руками обшивку самолёта, как будто просто смотреть на него было недостаточно.

Я спокойно вышел из кабины и с минуту смотрел на него.

— Что ты рассматриваешь?

— Этот металл, — сказал он, — эта краска, всё это было в облаках! Всё это летало над высочайшими горами! Это было! Почувствуй это сам!

Казалось, что-то магическое ещё остается на коже Дэйзи, и он не хотел упустить ни капли. Я тоже почувствовал это.

— Спасибо, Дэйзи, — сказал я по старому обычаю.

Дикки выбежал и встал перед носом самолёта, затем обхватил руками лопасть пропеллера и поцеловал блестящий обтекатель.

— Спасибо Тебе, Дэйзи, — сказал он, — за замечательный, прекрасный, невозможно великолепный, восхитительный, восхитительный, восхитительный счастливый полёт, мой изумительный большой ловкий сильный самолётик, я люблю Тебя.

Что ж такого, что на чистом покрытии остались следы рук и поцелуев Дикки? Зато я никогда не забуду, что это такое — летать!