Единственная
7
Серая комната исчезла в фейерверке брызг и рёве мотора, когда самолёт устремился вверх.
Пай убрала руку с рычага газа, устроилась на заднем сидении и наблюдала за нами, выражая всем своим видом тёплую симпатию.
— У неё была такая трудная жизнь! — сказала Лесли, вытирая слёзы. — Она была так одинока! Разве не справедливо, что она должна получить воздаяние за свою смелость и за свой тяжёлый труд?
— Помни, что она избрала ту жизнь, — сказала Пай. — Она же избрала и вознаграждение за неё.
— И вознаграждение? — спросила Лесли.
— Разве она не составляет часть тебя прямо сейчас?
Конечно, — думал я. — Её восторг от музыки, её целеустремлённый упрямый характер и даже её тело, ставшеё красивым и завершённым после многих лет настойчивого труда, — разве она не сидит сейчас здесь с нами, когда мы летим?
— Думаю, что это так, — ответила Лесли. — Вот интересно было бы узнать, что произошло с ней...
— С ней произошло всё, — сказала Пай. — Она продолжила занятия музыкой и забросила их, она поехала в Нью-Йорк и не сделала этого, она стала известной пианисткой, она совершила самоубийство, она стала преподавателем математики, кинозвездой, политическим деятелем, послом Соединенных Штатов в Аргентине.
На каждом повороте нашей жизни, каждый раз, когда мы принимаем решение, мы становимся родителями всех наших последующих воплощений в будущем. Ты — лишь одна из её дочерей.
Я выровнял полёт гидроплана на высоте нескольких сотен футов над водой и отвел рычаг газа в обычное для маршевого полёта положение. Не нужно набирать высоту, если можно совершить посадку где угодно в мире.
Под нами проносились всевозможные рисунки, напоминающие бесконечные переплетающиеся дорожки под водой.
— Запутано, не правда ли? — спросил я.
— Это подобно гобелену, — сказал Пай. — Ниточка за ниточкой: вначале всё просто. Но сотки длиной в один метр, — и всё становится довольно сложным.
— Ты скучаешь по своим предыдущим воплощениям? — спросил я у нашего гида. — Ты скучаешь по нас? Она улыбнулась.
— Как я могу скучать по вас, если мы никогда не разлучаемся. Я не живу в пространстве-времени. Я всегда с вами.
— Но, ведь у тебя есть тело, Пай, — сказал я. — Оно вполне может быть не таким, как наше, но ему свойствен определённый вид, некоторый размер...
— Это не так. У меня нет тела. Вы просто замечаете моё присутствие и предпочитаете воспринимать меня в телесном облике. Вы могли бы избрать множество других способов восприятия, каждый из которых может быть удобным, но ни один из них не соответствует реальности.
Лесли повернулась и посмотрела на неё.
— Какие более высокие способы восприятия мы могли избрать?
Я обернулся тоже и увидел бело-голубую звезду, излучающую чистый свет. Казалось, у нас в кабине засияла вольтова дуга. Всё вокруг озарилось ослепительным блеском.
Мы отпрянули. Я плотно закрыл глаза, но свет по-прежнему проникал в них. Затем сияние прекратилось. Пай коснулась наших плеч, и мы снова смогли видеть.
— Извините меня, — сказала она, — как это неразумно с моей стороны! Вы не можете меня видеть такой, каковой я являюсь, вы не можете прикоснуться ко мне в моём подлинном виде.
Мы не можем общаться с помощью слов и рассказать о том, как всё есть в действительности, потому что язык не может описать... С моей точки зрения, произносить Я и не подразумевать, при этом, вы-мы-все-посути-Одно — означает говорить неправду.
Однако, если мы будем молчать, мы упустим возможность побеседовать. Лучше уже врать из самых лучших побуждений, чем молчать, не говоря ничего... Мои глаза все ещё были ослеплены её светом.
— Боже мой, Пай, когда же мы научимся этому? Она засмеялась.
— Вы уже являетесь этим. Вам пришлось хорошенько потрудиться, когда вы начинали жить в пространстве-времени, чтобы научиться не проявлять свой свет!
Я был более озадачен, чем когда-либо раньше. Меня беспокоила наша зависимость от этой женщины. Какой бы доброй она ни выглядела, она могла управлять нашими жизнями.
— Пай, когда мы желаем покинуть тот мир, в котором живут наши двойники, что нам делать с самолётом, чтобы он унёс нас оттуда?
— Гидроплан вам вообще не нужен. И рисунки на воде тоже. Вы создаёте их в своём воображении и делаете с ними всё что пожелаете. Поэтому, ваш мир кажется вам таким, каким вы его вообразили себе.
— Ты хочешь сказать, что я воображаю, как моя рука тянется к рычагу газа? Как я могу перемещать руку по направлению к рычагу, если я нахожусь в каком-то другом мире? Как я могу быть в двух мирах сразу? Если бы ты не помогла нам, мы бы навсегда остались в 1952 году!
— Вы не находитесь одновременно в двух мирах, вы одновременно пребываете везде. И вы сами приводите в движение свои миры, а не они управляют вами. Вы хотите ещё попробовать?
Лесли коснулась моего колена и взялась за рычаги.
— Давай я попробую, солнышко, — сказала она. — Говори, куда лететь. Я уселся поглубже в своё кресло и закрыл глаза.
— Прямо вперёд, — сказал я, чувствуя себя глупо. С таким же успехом я мог сказать «Прямо вверх».
Мотор мерно погудел ещё некоторое время. Затем, для меня в темноте возникло внезапное ощущение цели, хотя, я ничего не видел.
— Поверни вправо, — сказал я. — Ещё вправо. Когда она поворачивала, я почувствовал, что где-то поблизости находится много самолётов.
Вскоре я заметил две тонкие ниточки светящегося тумана. Одна из них тянулась вертикально, другая — горизонтально. Мы подлетали слева к центру того места, где они пересекались.
— О'кей. Иди на снижение. Крест становился всё ближе и всё отчетливеё.
— Начинай посадку. Чуть-чуть левеё... Картина в моём уме была теперь так же отчётлива и реальна, как стрелки приборов на щите управления. Каким настоящим кажется то, что мы воображаем себе!
— Ещё немножко ниже, — сказал я. — Мы над посадочной полосой, как раз над её осевой линией. Снова чуточку влево. Вот мы уже готовы коснуться, правда?
— Осталось несколько футов, — сказала Лесли.
— Да. Всё готово. Сбрасывай газ, — сказал я. Я услышал, как волны начали стучать по килю нашего гидроплана и открыл глаза, чтобы увидеть, как среди брызг исчезнет один мир и появится другой.
Некоторое время всё двигалось в кромешной тьме. Затем, бледные серебристые очертания стали вырисовываться из темноты. Мы остановились.
Наш самолёт стоял на широкой бетонированной площадке... воздушной базы! Голубые сигнальные огни по краям, взлётные полосы вдали. Реактивные истребители, стоящие рядами, отражали серебристый лунный свет.
— Где мы? — прошептала Лесли. Истребители, стоявшие ровными рядами друг за другом, были северо-американскими Сабриджет F-86F. Я сразу же понял, где мы.
— База воздушных сил «Вильяме», Аризона. Школа пилотов истребителей. Это 1957 год, — пробормотал я. — Я, бывало, прогуливался здесь по ночам, чтобы быть поближе к самолётам.
— Почему мы говорим шепотом? — спросила она. В этом момент патрульный джип полиции Воздушных Сил показался из-за крайнего самолёта и направился к нам.
Он замедлил скорость, завернул за истребитель, стоящий справа от нас, и остановился. Мы не могли ведеть полицейских, но слышали их голоса.
— Прошу прощения, сэр, — сказал кто-то, — не покажете ли вы мне своё удостоверение?
Затем прозвучал тихий голос, всего несколько слов, которых мы не расслышали.
— Полицейский разговаривает там со мной, — сказал я Лесли. — Я помню этот случай...
— Всё в порядке, сэр, — послышался снова голос полицейского. — Мы просто проверяем. Вы вне подозрений.
Через мгновение джип отъехал назад, водитель перешел на другую передачу и нажал на газ. Машина выехала из-за самолёта.
Если водитель и заметил нас, то не подал вида. Прежде, чем мы успели о чем-то подумать, фары, как два сияющих солнца, ослепили наши глаза.
— Осторожно, — закричал я, но было уже слишком поздно. Лесли пронзительно вскрикнула.
Джип нёсся прямо на нас, проехал сквозь нас, ни о чём не подозревая, и помчался дальше, набирая скорость.
— О, — сказал я с облегчением, — я забыл. Извини.
— К этому трудно привыкнуть! — сказала она, переводя дыхание. Из-за крыла самолёта показалась фигура человека.
— Кто там? С вами ничего не случилось? — спросил он. На нём был тёмный нейлоновый полётный костюм и куртка. Он тоже казался туманным призраком при свете луны. На куртке были нашиты эмблема лётчика и желтые шевроны второго лейтенанта.
— Ты иди, — прошептала Лесли, — а я останусь здесь. — Я кивнул и обнял её.
— Со мной все в порядке, — сказал я, подходя к нему. — Можно к тебе присоединиться? — Я улыбнулся, когда снова заговорил по-кадетски после всех этих лет.
— Кто это? И почему только он задает такие трудные вопросы?
— Сэр, — ответил я, — я — второй лейтенант Ричард Д. Бах!
А-О, три-ноль-восемь, ноль-семь, семь-четыре, сэр!
— Майз, это ты? — хихикнул он. — Нашёл место дурачиться!
Фил Майзенхольтер, — думал я. — Какой прекрасный это был друг! Через десять лет его F-105 подобьют во Вьетнаме. Он погибнет.
— Это не Майз, — ответил я. — Это Ричард Бах, ты-из-будущего, через тридцать лет после сегодняшней нашей встречи. Он уставился на меня сквозь темноту.
— Кто, кто?
Когда мы привыкнем к таким встречам, думал я, такие вопросы не будут вызывать у нас удивления.
— Я — это ты, лейтенант. Я — это ты, который прожил чуточку больше, чем ты сейчас. Я — это тот, кто сделал все те ошибки, которые ты собираешься сделать, и всё же, как-то выжил.
Он подошел ближе ко мне, рассматривая меня во тьме и всё ещё думая, что я его разыгрываю.
— Я буду делать ошибки? — спросил он с улыбкой. — В это трудно поверить.
— Если хочешь, называй их неожиданными возможностями чему-то научиться.
— Я думаю, что я смогу обойтись и без них, — сказал он.
— Ты уже совершил одну большую ошибку, — настаивал я. — Ты пошёл служить в армию. Ты бы проявил сообразительность, если бы сразу бросил это дело. Не просто сообразительность. Ты бы проявил мудрость, если бы бросил.
— Хо! — воскликнул он. — Я только что закончил лётную школу! Я все ещё не могу поверить в то, что я — пилот Воздушных Сил, а ты мне говоришь, чтобы я ушёл из армии? Хорошо, ничего не скажешь. А что ещё ты знаешь? — Если он решил, что я играю с ним, очевидно, он согласился включиться в игру.
— Слушай, — сказал я, — насколько я помню, в прошлом я думал, что использую Воздушные Силы для того, чтобы научиться летать. В действительности же, Воздушные Силы использовали меня, хотя, я об этом не знал.
— Но я ведь, знаю это! — запротестовал он. — И, между прочим, я люблю свою страну, и если где-то нужно будет сражаться за её свободу, я хочу быть там!
— Помнишь лейтенанта Вьетта? Расскажи мне о нём. Он бросил на меня тяжелый косой взгляд.
— Его звали Вьятт, — поправил он. — Он был инструктором по наземной части полётных занятий. Что-то случилось с ним в корее, и он слегка помешался.
Он стал перед аудиторией и написал большими буквами на доске: убийцы. Затем он повернулся к нам лицом, которое напоминало улыбку смерти, и сказал: «Это вы!» Его звали Вьятт.
— А знаешь, чему тебя научит твоё будущее, Ричард? — сказал я. — Ты скоро обнаружишь, что лейтенант Вьятт был самым здравомыслящим человеком, которого ты когда-либо встречал в Воздушных Силах. Он покачал головой.
— Знаешь, — сказал он, — иногда я пытаюсь представить, какой могла бы быть моя встреча с тобой, разговор с человеком, которым я стану через тридцать лет. И ты совсем на него не похож. Нисколечко! Он гордится мной!
— Я тоже горжусь тобой, — сказал я. — Но по иным причинам, чем те, о которых ты думаешь. Я рад за тебя, потому что знаю, что ты поступаешь наилучшим образом, насколько позволяют тебе твои знания.
Но я не горжусь тем, что твои знания позволят тебе добровольно убивать людей, расстреливая ракетами и поливая напалмом с бреющего полёта деревни, в которых находятся испуганные женщины и дети.
— Чёрта с два я буду это делать! — запротестовал он. — Я буду на своём истребителе защищать от нападений с воздуха другие самолёты! Я не сказал ни слова. — Да, я хочу участвовать в воздушной защите... Я просто смотрел на него в темноте.
— Да ведь я служу своей стране и делаю всё, что...
— Ты можешь служить своей стране десятью тысячами других способов, — сказал я. — Скажи мне, почему ты здесь? Хватит ли у тебя честности признаться себе в этом? Он колебался.
— Я хочу летать.
— Ты знал, как летать до того, как поступил на службу в Воздушные Силы. Ты мог летать на Лайнер Кабах и Чесснах.
— Но ведь они не так... быстры.
— И не напоминают картинки на рекламных плакатах, правда?
Чессны не похожи на те самолёты, которые показывают в боевиках?
— Нет, — ответил он, в конце концов.
— Так почему ты здесь, в таком случае?
— В них что-то такое могущественное... — Он спросил себя мысленно, действительно ли он предельно искренен в своих словах. — В этих истребителях есть что-то. Какая-то красота, которой нет больше нигде.
— Расскажи мне об этой красоте.
— Красиво то, что... достигает совершенства. Когда летишь на этом самолёте... — Он любовно постучал по крылу Сабра. — Да, когда я лечу на нём, я не барахтаюсь в грязи, я не привязан к рабочему столу, к своему дому и ничему другому на земле.
Я могу лететь быстреё звука на высоте сорок тысяч футов — ни одно другое живое существо не может подниматься так высоко. Очень редко кто может.
Что-то во мне знает, что мы не земные существа, оно говорит мне, что мы беспредельны. И самое близкое этой истине из всего того, что я могу пережить, — это полёт на одном из этих самолётов.
Именно так. Вот почему я всегда был неравнодушен к скорости, ослепительному блеску и ярким вспышкам. Я никогда не выражал это словами, никогда не думал об этом. Я просто чувствовал это.
— Я ненавижу, когда они навешивают на самолёты бомбы, — сказал он. — Но я ничего не могу с этим поделать. Если бы не они, такие машины никогда не были бы созданы.
Без тебя, думал я, война была бы невозможна. Я протянул руку к Сабру. До этого дня я считаю его наикрасивейшим самолётом, который когда-либо был создан.
— Прекрасно, — сказал я. — Это приманка.
— Приманка?
— Истребители — это приманка, а ты — рыбка.
— А где же крючок?
— Крючок погубит тебя, когда ты столкнёшься с ним, — сказал я. — Крючок состоит в том, что ты, Ричард Бах и человек, несёшь личную ответственность за каждого мужчину, женщину и ребёнка, которых ты убьёшь с помощью этой вещицы.
— Погоди! Я не ответственен, я не имею никакого отношения к тем, кто принимает такие решения! Я выполняю приказы...
— Приказы не снимают с тебя ответственности, Воздушные Силы не оправдывают твоих поступков, война не является предлогом. Каждое убийство будет преследовать тебя до самой смерти.
Каждую ночь ты будешь просыпаться с криком, убивая во сне каждого человека снова, и так будет повторяться без конца.
Он заупрямился.
— Послушай. Если у нас не будет Воздушных Сил и на нас нападут... Я защищаю нашу свободу.
— Ты сказал, что ты оказался здесь, потому что хочешь летать, и потому что самолёты красивы.
— Мои полёты защищают мою страну...
— В точности так же говорят другие. Русские солдаты, китайские солдаты, арабские солдаты. Любые защитники любой страны.
Их научили верить В Нас, Которые Правы. Они считают, что нужно Защищать Родину, Отечество от ТЕХ. Но ТЕ для них — это ты, Ричард! Его заносчивость внезапно исчезла.
— Помнишь детские самолётики? — спросил он почти умоляющим голосом. — Множество моделей аэропланов и крохотного меня, который летел в каждом из них. Помнишь, как я взбирался на дерево и подолгу смотрел вниз?
Я был птицей, которая хотела летать. Помнишь, как я прыгал с трамплина в воду и представлял себе, что лечу? Помнишь первый подъём в воздух на «Глоуб Свифте» Пола Маркуса? Я ещё долго не мог прийти в себя после этого. Я никогда больше не был таким, как прежде!
— Так всё было спланировано, — сказал я.
— Спланировано?
— Как только ты научился смотреть, появились рисунки. Как только ты стал понимать слова, появились истории и песни. Как только ты научился читать, пришли книги, девизы и лозунги, а затем флаги, боевики, статуи, традиционное воспитание, уроки истории.
Ты должен был присягать в верности, отдавать честь флагу. Появились Мы и Они. И Они ударят по Нам, если Мы не будем в готовности, подозревая, устрашая, вооружаясь. Выполняй приказы, делай то, что тебе говорят, защищай свою сторону.
Сначала они поощряли мальчишеский интерес к движущимся машинам: автомобилям, кораблям, самолётам. Затем они собрали всю самую великолепную технику в одном месте — в армии, которая имеется у любой страны.
А потом сажают любителей автомобилей в танки, каждый из которых стоит миллионы долларов, любителей кораблей — в атомные подводные лодки, а будущим пилотам — таким, как ты, Ричард, — предлагают самые быстрые в истории человечества самолёты, будто они — это то, что ты всегда хотел.
И ты теперь носишь этот блестящий шлем с козырьком и пишешь своё имя на кабине истребителя!
Они продолжают обрабатывать тебя дальше: Готов ли ты? Достаточно ли ты уже зачерствел? Они восхваляют тебя. Элита! Лётчик-ас.
Они обшивают тебя флажками, приклеивают эмблемы на все карманы, полоски на погоны, дают тебе красивые медали за то, что ты в точности выполнял приказы тех, у кого в руках все нити.
На рекламных плакатах соблюдается правило: «Ни одного слова правды!» На них изображены реактивные истребители.
Но рядом не написано так: «Кстати, если тебя не убьют, когда ты будешь в воздухе, ты умрёшь, распятый на кресте собственной личной ответственности за тех, кого ты убил».
На этот раз наживку проглотил ты, Ричард, а не одураченная толпа. И ты гордишься этим. Гордишься, как напыщенная свободная рыбёшка в опрятной голубой униформе, попавшаяся на крючок этого самолёта.
Тебя тянут на леске к твоей смерти, твоей собственной благодарной, гордой, почётной, патриотической, бессмысленной, глупой смерти.
И Соединенным Штатам на это наплевать, и Воздушным Силам, и генералам, которые отдают приказы, — тоже наплевать.
Единственный, кто позаботится о том, чтобы ты действительно убил тех, кого ты собираешься убить, — это ты. Ты убьёшь их всех вместе с их семьями. Довольно красиво, Ричард...
Я развернулся и направился прочь, оставив его стоять возле крыла истребителя. Неужели пропаганда так влияет на судьбы, думал я, что их уже никак нельзя изменить? Изменился бы я, прислушался бы к этим словам, если бы был сейчас на его месте?
Он не повысил голоса и не окликнул меня. Он заговорил снова так, будто не заметил, что я ухожу.
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я несу ответственность?
Какое странное чувство! Я разговариваю с собой, но мой ум не повинуется моему желанию измениться. Только в короткий миг вечности, который существует в нашем настоящем, мы можем преобразить свою жизнь.
Если мы чуть-чуть промедлим, выбор будет делать уже кто-то другой. Я вслушивался, чтобы расслышать его слова.
— Сколько человек я убью? Я снова вернулся к нему.
— В 1962 году тебя пошлют в Европу в составе 478-й дивизии тактических истребителей. События будут называться «Берлинский кризис».
Ты запомнишь маршруты к одной главной и двум второстепенным целям. Есть довольно большая вероятность, что через пять лет ты сбросишь водородную бомбу на Киев. Я наблюдал за ним.
— Этот город известен, прежде всего, своими издательствами и киностудией, но целью для тебя будет железнодорожный вокзал в центре и станкостроительные заводы на окраинах.
— Сколько человек...?
— В ту зиму в Киеве будет проживать девятьсот тысяч жителей, и если ты последуешь приказу, те несколько тысяч, которые выживут, всю оставшуюся жизнь будут сожалеть, что не погибли тоже.
— Девятьсот тысяч жителей?
— Вспыльчивость политиков, гордость нации, которая поставлена на карту, безопасность свободного мира, — продолжал я, — один ультиматум следует за другим...
— Сброшу ли я... сбросил ли я бомбу? Он был напряжён, как сталь, вслушиваясь в своё будущее. Я открыл рот, чтобы сказать «нет», чтобы сообщить ему, что Советы пошли на уступки.
Но вдруг всё во мне затряслось от ярости. Какой-то другой «я» из иного параллельного мира, в котором случилась эта страшная бойня, схватил меня за горло и заговорил в исступлении резким, как бритва, голосом, отчаянно стремясь к тому, чтобы его услышали.
— Конечно же, сбросил. Я не задавал вопросов, точно так же, как ты! Я думал, что если начинается война, Президент располагает всеми известными фактами, он примет правильное решение и будет ответственным за него в полной мере.
Я никогда, вплоть до самого взлёта с бомбой на борту не задумывался над тем, что Президент не может быть ответственным за то, что я её сброшу, потому что Президент даже летать на самолёте не умеет.
Я старался сдерживать себя, но не мог.
— Президент не отличит кнопку запуска ракеты от рулевой педали. Главнокомандующий не может завести мотор, он не в состоянии даже выехать на взлётную полосу — без меня он был бы безобидным дурачком из Вашингтона, а мир по-прежнему продолжал бы своё существование без его ядерной войны.
Но, Ричард, этот дурачок приказал мне! Он не знал, как убить миллион людей, поэтому я сделал это за него! Не бомба была его оружием, — я был его оружием! Я никогда не вникал в это тогда.
Ведь, сбросить бомбу могут лишь несколько человек, а без неё война была бы невозможна!
Сможешь ли ты поверить мне, когда я скажу, что я уничтожил Киев, что я кремировал девятьсот тысяч его жителей, потому что какой-то сумасшедший... приказал мне сделать это? — Лейтенант стоял с открытым ртом, наблюдая за мной.
— Разве в Воздушных Силах тебе преподают этику? — прошипел я. — У тебя был когда-либо курс, который назывался бы Ответственность пилотов самолётов-истребителей? Такого курса у тебя не было и никогда не будет!
В Воздушных Силах учат так: выполняй приказы, делай то, что тебе говорит твоя страна, и не думай, правильно это или нет. Тебе не скажут, что тебе всю жизнь придётся жить со своей совестью и отвечать перед ней за все свои правильные и неправильные поступки.
Ты выполнил приказ и сжёг Киев, а через шесть часов парень, который бы тебе очень понравился, пилот по имени Павел Чернов, выполнил свой приказ и кремировал Лос-Анджелес. Все умерли. Если, убивая русских, ты погибаешь сам, — зачем вообще их убивать?
— Но ведь я... я поклялся, что выполню приказ! Внезапно безумец отпустил моё горло и исчез, исполненный отчаяния. Я снова заговорил спокойно.
— Что они сделают с тобой, если ты спасёшь миллион жизней, если ты не последуешь приказу? — спросил я. — Тебя назовут неумелым пилотом? Отдадут под трибунал? Приговорят к смерти? Будет ли это хуже, чем всё то, что ты сделаешь с Киевом?
Он долго смотрел на меня молча.
— Если бы ты мог сказать мне что-то главное, и если бы я пообещал это помнить, что бы это было? — спросил он наконец. — Ты бы сказал, что тебе стыдно за меня? Я вздохнул, внезапно почувствовав усталость.
— О, малыш, мне было бы намного проще, если бы ты просто-напросто отгородился и настаивал на том, что ты прав и всего лишь выполняешь приказы. И почему ты мне кажешься таким славным парнем?
— Потому, что я — это вы, сэр, — ответил он. Я почувствовал прикосновение к своему плечу и увидел блеск золотистых волос при свете луны.
— Ты не представишь меня? — спросила Лесли. Тени сделали её волшебницей в ночи. Я сразу выпрямился, улавливая её намерение.
— Лейтенант Бах, — сказал я, — познакомься с Лесли Парриш. Это твоя родная душа, твоя будущая жена, та женщина, которую ты искал и которую найдёшь после многих приключений и перед началом самых лучших из них.
— Здравствуй, — сказала она.
— Я... о!.. здравствуйте, — сказал он, заикаясь. — Ты говоришь... моя жена ?!
— Это время может прийти, — сказала она тихо.
— Вы уверены в том, что речь идёт обо мне?
— Сейчас где-то живёт молодая Лесли, — сказала она. — Она начинает свою карьеру и размышляет о том, кто ты, где ты и когда вы встретитесь...
Молодой человек был поражён, когда увидел её. Многие годы она снилась ему, он любил её и знал, что где-то в этом мире она ждёт его.
— Я не могу в это поверить, — сказал он. — Вы из моего будущего?
— Из одного из твоих будущих, — ответила она.
— Но как нам встретиться? Где вы сейчас?
— Мы не можем встретиться, пока ты служишь в армии. А в некоторых будущих мы вообще никогда не встретимся.
— Но если мы с вами родные души, — мы должны встретиться! — воскликнул он. — Родные души рождаются для того, чтобы провести жизнь вместе! Она отступила от него назад. Всего один маленький шаг.
— Мы можем и не встретиться. Никогда она ещё не выглядела более прекрасной, чем теперь, — подумал я. — И как сильно он захотел устремиться в будущее, чтобы найти её!
— Я не думаю, что что-то может... какая сила может помешать встрече родных душ? — спросил он.
Говорила ли это моя жена или какая-то другая Лесли из иного пространства-времени?
— Мой дорогой Ричард, — сказала она, — мы не встретимся в том будущем, в котором ты сбросил бомбу на Киев, а твой русский друг-лётчик разбомбил Лос-Анджелес.
Студия «ХХ Century-Fox», где я буду в то время работать, находится меньше чем в миле от эпицентра взрыва. Я буду мертва уже через секунду после того, как взорвётся первая бомба.
Она повернулась ко мне, и в глазах у неё промелькнул ужас, ведь нашей осмысленной совместной жизни могло бы и не быть. Ведь, существуют такие будущие, кричало её другое «я»... две половинки встречаются не всегда!
Я сразу же оказался рядом с ней, моя рука обнимала её и прижимала к себе до тех пор, пока страх не рассеялся.
— Мы не можем изменить это, — сказал я. Она кивнула в знак согласия, и когда волнение покинуло её, произнесла раньше, чем я успел об этом подумать:
— Ты прав, — говорила она с грустно, повернувшись лицом к лейтенанту. — Это не наш выбор. Выбрать должен ты.
Всё, что мы могли сказать, было сказано. Всё, что мы знали, теперь он знал тоже. Где-то в нашем одновременном с ней будущем Лесли сделала так, как сказала Пай.
Настало время покинуть этот мир, и, закрыв глаза, она вообразила себе тот другой мир, мир рисунков на поверхности воды, а затем толкнула вперёд рычаг газа Сиберда.
Ночное небо, истребители, база Воздушных Сил, на территории которой мы были, и лейтенант, кричащий нам вслед: «Подождите!»...
Боже мой, — думал я. — Женщины, дети и мужчины, влюблённые и пекари, актрисы, музыканты, комедианты, врачи и библиотекари — лейтенант убьёт их всех без всякого сожаления, следуя приказу какого-то Президента.
Маленькие щенята, птицы, деревья, цветы и фонтаны, книги, музеи и картины — он сожжёт это всё, и даже свою единственную, и мы ничего не можем сделать, чтобы остановить его. Он — это я, и я не могу остановить его! Лесли прочла эту мысль и взяла меня за руку.
— Ричард, дорогой, послушай. Возможно, мы не смогли помочь ему, — сказала она. — Но может быть и так, что это получилось.
8
Лесли передвинула ручку газа вперёд, и Ворчун стал плавно подниматься в небо. Футах в ста над водой она сбросила газ, уменьшила скорость и перешла в горизонтальный полёт.
Нас окружало ясное чистое небо, внизу искрилась прозрачная вода, но в кабине мрачной тучей повисло отчаяние — как могут разумные человеческие существа воевать, уничтожая друг друга?
Мы, словно впервые, увидели всё безумие войн, и та мрачная покорность, с которой мы прежде принимали их возможность в нашей жизни, разлетелась вдребезги.
— Пай, — сказал я, наконец, — почему из всех участков бесконечного узора, на которых можно приземлиться, мы выбрали именно эти эпизоды нашего прошлого? Почему именно Лесли у фортепиано и Ричард — рядом с боевым самолётом?
— Может быть, вы сами ответите? — спросила она, адресуя вопрос к нам обоим.
Я мысленно просмотрел эти два эпизода. Что в них общего?
— Они оба были очень молоды и растерянны?
— Перспектива? — подсказала Лесли. — В жизни каждого из них настал момент, когда нужно было вспомнить о силе выбора...
Пай кивнула.
— Вы оба правы.
— И цель этого путешествия, — спросил я, — в том, чтобы научиться использовать перспективу?
— Нет, — ответила она, — никакой цели нет. Вы попали сюда случайно.
— Ну да! — не поверил я.
— Вы не верите в случайность? Тогда вам придётся поверить в то, что вы сделали это сами.
— Ну уж я-то сюда точно курса не прокладывал... — сказал я уверенно и повернулся, чтобы посмотреть на Лесли.
Между собой мы часто шутили, что Лесли, которая на земле способна заблудиться в трёх соснах, гораздо лучше меня ориентируется, когда мы поднимаемся в небо.
— Штурман — я, — сказала она и улыбнулась.
— Ей кажется, что она шутит, — сказала Пай. — Но, без неё, ты бы сюда не смог попасть, Ричард. Ты это знаешь? Я кивнул.
— Среди нас двоих именно я очарован экстрасенсорными способностями, идеями о путешествиях вне тела, жизни после смерти. Я страница за страницей изучаю книги на эту тему, зачитываюсь до поздней ночи. Лесли книг почти не читает, зато, она читает мысли и видит будущее...
— Ричард, это вовсе не так! Я скептик, и ты это знаешь! Я всегда скептически относилась к твоим иным-мирам...
— Всегда! — заметила Пай.
— Ну... Иногда он бывает прав, — признала Лесли. — Бывает так, что ему приходит в голову какая-то необычная идея, а через неделю или через год, то же самое открывают ученые.
Поэтому, я научилась относиться с определённым уважением даже к самым сумасшедшим из его теорий. Мне нравятся те причудливые формы, которые иногда принимает ход его мыслей, даже если наука никогда с ним не согласится.
В его точке зрения часто присутствует какое-то особое очарование. Но сама я всегда руководствовалась лишь практическими соображениями...
— Всегда? — спросил я.
— А... это не считается, — сказала она, прочитав мои мысли. — Я тогда была маленькой девочкой. И мне всё это не понравилось, поэтому я перестала этим пользоваться!
— Лесли говорит, что её интуиция была настолько сильной, что ей становилось просто страшно, — прокомментировала Пай. — Тогда она решила подавить её и, с тех пор, изо всех сил старается, чтобы она снова не вырвалась на свободу.
Трезвомыслящие скептики не любят пугать себя необычными способностями.
— Мой дорогой штурман, — сказал я, — какие могут быть сомнения! Ведь, когда исчез Лос-Анджелес, это не ты, а я хотел вернуться обратно в наш мир. И не я могу подвинуть вперёд воображаемую ручку газа, а ты!
— Что за глупости, — запротестовала Лесли. — Я бы никогда не смогла управлять гидросамолётом, да и вообще никогда бы не села в самолёт, если бы не ты. И поездка в Лос-Анджелес была твоей идеей...
Что правда, то правда. Именно я уговорил Лесли оставить дом и цветы и направиться в Спринт Хилл. Но идеи — это наш духовный рост и радость, наши находки и разочарования.
Из ниоткуда приходят вопросы и дразнят нас; заманчивые ответы пляшут там, впереди, призывая нас разгадывать то, — как-то выразить это, пойти сюда, поступить так, помочь тому. Никто из нас не может устоять перед идеями. И тут же мне захотелось узнать, почему так.
— Пай, откуда приходят идеи? — спросил я.
— Влево на десять градусов, — ответила она.
— Не понял? — переспросил я. — Нет, я говорю идеи. Просто они... появляются в самые неожиданные моменты. Почему?
— В этом узоре содержится ответ на любой твой вопрос, — пояснила она. — Поверни влево, теперь уже на двадцать градусов, и иди на посадку.
С нашим столь продвинутым духовно другом я чувствовал себя, как когда-то с лётными инструкторами — пока они были со мной на борту, я не боялся проделать даже самый рискованный трюк.
— О'кей, Буки? — спросил я жену. — Ты готова? Она кивнула, предвкушая новое приключение. Я развернул гидроплан так, как велела Пай, убедился, что шасси убрано, закрылки выпущены, уменьшил обороты двигателя.
— Два градуса вправо, выровняйся над этой яркой жёлтой полосой, следуй по ней вперёд... добавь чуть-чуть газа, — выдавала инструкции наш гид, наконец:
— Здесь! Точно!
Место, куда мы попали, было похоже на гигантскую адскую кухню. В печах бушевало и ревело пламя, чудовищных размеров ковши с расплавом, подвешенные к мостовым кранам, плыли, тяжело покачиваясь, под самой крышей.
— О, Боже... — вырвалось у меня. По ближайшему проходу подкатила небольшая электротележка, с неё спрыгнула и направилась к нам стройная девушка в комбинезоне и защитной каске.
Если она и поздоровалась, то её слова утонули в грохоте металла и рёве пламени. Котёл накренился и из изложницы позади девушки брызнули мириады зелёных искр, превратив её для нас на мгновение в силуэт.
Это была девушка хрупкого телосложения с ярко-голубыми глазами; из-под каски струились белокурые локоны.
— Неплохое местечко, правда? — прокричала она вместо приветствия. По её голосу можно было сказать, что она гордится этим заводом. — Они, скореё всего, вам не понадобятся, — добавила она, протягивая нам защитные каски, — но если начальство заметит, что вы без касок... — Она усмехнулась и чиркнула пальцем по горлу.
— Но мы же не можем коснуться... — начал было я. Она покачала головой. — Всё в порядке, здесь вы это можете.
И, конечно же, мы не только смогли взять каски в руки, но они пришлись нам как раз в пору. Она махнула рукой, мол, следуйте за мной.
Я взглянул на Лесли: кто эта незнакомка? Она, прочитав мои мысли, пожала плечами и отрицательно покачала головой — я не знаю.
— Скажите, а как вас зовут? — крикнул я вдогонку. Девушка остановилась от неожиданности. — Вы придумали для меня столько всяких имён! Но все они уж больно официальные! — Она пожала плечами и улыбнулась. — Зовите меня Тинк!
Она проворно вела нас к железной лестнице, рассказывая по ходу дела, что происходит вокруг.
— Сначала руда поступает по транспортёрам в грохоты, установленные снаружи, потом проходит промывку и попадает в главный бункер...
Мы с Лесли вопросительно посмотрели друг на друга. Она говорит с нами так, как будто считает, что мы в курсе того, что здесь происходит.
—... откуда попадает в одну из плавильных печей — на этом этаже их двадцать пять — и плавится при температуре в три тысячи градусов. Затем подвесной кран доставляет ковши с расплавом вот сюда.
— О чём ты нам рассказываешь? — спросил я.
— Если вы пока повремените с вопросами, — сказала она, — то, вероятно, на большинство из них я отвечу по ходу рассказа.
— Но мы не... Она указала рукой. — По пути расплав проходит продувку ксеноном, а затем выливается в эти изложницы.
Их стенки покрыты слоем порошкового хондрита толщиной в 20 микрон. — Она улыбнулась и подняла руку, предупреждая наш вопрос. — Нет, хондрит нужен не для того, чтобы способствовать кристаллизации, просто так легче извлекать слитки из изложницы!
Слитки эти были не из стали, а из какого-то стекла. Остывая, они из оранжевых постепенно становились прозрачными.
Рядом целая команда промышленных роботов, подобно гранильщикам алмазов, превращала эти почти невидимые блоки в бруски, кубы и ромбоиды.
— Здесь блоки проходит огранку и их заряжают энергией, — пояснила Тинк, когда мы пробегали мимо, — каждый по-своему, разумеётся...
Вместе с нашим загадочным экскурсоводом мы поднялись по винтовой лестнице в шлюзовую камеру. — А вот и последний этаж.
— С особой гордостью произнесла она. — Вот то, что вы так хотели увидеть!
Мы шагнули вперед. Двери перед нами автоматически распахнулись, потом так же автоматически закрылись за нашей спиной.
Грохот стих. Здесь стояла абсолютная тишина, вокруг было чисто, каждая вещь — на своём месте. От одной стены до другой тянулись рабочие столы, покрытые мягким фетром.
На каждом из них покоился отполированный кристалл — скореё, нечто нерукотворное, чем изделие тяжелой промышленности. Люди за столами работали молча и сосредоточенно. Что это — сборный цех космического центра?
Мы замедлили шаг и остановились возле стола, за которым во вращающемся кресле сидел здоровенный молодой парень. Он внимательно изучал кристалл размером больший, чем я, закреплённый в установке, похожей на ультрасовременный револьверный станок.
Вещёство было таким прозрачным, что его едва можно было различить — скореё намёк на некий объём в пространстве, — но его грани восхитительно сверкали.
В кристалле мы увидели сложное переплетение разноцветных лучей, эдакую сеть из светящихся ниточек, словно внутри него были спрятаны мини-лазеры. Парень нажал на какие-то клавиши установки, и в кристалле что-то едва заметно изменилось.
Я коснулся руки Лесли, показал на кристалл и озадаченно кивнул, пытаясь припомнить. Где мы всё это раньше видели?
— Он проверяет, все ли соединения завершены, — прошептала Тинк. — Если пропустить хоть одну ниточку, весь блок пойдёт в брак.
Услышав её слова, парень обернулся и увидел нас. — Привет! — сказал он так, словно мы были его старыми друзьями. — Рад вас видеть.
— Привет, — ответили мы.
— Мы знакомы? — спросил я.
Он улыбнулся, и сразу мне понравился. — Знакомы? Да. Хотя, ты вряд ли помнишь меня. Моё имя Аткин. Однажды я был твоим авиамехаником, в другой раз — твоим Дзэн-мастером...
Нет, не думаю, что ты помнишь. — Он пожал плечами, — всё это было неважно.
Я запнулся, пытаясь найти слова. — А чем... чем ты сейчас здесь занимаешься?
— Смотрите сами. — Он указал на окуляры прибора, установленного рядом с кристаллом. Лесли прильнула к ним.
— Вот это да! — произнесла она.
— Что там?
— Это... это не стекло, Ричи. Это — идеи! Словно паутина — они все взаимосвязаны!
— Расскажи мне.
— Здесь нет слов, — объяснила она. — По-моему, каждый должен выразить их словами сам, как может.
— А какие бы слова ты подобрала? Попробуй, скажи.
— Ах! — восторженно воскликнула она. — Только посмотри на это!
— Скажи, — попросил я. — Пожалуйста.
— Хорошо. Я попробую. Здесь о том... как трудно сделать правильный выбор и как важно поступать наилучшим, по нашему мнению, образом... и о том, что мы на самом деле знаем, как лучше всего поступать!
Она извинилась перед Аткином.
— Я знаю, что передаю содержание не совсем точно. Ты не прочёл бы нам этот серебристый кусочек? Аткин снова улыбнулся. — У тебя очень хорошо получается, — сказал он, заглянув в соседнюю пару окуляров.
— Здесь сказано:
Небольшая перемена сегодня приведёт нас в совершенно другой завтрашний день. Тех, кто выбирает высокий, трудный путь, ждёт щедрая награда, но она долгие годы останется в скрытом виде.
Каждый выбор совершается нами вслепую, не задумываясь, и окружающий нас мир не даёт никаких гарантий.
Следом за этим, видишь? Единственный способ навсегда избежать пугающего нас выбора — это покинуть общество и стать отшельником, но такой выбор испугает любого.
А это связано вот с чем:
Мы творим свой характер, когда следуем своему высшему чувству правильного, когда верим в идеалы, не будучи уверенными, что они оправдают наши надежды.
Одна из задач, которую нам предстоит решить во время наших приключений на этой земле, — это стать выше безжизненных систем — войн, религий, наций, разрушений, — перестать быть их частью, и вместо этого реализовать своё истинное «Я», которое известно каждому из нас.
— А вот, Ричи, послушай это, — сказала Лесли, вглядываясь в кристалл.
— Никто не сможет решить проблемы человека, проблема которого в том, что он не хочет, чтобы его проблемы решились. Я правильно поняла? — спросила она Аткина.
— Абсолютно! — подтвердил он.
Она снова прильнула к окуляру, обрадовавшись, что начала понимать.
— Несмотря на то, как много мы умеём, сколь многого заслуживаем, мы никогда не достигнем лучшей жизни, пока не сможем её представить и не позволим себе жить именно так. Боже, это истинная правда!
— Вот на что похожа идея, когда мы закрываем глаза и думаем о ней! — она с восторгом улыбнулась Аткину. — Тут всё целиком, все связи, ответы на любые вопросы относительно этой идеи. Можно следовать цепочке связей в любую сторону. Это великолепно!
— Благодарю, — сказал Аткин.
Я повернулся к нашему экскурсоводу.
— Тинк!
— Да?
— Идеи приходят к нам из литейного цеха? С металлургического завода?
— Они не могут быть сделаны из воздуха, Ричард, — сказала она серьёзно, — и сахарную вату мы использовать не можем! Человек доверяет свою жизнь тому, во что он верит.
Его идеи должны поддерживать его, они должны выдерживать груз вопросов, которые он задаёт самому себе, плюс бремя сотен, тысяч, десятков тысяч критиков, циников и любителей разрушать.
Идеи человека должны вынести тяготы всех последствий, к которым они приведут!
Я окинул взглядом огромный зал, сотни столов, покачал головой. Да, это правда, что лучшие идеи всегда приходят к нам в готовом, завершённом виде, но я не готов был принять мысль о том, они приходят к нам из...
— Плохо, когда мы отказываемся от того, во что верим, — сказала Тинк, — но ещё хуже, когда идеи, которым мы верим всю свою жизнь, оказываются ложными.
Она посмотрела на меня, нахмурившись, и сказала решительно и чётко: — Разумеётся, они приходят из литейного цеха! Только они не из стали. Сталь бы не выдержала.
— Это замечательно! — воскликнула Лесли, снова углубившись в чтение кристалла. Она была похожа на капитана подводной лодки у перископа. — Вот, послушай:
Успех — это идея, плюс воплощённый выбор. Оглянись вокруг: всё, что ты видишь, к чему можешь прикоснуться руками, когда-то было лишь невидимой идеей, пока некто не воплотил её в жизнь.
Какая мысль! Когда альтернативные мы из других воображаемых пространств-времён нуждаются в нашей помощи, мы не можем передать им деньги, но в наших силах передать им идеи, которые они смогут плодотворно использовать, если пожелают.
Она уступила мне своё место и повернулась к Аткину.
— Я поражена, — сказала она. — Здесь... всё так точно выражено, так хорошо продумано!
— Мы стараемся, — скромно ответил он. — Над этим блоком пришлось поработать. Это основополагающая идея — она называется Выбор.
Если в такой идее будет дефект, человеку придётся в своей жизни забросить всё, пока он не разберётся, в чём дело. А смысл нашей работы не в том, чтобы вас остановить, она в том, чтобы помочь вам двигаться вперёд.
Я прильнул к окулярам. Его голос доносился до меня всё глуше и глуше — настолько захватила моё внимание картина внутри кристалла.
Она была странной и, в то же время, знакомой. Странной — потому что хитросплетение цветных лучей и сверкающих плоскостей моментально превращалось в готовую мысль.
Знакомой — потому что я был уверен, что уже видел всё это, лежа с закрытыми глазами, когда вдруг в голове, словно падающая звезда, вспыхивает новая идея.
А ведь, мы набрасываем на идеи сети, — подумал я. — Всё что угодно: от Единой Теории Поля до проклятия, от элементарного гвоздя до орбитальной станции, всё, что можно выразить на любом языке: на арабском, зулу, на языке математики, музыки, искусства, всё, что можно аккуратно записать, небрежно застенографировать или выбить на камне — всё это — сеть, наброшенная на некоторую идею.
Моё внимание привлекло фиолетовое мерцание, и я попытался как можно лучше высказать эту идею вслух. — Неприятности — это не самое плохое, что может с нами произойти. Хуже всего, когда с нами ничего не происходит!
Я справился у Аткина: — Похоже?
— Слово в слово, — ответил он.
А там, в кристалле, фиолетовый сменился тёмно-синим. — Лёгкая жизнь ничему нас не учит. А главное — то, чему мы, в итоге, научились, что познали и как выросли.
— Точно, — подтвердил Аткин.
Я увидел изумительную полоску, проходящую через алмазную грань: — В своей жизни мы можем найти себе оправдание, а можем — здоровье, любовь, понимание, приключения, богатство и счастье.
Мы создаём свою жизнь силой своего выбора. Мы чувствуем себя совершенно беспомощными, когда уклоняемся от возможности сделать выбор, когда не хотим строить свою жизнь сами.
— Ты это говорила молодой Лесли!
Третий уровень соединял две эти плоскости и, казалось, усиливал всю конструкцию. Каждому из нас, при рождении, дают глыбу мрамора и инструменты, чтобы превратить её в статую.
Рядом парила такая мысль: Мы можем таскать эту глыбу за собой, так ни разу её и не коснувшись, мы можем раздробить её в мелкую крошку, мы можем создать из неё великий шедевр.
Параллельно этому: Нам оставлены примеры, созданные всеми другими прожитыми жизнями: завершённые и незавершённые, ведущие нас и предупреждающие об опасностях.
Диагональ, соединяющая последнеё и первое: В конце, когда наша скульптура уже почти завершена, мы можем навести последний глянец, отполировав то, что начали многие годы назад. Именно тогда у нас появляется возможность шагнуть далеко вперёд, но для этого необходимо видеть сквозь внешние ограничения возраста.
Я молча вчитывался, чувствуя себя пчелой, пьющей нектар из цветка. Мы сами создаём окружающий нас мир. Мы получаем именно то, что заслуживаем. Как же мы можем обижаться на жизнь, которую создали для себя сами? Кого винить, кого благодарить, кроме самих себя! Кто, кроме нас, может изменить её, как только пожелает?
Я повернул окуляры и увидел, что во все стороны расходятся следствия. Даже самая прекрасная и мощная идея совершенно бесполезна до тех пор, пока мы не решим ею воспользоваться.
Разумеётся, подумал я. Самое интересное в идеях — это попробовать их на деле. В тот момент, когда мы собственными руками запускаем её в жизнь, она превращается из «а что если» в лодку, несущую нас в отважное и захватывающеё плавание по бурной реке.
Как только я отошёл от окуляров, кристалл снова превратился в загадочное произведение искусства. Я чувствовал, что в нём таится большая сила, но уже утратил радость понимания скрытого в ней смысла. Если бы эта идея появилась в моём уме, она не вылетела бы так скоро.
—... так же, как звёзды, планеты и кометы притягивают к себе пыль, — рассказывал Лесли Аткин, довольный, что можно поговорить с кем-нибудь, кому так нравится его работа, — так мы являемся центрами мысли и притягиваем к себе идеи всех видов и масштабов: от интуитивных озарений до таких сложных мысленных систем, что на их проработку требуется несколько жизней.
Он повернулся ко мне. — Закончил? Я кивнул. Тогда он без особой церемонии нажал на своей машине — какую-то клавишу и кристалл исчез. Прочитав на моём лице изумление, он пояснил: — Он не исчез. Перешёл в другое измерение.
— Пока вы здесь, — сказала Тинк, — может быть вы хотели бы что-то передать другим аспектам вашего «Я»? Я моргнул. — Что ты имеешь в виду?
— Что могло бы пригодиться им в их мире из того, чему вы научились? Если бы вы хотели изменить чью-либо жизнь, подарить кому-нибудь замечательную мысль, как бы она звучала?
Мне в голову пришел афоризм: Нет такого несчастья, которое не могло бы стать благословением, и нет такого благословения, которое не могло бы обернуться несчастьем.
Тинк глянула на Аткина и гордо улыбнулась. — Какая прекрасная мысль, — сказала она, — а вам самим она пригодилась?
— Пригодилась? — воскликнул я. — Да на ней уже вся краска стёрлась — так часто мы ею пользуемся. Теперь мы уже не спешим с выводами — что хорошо, а что плохо.
Наши несчастья оказались едва ли не лучшим из того, что было в нашей жизни, а то, что мы считали подарком судьбы, на самом деле, оказалось худшим.
— А что значит лучшее и худшее? — спросил как бы мимоходом Аткин.
— Лучшее — это то, что надолго делает нас счастливыми, худшее — то, что надолго делает нас печальными.
— А сколько это времени — «надолго»?
— Годы. Целая жизнь.
Он молча кивнул.
— Где вы берёте свои идеи? — спросила Тинк.
На её лице появилась улыбка, но я почувствовал, что это очень важный для неё вопрос.
— А ты не будешь смеяться?
— Нет, если это не будет смешно.
— Их приносит фея сна, — сказал я. — Идеи приходят, когда мы крепко спим или когда едва проснулись и ещё не в силах что-либо записать.
— А ещё есть ванная фея, — подхватила Лесли, — фея прогулок, фея долгих поездок, фея плавания, садовая фея. Лучшие мысли приходят в самые невероятные моменты времени — когда мы насквозь промокли или перемазались в грязи, а под рукой, конечно же, нет записной книжки.
Словом, когда их труднеё всего записать. Но они так много для нас значат, что почти каждую из них нам удается сохранить. Если когда-нибудь мы встретим нашу дорогую фею идей, мы просто задушим её в объятиях — вот как мы её любим!
Тут Тинк закрыла лицо руками и разрыдалась. — О, спасибо, спасибо вам! — сказала она, всхлипывая. — Я так стараюсь помочь... Я вас тоже очень люблю! Я остолбенел. — Так ты и есть фея идей? От кивнула, не отрывая рук от лица.
— Здесь всем руководит Тинк, — тихо произнес Аткин, выставляя свою установку в исходное состояние. — Она очень серьёзно относится к своей работе.
Девушка вытерла слезы кончиками пальцев. — Я знаю, вы зовете меня разными глупыми именами, — сказала она, — но главное, что вы прислушиваетесь.
Вы удивляетесь, — почему, чем больше идей вы используете, тем больше их к вам приходит? Да потому, что фея идей знает, что она для вас что-то значит! А раз так, то и вы для неё значите немало.
Я говорю всем, кто здесь работает, что мы должны отдавать всё самое лучшее, потому что эти идеи не просто витают в нуль-пространстве, они приходят к людям! — Она достала носовой платок. — Простите, что я расплакалась. Не знаю, что это на меня нашло.
Аткин, забудь об этом... Он посмотрел на неё без улыбки. — Что забыть, Тинк? Она повернулась к Лесли и принялась горячо объяснять.
— Вы должны знать, что каждый из работающих на этом этаже, по крайней мере, в тысячу раз умнее меня...
— Всё дело в очаровании, — сказал Аткин. — Все мы были учителями, нам нравится эта работа и подчас мы не так уж плохо с ней справляемся, но никто из нас не может придать идее такого очарования, как Тинк.
А без него, даже самая превосходная идея во Вселенной так и останется мёртвым стеклом, и никто к ней не прикоснётся.
Но, когда к вам приходит идея, посланная феей сна, она настолько очаровательна, что от неё просто невозможно отказаться, и идея отправляется в жизнь, изменяя миры.
Эти двое нас видят, — подумал я, — значит, они — это мы из альтернативной жизни, те, которые выбрали другие пути на карте судеб. Всё же, как-то не верилось. Фея идей — это мы?
Неужели другие уровни нашего «я» многие жизни шлифуют знание, доводя идеи до кристальной ясности, надеясь, что мы увидим и воспользуемся ими в нашем мире?
В этот момент к нам подкатил маленький робот, державший в манипуляторах новый кристалл, под тяжестью которого поскрипывали амортизаторы. Он осторожно установил кристалл на стол Аткина, дал два негромких звонка, и укатил вдоль по проходу.
— Отсюда, — поинтересовался я, —... все идеи? Изобретения? Ответы?
— Не все, — сказала Тинк. — Есть ответы, которые вы получаете сами, на основе собственного жизненного опыта.
Отсюда приходят только самые странные, самые неожиданные, те, на которые вы наталкиваетесь, когда освободитесь от наваждения повседневности. Мы просто просеиваем бесчисленные возможности и отбираем из них те, которые вам понравятся.
— А идеи рассказов? — спросил я. — Идеи книг? Чайка Джонатан тоже пришла отсюда?
— Рассказ о чайке для тебя был просто идеален, — нахмурилась она, — но ты только начинал тогда писать и ничего не хотел слушать.
— Тинк, я слушал!
Её глаза вспыхнули. — И он ещё говорит, что слушал! Ты хотел писать, но только чтобы в твоих произведениях не было ничего слишком необычного. Я из сил выбилась, пытаясь привлечь твоё внимание!
— Из сил выбилась?
— Пришлось подействовать на твою психику, — сказала она, и в её голосе послышалось огорчение. Я этого страшно не люблю.
Но если бы я тогда не прокричала тебе в ухо название, если бы не прокрутила весь сюжет, словно фильм перед носом, бедный Джонатан был бы обречён!
— Ты не кричала.
— Да, но ощущение у меня было именно такое после всех попыток до тебя достучаться.
Значит, тогда я слышал голос Тинк! Это было очень давно, тёмной ночью. Никакого крика, просто совершенно спокойный голос произнес: «Чайка Джонатан Ливингстон». Поблизости никого не было, и я до смерти перепугался, услышав этот голос.
— Спасибо, что ты в меня верила, — сказал я.
— Пожалуйста, — ответила она, смягчившись.
Она посмотрела на нас торжественно. Мы помахали рукой и комната растаяла, сменилась уже знакомым хаосом. В следующее мгновение мы, как и следовало ожидать, оказались в кабине самолёта, отрывающегося от поверхности воды.
Рука Лесли лежала на рукоятке газа. Первый раз с тех пор, как началось это необычное путешествие, мы улетали с чувством восхищения, а не печали.
— Пай, как здорово! — воскликнула Лесли. — Спасибо тебе за эту радость!
— Мне приятно, что я смогла так вас порадовать перед тем, как я вас покину.
— Ты нас покидаешь? — спросил я, вдруг забеспокоившись.
— На некоторое время, — ответила она. — Вы знаете, как найти те аспекты себя, с которыми вы хотите встретиться, те места, где можно чему-то научиться. Лесли умеет возвращаться в самолёт, когда это нужно, и ты, Ричард, тоже это сумеёшь, когда научишься доверять своему внутреннему чувству. Больше вам наставник не нужен.
Она улыбнулась, как улыбаются лётные инструкторы, отправляя своих учеников в первый самостоятельный полёт.
— Возможностей — бесконечность. Выберете самое для вас важное, доверьтесь этому, исследуйте это вместе. Мы ещё встретимся. Улыбка, лазерно-синяя вспышка, и Пай исчезла.