Единственная

19

Летая на самолёте, легко клюнуть носом, лучший способ — потянуть ручку на себя сразу после отрыва от земли и не отпускать её. Но нас несла радость воскресения — крылья Ворчуна вполне могли бы оторваться, и мы взмыли бы вверх, подобно ракете.

Мы поднимались всё выше, я обнял её и ощутил её руки, обвившие моё тело.

— Лесли! — воскликнул я. — Это — не сон! Ты не умерла!!

Она не погибла, и её не хоронили на склоне холма, она была со мной, лучистая, как рассвет. Сном было не это мгновение, но все те месяцы веры в её смерть, месяцы мрака в альтернативном времени.

— Без тебя... — сказал я, — мир остановился. Ничто не имело значения! Я дотронулся до её лица. — Где ты была?

Она засмеялась сквозь слёзы.

— Я была с тобой! Когда мы тонули, я наблюдала за тобой под водой. Я видела как ты вытаскивал моё тело из самолёта. Я думала, ты полез за своей курткой и не могла поверить, когда увидела, что там было! Я была совсем рядом с тобой, но ты меня не воспринимал, ты видел только моё тело!

Она была со мной.

После всего, что мы с ней узнали, что могло заставить меня вдруг всё позабыть и принять кажущеёся за действительность?

Ведь, первым моим словом после её смерти было «НЕТ»! Единственное слово — мгновение истины. Почему я не прислушался? Насколько всё сложилось бы иначе, если б я отказался поверить в ложь сразу же, а не после!

— Я мог бы тебе помочь, — сказал я, — если бы остался верен истине, которую знал... Она покачала головой:

— Было бы чудом, если бы тебе удалось не сосредоточиться на том, что ты видел во время аварии. А потом горе стояло вокруг тебя стеной. Я не могла пробиться. Если бы я действовала быстреё, может быть, я...

— Вот чёрт! Такое испытание — и я провалился.

— Ты не провалился! — она ещё раз меня обняла. — Ты всё сделал замечательно! Несмотря на то, что ты видел там, ты смог сдвинуть рычаг Ворчуна и вытащить нас из того мира! Ты сделал это сам, ты понимаешь? Ты это сделал!

Как быстро в том ужасном мире её смерти я начал забывать звук её голоса, её образ. И то, что я снова обрёл её, было равноценно обретению новой любви.

— Я столько всего должна тебе рассказать! — сказала она. — Я знаю, это продолжалось около часа, но столько всего...

— Час? Малыш, да ведь, месяцы прошли! Три месяца и одна неделя!

— Нет, Ричи, максимум полтора часа! Она изумленно взирала на меня.

— Я ушла как раз на самой середине... У неё перехватило дыхание, глаза сверкнули:

— О, Ричард, я видела Ропщи! Словно он никогда не умирал. Он был все таким же. И нашего милого Хая — тоже!

Сначала меня встретил Хай, это он мне сказал, что всё нормально, и мы с тобой скоро снова будем вместе, что бы ни случилось. А сразу после аварии был такой прекрасный свет, совсем, как в твоих книжках о смерти...

Бывало, я ездил в город за продуктами, возвращался домой, и целый час уходил у нас на то, чтобы поделиться друг с другом всем, что происходило, пока мы не были рядом. А это последнее путешествие — полтора часа в её восприятии, три месяца — в моём, сколько времени займёт рассказ о нём?

— Это самое дивное место, Ричи! — говорила она. — Если бы не ты, я бы никогда оттуда не вернулась! Она задумалась на миг.

— Скажи-ка, а если бы ты знал, что со мной — всё в порядке, что я счастлива, что я — с теми, кого люблю, что-нибудь тогда изменилось бы?

— Если бы я знал, что ты счастлива и в безопасности — конечно, — ответил я. — Мне кажется, так. Я относился бы к этому, как... как к переезду.

Ты просто отправилась прежде меня, перебралась в другой город, в наш новый дом, чтобы разобраться в тамошних правилах, познакомиться с улицами, с людьми, пока я закончу нашу работу здесь.

Что ж, это может быть вполне целесообразно. Но это — не переезд. Ни почты, ни телефона, никаких способов узнать как ты там!

— Если бы не твое горе, — сказала она, — я думаю, мы смогли бы поговорить. Можно было бы встречаться в медитациях, в снах, но ты забрался в бутылку печали и там себя закупорил...

— Если это случится ещё раз, я буду помнить. Я буду знать, что ты рядом, несмотря ни на что. И ты — ты тоже помни!

Она кивнула.

— Это может столь многому нас научить — столько головоломок, которые нам предстоит решить! — сказала она. —  После смерти Ронни прошло тридцать лет. Как мог он оставаться там, ожидая меня? Во всех этих потоках времени жизни, почему он не отправился в какое-нибудь иное... воплощение?

— Как не отправился? Отправился. И мы — тоже, — сказал я. — Взгляни-ка вниз.

Под нами расстилался узор. Ему не было конца, и не будет никогда и нигде.

— Все жизни существуют одновременно, и состояние после жизни, и промежутки между жизнями. Неужели ты всё ещё не веришь? Ты не думаешь, что это — правда?

— Да, я и сама не знаю, во что я сейчас верю, — улыбнулась она, — я только знаю, что снова встретилась со своим братом. Он был таким же, как всегда — сплошные шутки и глупости. Он сказал...

Она расхохоталась.

— Он сказал, что при следующей нашей встрече... он собирается появиться... он сказал, выползет эдакое...

Она так хохотала, что чуть не задохнулась.

— Эдакое что?

—...старьё!

Я не понял, однако что бы там Ронни ни сказал, его слов было достаточно, чтобы довести его сестру до изнеможения, и я хохотал вместе с ней. Какое странное наслаждение — мы смеёмся снова.

Где-то в структуре узора под нами существуют, должно быть, альтернативные мы — те, которым не удалось совершить этот бросок воссоединения друг с другом. Но я не стал делиться с Лесли этой мыслью, чтобы не разбивать наши с ней сердца в очередной раз.

Мы обсуждали происшедшее, пытаясь воссоздать из осколков целостную картину. Не всё имело ясный смысл, но кое-что прояснилось вполне.

— Всё это казалось таким реальными — сказал я. — Я не был призраком, я не проходил сквозь стены, люди меня видели, и дом наш был тем же самым.

Я подумал немного о нём.

— Впрочем, не совсем, — сказал я, вдруг вспомнив о том, чего не в стоянии был заметить в те месяцы, когда мы были разлучены.

— Это был наш дом, но что-то в нём было не так, и я никогда не задавался вопросом — что именно. И машина — это был не наш старый «Крайслер», а «Торренс». Странно, правда?

— Я думаю, что если бы не опыт, обретённый нами в странствиях по узору, ты бы до сих пор жил там, — сказала она.

— Если бы мы выросли в том альтернативном месте, если бы мы не совершали прыжки туда-обратно в добром десятке временных потоков жизни, если бы мы были твёрдо убеждены, что существует лишь тот единственный мир с «Торренсами» выпуска 1976 года... если бы тогда я умерла в том мире, смог бы ты вырваться? Найти способ преодолеть веру в умирание?

— Ну и вопрос! — воскликнул я. — Я не знаю.

— Ричи, ведь, даже при том, что всё это было, мы едва смогли прорваться! Она рассматривала лабиринт под нами:

— Неужели мы попались? Неужели выбраться отсюда настолько же трудно, насколько трудно было преодолеть смерть?

И вот, вместе пройдя сквозь наихудшее испытание в нашей жизни, мы одновременно, взглянув друг на друга, подумали: Прежде чем произойдет что-нибудь ещё, нам необходимо найти путь домой.

— Ты помнишь, что говорила Пай? — спросил я. — Узор относится к психике, но путь возвращения лежит в сфере духа. Она говорила: «Пусть вас ведёт ваша надежда».

Я нахмурился, подумав об этом. Каким образом наша надежда может нас вести? Мы уже надеялись попасть домой, почему же мы до сих пор не там?

— Она не говорила «надежда», милый, — произнесла, наконец, Лесли. — Она говорила — «любовь»! Она сказала: Пусть вас ведёт ваша любовь!

20

Безусловно, Пай была права: так легко быть ведомым любовью.

Те двое на пути к встрече в Лос-Анджелесе — их маленькая планета могла быть миражом, но — их миражом, полотном, которое они выбрали для того, чтобы изобразить рассвет таким, каким они его видели, и они любили то, что рисовали.

Мы сосредоточились на этой любви.

— Готов? — спросила Лесли.

Я взял её руку и вместе мы взялись за ручки управления перед нами. Закрыв глаза, мы сосредоточились сердцем на тех двоих, на их пути к их собственным новым открытиям.

Мы любили свой дом так же, как любили друг друга, мы устремились к нему, чтобы поделиться с ним тем, что увидели и узнали. И не моя рука двигала ручку управления, и не рука Лесли, но ручки управления сами вели наши руки, словно Ворчун ожил и знал, куда лететь.

Через некоторое время наша летающая лодка замедлила свой полёт и сделала широкий вираж. Я открыл глаза и увидел, что Лесли тоже их открыла.

Мы увидели сразу — под нами, под водой, среда извилин и расходящихся во все стороны линий узора, лежала золотая восьмерка. Это была та самая замкнутая кривая, которую чертила на песке Пай, изображая путь между Городом Страха и Городом Мира.

— Пай говорила, что мы можем подавать знаки и намекать другим аспектам самих себя... — произнёс я.

—... и вот — один из наших намёков! — продолжила Лесли. — Милая Пай!

Стоило нам отвлечься от сосредоточения на любви — и в тот же миг мы оказались вновь брошены на произвол судьбы, словно развеялись некие чары. Ворчун из равного помощника превратился в слугу, требующего указаний.

Я слегка повернул штурвал вправо, чтобы продолжить круг над золотым знаком, сбросил газ и зашёл на последний предпосадочный круг. Ветер поднял на поверхности рябь, золото заплясало множеством бликов.

— Шасси — вверху, закрылки опущены! Посадка гидросамолёта по разметке — задача простая. Мы ворвались в ветер, зависнув на скорости срыва в нескольких дюймах от поверхности. Когда мы почти достигли нужного места, я заглушил двигатель и Ворчун шлёпнулся на воду.

Узор тут же исчез и мы в полном здравии оказались в другом ворчуне над Лос-Анджелесом.

Но мы не были в нём пилотами, мы сидели сзади впассажирских креслах — призраки-попутчики!

Те двое, что сидели впереди, тоже были мы. Они внимательно осматривали небо и готовили указатель курса к посадке в Санта Монике. Лесли рядом со мной чуть не вскрикнула, но вместо этого только прихлопнула рот ладошкой.

— Четыре-шесть-четыре-пять? — сказал Ричард-пилот.

— Есть, — сказала его жена. — Что бы ты без меня делал?

Нас они не видели.

В мгновение, когда я рванул наш призрачный рычаг газа вперёд, я почувствовал руку Лесли на своей. Она была испугана не меньше моего. Мы сидели, затаив дыхание, а всё вокруг медленно исчезало, растворяясь в судорожном движении.

И снова мы мчались вперед по небольшим волнам над узором, и касание штурвала подняло машину в воздух.

В изумлении мы переглянулись, сделав вдох в одно и то же мгновение.

— Ричи, не может быть! Я была уверена, что это будет то единственное место, где мы сможем приземлиться, не сделавшись призраками! Я взглянул вниз на повороте, отыскал золотой знак:

— Это именно здесь, а мы не можем попасть домой! Я глянул назад в надежде увидеть там Пай. Сейчас нам требовались не откровения, но простые инструкции. Но там не было ни её, ни кого-либо другого.

Знак внизу был кодовым замком на двери, ведущей в наше собственное время. Но шифр был нам неизвестен.

— Нет выхода! — сказала Лесли. — Где бы мы ни приземлялись, мы — призраки!

— Кроме озера Хили...

— На озере Хили была Пай, — возразила она, — это не в счёт.

—... и аварии.

— Аварии? — переспросила Лесли. — Там призраком была я. Даже ты меня не видел.

Она погрузилась в размышления, пытаясь свести концы с концами.

Я вывел машину в левый вираж, облетая золотой знак по кругу так, чтобы он все время был виден сбоку от самолёта. Мне показалось, что он колышется под водой и меркнет, словно это символ, существующий в уме, а не в структуре узора. 

Он таял по мере того, как наше сосредоточение на любви уступало место обеспокоенности.

Он действительно блекнул. Пай, помоги! Без отметки совершенно всё равно — знаем мы код или нет. Я начал запоминать ветвистые пересечения. Это место нельзя потерять!

—... но я не была призраком-наблюдателем, — продолжала Лесли, — я верила, что погибла в катастрофе. Я верила в то, что я — настоящий призрак, и была таковым. Ричи, ты прав, ответ — в аварии!

— Все мы здесь призраки, малыш, — сказал я, продолжая запоминать. — Все это — видимость, вплоть до мельчайших деталей».

Две полосы влево, шесть — вправо, две почти прямо вперёд. Знак постепенно растворялся в дрожащей ряби, а я не хотел говорить ей об этом.

— Мир, в котором мы разбились, был реален для тебя, — сказала она. — Ты верил в то, что выжил, то есть, ты не был призраком! Это было параллельное время, но ты похоронил моё тело, ты жил в доме, ты летал на самолётах и водил машины, и беседовал с людьми...

И тут я понял, о чём она говорит. Опешив, я смотрел на неё. — Ты хочешь ещё раз разбить самолёт, чтобы попасть домой?

Пай говорила, что это будет легко, как свалиться с бревна! Но она ничего не говорила о том, чтобы разбить Ворчуна.

— Нет, не говорила. Но что-то было в этом крушении... почему после него ты не стал призраком? Чем то приземление отличалось от остальных?

— Мы оказались за бортом! — сказал я. — Мы не были отрешёнными наблюдателями на поверхности, мы стали частью структуры узора, мы были внутри неё!

Я оглянулся, чтобы отыскать последние блики растворённого золота и облетел вокруг места, которое запомнил.

— Ну, как, попробуем?

— Попробуем что? Ты имеешь в виду... Ты хочешь выпрыгнуть за борт, пока мы находимся в полёте?

Я не отрывал глаза от того места, где раньше находился знак:

— Да! Начнем приземляться, сбросим скорость и, как только самолёт коснётся поверхности воды, выпрыгнем за борт!

— Боже, Ричард, это ужасно!

— Узор — мир метафоры, и метафора работает, неужто ты не понимаешь? Чтобы стать частью какого бы то ни было времени, чтобы принять его всерьёз, надо полностью в него погрузиться.

Помнишь, что Пай говорила об отвлечённом скольжении над узором? А о падении с бревна? Она объясняла нам, как попасть домой! Ворчун и есть это бревно!

— Я не могу! — сказала она. — Не могу!

— Медленно полетим против ветра, тогда скорость уменьшится до тридцати миль в час. Я скорее шагну за борт, чем стану разбивать самолёт...

Я повернул на последний заход, приготовившись к посадке. Она проследила за моим взглядом:

— На что ты смотришь?

— Разметка исчезла. Я не хочу терять из виду место, где она находилась.

— Исчезла? — она посмотрела на пустое место внизу.

— О'кей, — произнесла она, — если прыгнешь ты, то прыгну и я. Но если мы на это решимся, возврата не будет! Я сглотнул, не отрывая взгляда от места, в котором нам предстояло коснуться поверхности.

— Нужно будет расстегнуть ремни, открыть фонарь, залезть на борт и прыгнуть. Ты сможешь?

— Может, уже пора расстегнуть ремни и откинуть фонарь, — сказала она.

Мы отпустили ремни безопасности, и секундой позже я услышал рёв ветра: она отперла замок фонаря. У меня пересохло в горле. Она наклонилась ко мне и поцеловала в щеку.

— Колёса подняты, закрылки опущены. Я буду готова, как только приготовишься ты.

21

Напряжение натянутой тетивы, мы — стрелы, вода наплывает, чтобы принять нас.

 

— Подготовься, — сказал я.

— В момент касания открываем дверцу и прыгаем, — сказала она, отрабатывая движения ещё раз.

— Верно!

— И не забудь! — сказала она, крепко держась за ручку фонаря.

— Ты — тоже не забудь, — сказал я, — что бы там ни казалось.

Киль летающей лодки чиркнул по воде. Я закрыл глаза, чтобы видимость реальности не сбила меня с толку.

ФОНАРЬ.

Я почувствовал, что Лесли отжалась на руках одновременно со мной. Рёв ветра в лицо.

ПРЫЖОК!

Я бросился за борт и в то же мгновение открыл глаза. Мы выпрыгнули из самолёта, но не в воду, а в пустой воздух. Кувыркаясь, мы оба без парашютов падали прямо на Лос-Анджелес.

— ЛЕСЛИ!

Её глаза были закрыты. Сквозь рёв ветра она меня не слышала.

— Ложь, — сказал я себе, — я вижу ложь.

В мгновение, когда я вновь зажмурил глаза, последовал мягкий удар, словно мы налетели на стену, сложенную из подушек.

Я взглянул украдкой и обнаружил, что мы — вдвоём — попали в кабину Ворчуна. Вокруг, словно беззвучный взрыв, вспыхнул и туг же исчез шар золотого света.

На этот раз мы сидели в пилотских креслах. Самолёт гудел — вокруг было небо — всё тихо и спокойно, мы — в полной безопасности, как котята на коврике.

— Ричи, нам это удалось! — воскликнула она, обняв меня в порыве радости. — Получилось! Ты — гений!

— Что угодно сработало бы, от нас требовалось только одно — верить, — скромно сказал я, хотя сам был в этом не вполне уверен. Впрочем, если она утверждает, что я — гений, то мне, пожалуй, следует согласиться.

— Это не важно, — радостно заявила она. — Мы вернулись!

Курс 142 градуса, магнитный компас устойчиво указывает на юго-восток, навигационные приборы гудят, на индикаторе — оранжевые цифры.

Единственный узор под нами был теперь составлен улицами и крышами, вода внизу — яркая голубизна плавательных бассейнов во дворах. Она указала на два самолёта вдалеке:

— Помеха вон там, и там.

— Вижу, поймал.

Мы одновременно взглянули на радиостанцию.

— Может, попробуем?..

Она кивнула, скрестив пальцы.

— Привет, диспетчерская Лос-Анджелеса, — сказал я, —  Сиберд Один Четыре Браво. Видите нас на экране локатора?

— Подтверждение. Один Четыре Браво, есть контакт. У вас помеха на один час, дистанция две мили, движется на север, высота неизвестна.

Диспетчер не спросил, где мы были, не намекнул на то, что мы исчезали с его экрана на четверть года, не слышал шквала поздравлений и криков «ура!» в кабине Ворчуна. Лесли дотронулась до моего колена.

— Скажи-ка, а что ты видел, когда мы сначала...

— Небо — голубое, как цветы, неглубокий океан над узорами. Пай, Жан-Поль, Иван и Татьяна, Линда и Крис...

— О'кей, — сказала она, кивнув. — Не сон. Всё это было.

Мы продолжали свой полёт курсом на Санта Монику, довольные, как Скруджи-триумфаторы, радуясь Рождеству потока времени нашей настоящей жизни.

— А что, если всё это — правда, — сказала Лесли, — если все они — аспекты нас, а мы — аспекты их? Как это отразится на нашем образе жизни?

— Хороший вопрос, — сказал я. На индикаторе высветилась отметка десятимильной зоны. Я слегка приопустил нос и закрылками зафиксировал угол снижения.

— Хороший вопрос.

Мы приземлились на широкой взлётно-посадочной полосе аэропорта Санта Моника, отогнали самолёт на парковочную площадку и заглушили двигатель.

Я был готов к тому, что, остановившись, мы переметнёмся во время, отстоящее от нашего на тысячу лет. Но нет, всё оставалось на месте — множество самолётов, спокойно стоявших вокруг нас, шум транспорта на бульваре Сентинела, соленый воздух и солнце.

Я помог жене выбраться из самолёта. Обнявшись, мы постояли немного на поверхности нашей собственной планеты в нашем собственном времени.

— Ты дрожишь? — шепнул я в её волосы. Она отстранилась немного, чтобы взглянуть мне в глаза, и утвердительно кивнула.

Я достал из самолёта сумки, мы натянули на фонарь тент и тщательно пристегнули его.

На другой стороне парковочной площадки аэродромный служитель оторвался от наполовину заполированного «Ласкомб Сильвэйр», взобрался в кабину топливоразвозчика и подкатил к нашей «Морской птице».

Он был совсем мальчишкой — не старше, чем я в те годы, когда занимался тем же. На нём была кожаная куртка — такая же, как та, в которой тогда красовался я. Только у него над левым нагрудным карманом было вышито «ДЭЙВ».

Как легко усмотреть в нём меня, сколь многое мы могли бы рассказать ему о его будущем, уже ставшем истиной, о приключениях, уже ожидающих его выбора!

— Добрый день, ребята! — сказал он. — Добро пожаловать в Санта Монику! Не желаете заправиться сегодня?

Мы рассмеялись. Как странно, что нам опять требуется топливо.

— Разумеется, — ответил я, — мы летали довольно долго.

— А где вы были? — поинтересовался он. Я взглянул на жену в поисках помощи, но она не изъявила желания вмешаться, как ни в чём ни бывало, ожидая моего ответа.

— Да, так, летали вокруг, — неуверенно произнес я. Дэйв боролся с рычагом топливного насоса:

— Никогда ещё не летал на «Морской птице». Но слышал, что они могут садиться чуть ли не где угодно. Это правда?

— Точно — правда, — подтвердил я. — Этот самолёт способен перенести тебя в любое место, какое ты только можешь себе представить.