Иллюзии

11

«Каждая мечта тебе даётся вместе с силами, необходимыми для ее осуществления. Однако тебе, возможно, придётся, ради этого, потрудиться».

Мы приземлились на огромном пастбище неподалеку от небольшого пруда, вдали от городов, где-то на границе штатов Иллинойса и Индианы. «Никаких пассажиров, устроим себе выходной», — думал я.

— Послушай, — сказал он. — Впрочем, нет. Просто спокойно стой там и смотри. То, что ты сейчас увидишь, вовсе не чудо. Почитай учебник физики... даже ребенок может ходить по воде.

Он повернулся и, словно не замечая, что там была вода, на несколько метров отошел от берега, шагая по поверхности пруда.

Это выглядело так, будто пруд, на самом деле, был лишь миражом, родившимся в жаркий полдень над каменной твердыней. Он крепко стоял на поверхности, ни брызги, ни волны не заливали его лётные ботинки.

— Давай, — сказал он, — иди сюда.

Я видел это своими глазами. Это было возможно — ведь он стоял на воде, вот я и пошел к нему. Было такое ощущение, что иду по прозрачному голубому линолеуму, и я рассмеялся.

— Дональд, что ты со мной делаешь?

— Я всего лишь показываю тебе то, чему все учатся рано или поздно, — сказал он, — вот теперь ты и сам можешь.

— Но я...

— Слушай. Вода может быть твердой, — он топнул ногой, и звук был такой, словно под ним был камень. — А может и не быть. — Он снова топнул и обрызгал нас с ног до головы. — Почувствовал? Попробуй сам.

Как быстро мы привыкаем к чудесам! Не прошло и минуты, как я начал думать, что хождение по воде возможно, естественно и... вообще, что тут такого?

— Но если вода сейчас твердая, как мы можем ее пить?

— Так же, как и ходить по ней, Ричард. Она не твердая и не жидкая. Ты и я сами решаем, какой она будет для нас. Если ты хочешь, чтобы вода была жидкой, думай, что она жидкая, поступай так, будто она жидкая, пей ее.

Если хочешь, чтобы она стала воздухом, действуй так, будто она — воздух, дыши ею. Попробуй. Может, это связано с присутствием столь продвинутого существа, подумал я. Может, таким вещам позволительно происходить в определённом радиусе, скажем, метров пятнадцать вокруг них...

Я встал на колени и засунул руку в пруд. Жидкость. Затем я лег на его поверхность, погрузил голову в синеву и, исполненный веры, сделал вдох.

Казалось, что я дышу тёплым жидким кислородом, дышалось легко и свободно. Я сел и вопросительно посмотрел на него, ожидая, что он без слов поймёт то, что вертелось у меня в голове.

— Говори, — приказал он.

— Зачем мне говорить вслух?

— Потому что то, что ты хочешь сказать, точнее можно выразить словами. Говори.

— Если мы можем ходить по воде, дышать ею и пить ее, почему мы не можем то же самое делать и с землей?

— Правильно. Молодец. Смотри...

Он легко подошёл к берегу, будто шагал по нарисованному озеру. Но в тот момент, когда ноги ступили на прибрежный песок, он начал погружаться и, сделав несколько шагов, ушел по плечи в землю, покрытую травой. Казалось, что пруд неожиданно превратился в остров, а земля вокруг стала морем.

Он немного поплавал в пастбище, плескаясь и поднимая темные жирные брызги, затем поплавал на самой его поверхности, а потом встал и пошел по нему. Неожиданно я увидел чудо — человек шёл по земле! Стоя на пруду, я зааплодировал ему. Он поклонился и зааплодировал мне.

Я подошел к краю пруда, подумал, что земля жидкая и тронул ее носком ботинка. По траве кругами пошли волны. Насколько здесь глубока земля? — чуть было не спросил я вслух. Земля будет настолько глубока, насколько я сам решу.

Полметра, решил я, она будет глубиной полметра, и я перейду её вброд. Я уверенно ступил на берег и тут же провалился с головой. Под землей было черно и страшно, затаив дыхание, я рванулся на поверхность, стараясь ухватиться за твердую воду, уцепиться за край пруда.

Он сидел на траве и хохотал.

— Ты — блестящий ученик, знаешь?

— Никакой я тебе не ученик! Вытащи меня отсюда.

— Сам вылазь.

Я перестал барахтаться. Я представлю землю твердой и смогу легко из нее вылезти. Я представил ее твердой и вылез... с ног до головы измазанный черной грязью.

— Ну, парень, и перемазался же ты!

На его голубой рубашке и джинсах не было ни пылинки, ни пятнышка.

«А-а-а!» Я начал вытряхивать землю из волос и ушей. Наконец я бросил бумажник на траву, вошел в жидкую воду и начал чиститься традиционным влажным способом.

— Я знаю, есть и лучший способ чистки.

— Да, есть способ сделать это побыстрее.

— Уж, пожалуйста, не рассказывай мне о нём. Сиди там и хохочи, а я уж как-нибудь сам до него додумаюсь.

— О'кей.

В конце концов, громко хлюпая ботинками, я побрел к самолету, переоделся и развесил мокрую одежду сушиться на стяжках крыльев.

— Ричард, не забудь то, что ты сделал сегодня. Очень легко забыть те моменты, когда ты понимал мир, и потом решить, что это был просто сон или чудо. Ничто хорошее — не чудо, ничто прекрасное — не сон.

— Ты сам сказал, что мир — это сон, и он прекрасен, иногда. Закат. Облака. Небо.

— Нет. Их образ — это сон. Красота реальна. Ты чувствуешь разницу?

Я кивнул, почти понимая его. Позже я украдкой глянул в «Справочник Мессии».

«Мир — это твоя ученическая тетрадка, страницы, на которых ты решаешь задачки. Он нереален, хоть ты и можешь выразить в нём реальность, если пожелаешь. Ты также волен писать чепуху, или ложь, или вырывать страницы».

12

«Истинный первородный грех заключается в ограничении Абсолюта. Не делай этого».

Был свежий тёплый полдень, ливень ненадолго прекратился, и тротуары, по которым мы шагали из города к самолетам, были всё еще мокрыми.

— Ты ведь можешь проходить сквозь стены, да, Дон?

— Нет.

— Когда ты говоришь «нет», а я знаю, что, на самом деле, можешь, это означает, что тебе не нравится, как я сформулировал вопрос.

— Мы крайне наблюдательны, — сказал он.

— Все дело в «проходить» или в «стенах»?

— Да, но не только. Твой вопрос предполагает, что я существую в одном ограниченном пространстве-времени и перемещаюсь в другое пространство-время. Сегодня у меня нет желания соглашаться с твоими ложными предположениями обо мне.

Я нахмурился. Он знал, о чём я спрашивал. Почему бы ему не ответить просто на мой вопрос и дать мне возможность узнать, как он это делает?

— Так я пытаюсь помочь тебе точнее формулировать свои мысли, — сказал он мягко.

— Ну ладно. Ты можешь сделать так, чтобы казалось, что ты можешь пройти сквозь стену. Так лучше?

— Лучше. Но если ты желаешь быть точным...

— Не подсказывай мне. Я знаю, как сказать то, что хочу. Вот мой вопрос. Каким образом ты можешь переместить иллюзию ограниченного чувства личности, выраженного в таком представлении пространственно-временного континуума, как твое «тело», через иллюзию материальной преграды под названием «стена»?

— Прекрасно! — одобрил он. — Когда ты правильно задаешь вопрос, он отвечает сам на себя, не так ли?

— Нет. Этот вопрос не ответил сам на себя. Как ты проходишь сквозь стены?

— Ричард! Ты был почти у цели, а затем всё испортил! Я не могу проходить сквозь стены... когда ты говоришь это, ты допускаешь существование вещей, которых я вовсе не допускаю, а если и я начну думать так же, как ты, то ответ будет: я не могу.

— Но так сложно, Дон, выражать всё очень точно. Разве ты не знаешь, что я хочу сказать?

— И от того, что что-то очень сложно, ты не пытаешься это сделать? Научиться ходить вначале тоже было тяжело, но ты позанимался, и теперь, глядя на тебя, может показаться, что это вовсе нетрудно.

Я вздохнул.

— Ладно. Забудь об этом вопросе.

— Я о нём забуду. Но у меня есть к тебе вопрос: а ты можешь? — Он глянул на меня с таким видом, будто ему было на это совершенно наплевать.

— Итак, ты говоришь, что тело — это иллюзия, и стена — это иллюзия, но личность реальна, и её нельзя остановить никакими иллюзиями.

— Не я это говорю. Это ты сам сказал.

— Но это так.

— Естественно, — подтвердил он.

— И как ты это делаешь?

— Ричард, тебе не надо ничего делать. Ты представляешь, что это уже сделано, вот и всё.

— Надо же, как всё просто.

— Как научиться ходить. Потом ты начинаешь удивляться, что в этом было такого сложного.

— Дон, но проходить сквозь стены для меня сейчас совсем не сложно; это просто невозможно.

— Ты, наверное, думаешь, что если повторишь «невозможно-невозможно-невозможно» тысячу раз, то всё сложное для тебя вдруг станет простым?

— Прости. Это возможно, и я сделаю это, когда придёт время мне это сделать.

— Поглядите только на него, он ходит по воде, яко посуху, и опускает руки от того, что не проходит сквозь стены.

— Но то было просто, а это...

— Утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешься всемогущества, — пропел он. — Не ты ли неделю назад плавал в земле?

— Ну плавал.

— А разве стена — это не просто вертикальная земля? Разве тебе так уж важно, как расположена иллюзия? Горизонтальные иллюзии легко преодолеть, а вертикальные — нет?

— Мне кажется, я начинаю наконец понимать тебя, Дон.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Как только ты поймёшь меня, придет пора оставить тебя на время наедине с самим собой.

На окраине городка стояло большое хранилище зерна и силоса, построенное из оранжевого кирпича. Казалось, что он решил вернуться к самолетам другой дорогой и свернул в какой-то переулок, чтобы срезать путь. Для этого надо было пройти сквозь кирпичную стену.

Он круто повернул направо, вошёл в стену и пропал из виду. Теперь я думаю, что если бы сразу же повернул за ним, то тоже смог бы пройти сквозь неё. Но я просто остановился на тротуаре и посмотрел на место, где он только что был. Затем я коснулся рукой стены, она была из твердого кирпича.

— Когда-нибудь, Дональд, — сказал я, — когда-нибудь... — и в одиночестве пошёл кружным путем к самолетам.

— Дональд, — сказал я, когда добрался до поля. — Я пришел к выводу, что ты просто не живёшь в этом мире.

Он удивленно посмотрел на меня с крыла своего самолета, где учился заливать бензин в бак.

— Конечно, нет. Можешь ли ты мне назвать кого-нибудь, кто живёт в нём?

— Что ты хочешь этим сказать, могу ли я назвать кого-нибудь, кто живёт? Я! Я живу в этом мире!

— Превосходно, — похвалил он, как будто мне удалось самостоятельно раскрыть страшную тайну. — Напомни потом, что сегодня я угощаю тебя обедом. Я просто поражён, что ты умеешь постоянно учиться.

Это сбило меня с толку. Он говорил без сарказма и иронии, он был абсолютно серьёзен.

— Что ты хочешь сказать? Конечно же, я живу в этом мире. Я и ещё примерно четыре миллиарда человек. Это ты...

— О, боже, Ричард! Ты серьёзно! Обед отменяется. Никаких бифштексов, никаких салатов, ничего! Я-то думал, что ты овладел главным знанием. — Он замолчал и посмотрел на меня с сожалением. — Ты уверен в этом?

Ты живёшь в том же мире, что, например, и биржевой маклер, да? И твоя жизнь, как мне кажется, только что круто изменилась из-за новой политики Биржевого комитета — от перераспределения министерских портфелей с пятидесятипроцентной потерей вложения для держателей акций?

Ты живёшь в том же мире, что и шахматист-профессионал? Нью-йоркский открытый турнир начинается на этой неделе. Петросян, Фишер и Браун сражаются за приз в полмиллиона долларов. Что же ты тогда делаешь на этом поле в Мейленде, штат Огайо?

Ты и твой биплан, «Флит», выпуска 1929 года, здесь, на фермерском поле, и для тебя нет ничего важнее, чем разрешение использовать это поле для полетов, люди, желающие покататься на самолете, постоянный ремонт мотора и то, чтобы, не дай бог, не пошёл град...

Сколько же, по-твоему, человек живет в твоём мире? Ты стоишь там, на земле, и серьёзно утверждаешь, что четыре миллиарда живут не в четырех миллиардах разных миров, ты серьёзно собрался это мне доказать? — он так быстро говорил, что начал задыхаться.

— А я уже прямо чувствовал, как картошка тает на языке, — сказал я.

— Очень жаль. Очень хотелось тебя угостить. Но с этим всё, лучше и не вспоминать.

И хоть тогда я в последний раз обвинил его в том, что он не живёт в этом мире, прошло ещё много времени, прежде чем я понял слова, на которых открылась книжка:

«Если ты немного потренируешься, живя как придуманный персонаж, ты поймешь, что придуманные герои иногда более реальны, чем люди, имеющие тело и бьющееся сердце».

13

«Твоя совесть — это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушайся к ней внимательно».

— Мы все свободны делать то, что мы хотим, — сказал он той ночью. — Ведь это так просто, ясно и понятно. Вот великий путь к управлению Вселенной.

— Да, почти. Ты забыл об очень важной детали, — уточнил я.

— Какой же?

— Мы все свободны делать то, что хотим, пока мы не вредим кому-либо, — напомнил я. — Я знаю, что ты хотел это сказать, но следует говорить вслух то, что имеешь в виду.

В темноте внезапно что-то зашуршало, я взглянул на него.

— Ты слышал?

— Да. Похоже, там кто-то есть... — Он поднялся и ушел в темноту. Внезапно он засмеялся и произнес имя, которое я не расслышал. — Всё нормально, — сказал он, — нет, мы будем рады тебе... зачем тут стоять... пойдём, мы тебе действительно рады...

Незнакомец отвечал с сильным акцентом, чем-то похожим на румынский.

— Спасибо. Мне бы не хотелось вторгаться в вашу компанию.

Вид человека, которого он привёл к костру, был, как бы это сказать, несколько неожиданным для ночной поры в этих краях. В его облике было что-то волчье, пугающее.

Гладко выбритый мужчина небольшого роста, в вечернем костюме и черной накидке с красной атласной подкладкой чувствовал себя на свету неуютно.

— Я проходил мимо, — бормотал он. — Полем короче идти до моего дома...

— Да ну... — Я видел, Шимода не верил этому человеку, знал, что он врёт, и в то же время изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я надеялся вскоре тоже всё понять.

— Устраивайтесь поудобнее, — предложил я. — Можем ли мы чем-нибудь помочь? — На самом деле у меня не было такого уж сильного желания помогать, но он так ёжился, что мне хотелось, чтобы он хоть немного расслабился, если, конечно, сможет.

Он посмотрел на меня с отчаянной улыбкой, от которой я похолодел. «Да, вы можете помочь мне. Мне это крайне необходимо, иначе я бы не попросил. Можно я попью вашей крови? Совсем чуть-чуть? Это моя пища; мне нужна человеческая кровь...»

Может быть, во всем виноват акцент или я не понял его слов, но вскочил я на ноги быстрее, чем когда-либо за много последних лет, подняв в воздух целую тучу соломинок.

Он отступил. Я не так уж мал и, наверное, вид у меня был угрожающим. Он отвернулся.

— Сэр, простите меня! Простите. Пожалуйста, забудьте, что я говорил что-то о крови! Но понимаете...

— Что вы там такое бормочете? — от испуга мой голос звучал очень яростно. — Какого черта вам надо, мистер? Я не знаю, кто вы такой, может, вы вроде ВАМ —...

Шимода оборвал меня до того, как я смог закончить это слово.

— Ричард, наш гость говорил, а ты его перебил. Пожалуйста, продолжайте, сэр; мой друг несколько нетерпелив.

— Дональд, — сказал я, — этот тип...

— Успокойся!

Это настолько удивило меня, что я успокоился и с некоторым страхом вопросительно посмотрел на незнакомца, вытащенного из родной ему темноты на свет нашего костра.

— Пожалуйста, поймите меня. Я не виноват, что родился вампиром. Не повезло. У меня мало друзей. Но мне необходимо немного свежей крови каждую ночь, или я чувствую страшную боль, а если не достать ее дольше, то я не могу жить!

Пожалуйста, мне будет очень плохо, я умру, если вы не разрешите мне попить вашей крови... совсем немного, мне больше пол-литра и не надо... — Он сделал шаг вперед, облизываясь, думая, что Шимода каким-то образом руководит мной и заставит меня подчиниться.

— Еще один шаг, и кровь обязательно будет, мистер. Если вы только прикоснётесь ко мне, вы умрете... — Я бы не убил его, но очень хотел связать, для начала, и уж потом продолжить наш разговор.

Он, должно быть, поверил мне, поскольку остановился и вздохнул. А затем повернулся к Шимоде.

— Ты доказал, что хотел?

— Я думаю, да. Спасибо.

Вампир посмотрел на меня, улыбнулся, полностью расслабившись. Он наслаждался, как актер на сцене, когда представление окончилось.

— Я не буду пить твою кровь, Ричард, — сказал он дружелюбно, на прекрасном английском, совсем без акцента. И прямо у меня на глазах начал таять в воздухе, как будто внутри него выключился свет... Через пять секунд он исчез.

Шимода опять подсел к костру.

— Я очень рад, что ты только пугал его!

Я всё еще дрожал от избытка адреналина в крови, готовый к схватке с монстром.

— Дон, я не уверен, что гожусь для этого. Может, ты лучше расскажешь мне, что тут происходит. Например, что... это было?

— Это был вампир из Трансильвании, — сказал он с еще большим акцентом, чем говорило то чудище. — Или, если быть точным, это была мыслеформа вампира из Трансильвании.

Если ты когда-нибудь захочешь рассказать о чём-нибудь, а тебе покажется, что тебя не слушают, сотвори им небольшую мыслеформочку, чтобы проиллюстрировать то, что ты хочешь сказать. Тебе кажется, я перестарался, — эта накидка, клыки, акцент? Он тебя слишком сильно напугал?

— Накидка была первоклассная, Дон. Но он был уж больно стереотипен, даже слишком... Мне вовсе не было страшно.

Он вздохнул.

— Ну, ладно. Но ты, по крайней мере, понял, о чём я говорил, и это главное.

— О чём ты говорил?

— Ричард, когда ты так яростно набросился на моего вампира, ты поступал так, как сам того хотел, несмотря на то, что ты думал, что это повредит кому-то. Он даже сказал тебе, что ему будет плохо, если...

— Он собирался напиться моей крови!

— Что мы делаем всякий раз, когда говорим людям, что нам будет плохо, если они не поступят, как мы того хотим.

Я надолго замолчал, обдумывая всё это. Мне всегда казалось, что мы свободны поступать, как пожелаем, если это не вредит кому-нибудь, но это не подходило. Чего-то не хватало.

— Тебя сбивает с толку, — подсказал он, — общепринятая трактовка, которая, на самом деле, невозможна. Это слова «вредит кому-нибудь». Мы сами всегда выбираем, повредит нам это или нет. Решаем мы. И никто иной.

Говорил ведь тебе мой вампир, что ему будет плохо, если ты не разрешишь ему напиться кровушки. Это его решение, что ему будет плохо, это его выбор.

А то, что ты делаешь по отношению к этому, есть твоё решение, твой выбор: дать ему напиться твоей крови; не обращать внимания; связать его; проткнуть ему сердце осиновым колом.

Если ему не понравится осиновый кол, он свободен защищаться любым способом, по своему желанию. И каждую секунду жизнь ставит тебя перед новым выбором.

— Если посмотреть на это с такой точки зрения...

— Слушай, — сказал он, — это очень важно. Мы все свободны поступать так, как мы того захотим.