Мост через вечность

Двадцать шесть

Все было как всегда, разве только она была чуть тише, чем обычно, но я этого не заметил.

— Не могу поверить, Лесли, что у тебя нет своего самолёта. У тебя встреча в Сан-Диего — полчаса и ты там!

Я проверил уровень масла в двигателе Майерса 200, который в этот раз принёс меня к ней на запад, убедился, что крышки топливных баков плотно закрыты, колпачки одеты на них и защелкнуты замками.

Она что-то ответила почти шепотом. На ней был костюм песочного цвета, словно специально для неё сшитый. Расслабившись, она стояла на солнце у левого крыла моего «делового» самолёта, однако, вид у неё был слегка болезненный.

— Прости, вук, — сказал я, — я тебя не расслышал.

Она прокашлялась. — Я говорю, что мне как-то удавалось до сих пор обходиться без самолёта.

Я положил её сумочку назад, уселся на левое сидение и помог ей забраться на правое, потом закрыл изнутри дверь, не прекращая говорить.

— В первый раз, когда я увидел эту панель, я воскликнул: «Ого! Сколько тут всяких циферблатов, переключателей, приборов и всего прочего!» В кабине Майерса приборов больше, чем у его сородичей, но через некоторое время к ним привыкаешь, и всё становится очень просто.

— Хорошо, — сказала она едва слышно. Она смотрела на приборную панель примерно так же, как я смотрел на съёмочную площадку в тот день, когда она взяла меня с собой на МGМ. В её глазах, конечно, не было такого благоговения, но было видно, что видеть приборы ей приходилось нечасто.

— ОТ ВИНТА! — закричал я, и она посмотрела на меня большими глазами, словно случилось что-то столь из ряда вон выходящее, что мне пришлось закричать.

— Видно, не привыкла к самолётам, меньшим, чем реактивный лайнер, — подумал я.

— Всё в порядке, — успокоил я её. — Мы знаем, что возле самолёта никого нет, но все же кричим от винта! или что-нибудь в таком роде, чтобы тот, кто это услышит, знал, что сейчас запустится наш двигатель, и ушёл с дороги. Старая пилотская привычка.

— Замечательно, — кивнула она.

Я включил питание, топливная смесь достигла насыщения, ручку газа подвинул на полдюйма, включил топливный насос. (Я показал на топливный манометр, чтобы она увидела, что давление топлива выросло), включил зажигание и нажал кнопку стартера.

Винт качнулся, и двигатель в тот же момент запустился — сначала четыре цилиндра, затем пять, шесть, и наконец он довольно заурчал, словно лев, который в очередной раз проснулся.

По всей панели задвигались стрелки приборов: указатель давления масла, мановакуумметр, амперметр, вольтметр, указатель направления, авиагоризонт, навигационные индикаторы.

Засветились цифры, обозначающие радиочастоты; в динамиках послышались голоса. Сцена, в которой я участвовал не менее десятка тысяч раз в том или ином самолёте, с того момента, как окончил среднюю школу. И сейчас мне это нравилось не меньше, чем тогда.

Я принял предполётную информацию, пошутил с диспетчером о том, что мы — Майерс, а не маленький Нэвион, отпустил тормоза, и мы порулили к взлётно-посадочной полосе. Лесли следила за тем, как другие самолёты рулят, взлетают, садятся. Она следила за мной.

— Я ничего не могу понять из того, что они говорят, — пожаловалась она.

Её волосы были тщательно зачесаны назад и заправлены под бежевый берет. Я ощущал себя пилотом некой компании, на борт к которому в первый раз поднялся её очаровательный президент.

— Это авиа-язык, эдакий код, — пояснил я. — Мы его понимаем, потому что точно знаем, что будет сказано: номера самолётов, номера взлетно-посадочных полос, очередность взлёта, направление ветра, информация о движении.

Скажи я что-нибудь, чего диспетчер не ожидает: — Это Майерс Три, Девять, Майк, у нас на борту сандвичи с сыром, готовьте майонез, — он переспросит: — Что? Что? Повторите? — Сандвичи с сыром — это выражение не из авиа-языка.

В том, что мы слышим, — подумал я, — очень многое определяется тем, что мы ожидаем услышать, отсеивая всё остальное. Я натренирован слушать авиа-переговоры; она натренирована слушать музыку, слышать в ней то, о чём я даже не догадываюсь.

Может, и со зрением так же? Вдруг мы просто отсеиваем видения, НЛО, духов? Вдруг мы отсеиваем незнакомые вкусы, отбрасываем неугодные нам ощущения, а потом обнаруживаем, что внешний мир предстаёт перед нами таким, каким мы ожидаем его увидеть?

На что бы он был похож, если бы мы видели в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, или научились бы видеть ауру, ненаступившее ещё будущее, прошлое, что тянется за нами хвостом?

Она вслушивалась в эфир, пытаясь разгадать внезапно прорывающиеся испетчерские переговоры, и на минуту я задумался, как широк спектр тех небольших приключений, в которые мы с ней попадали.

Кто-то другой в этот момент увидел бы аккуратную красивую деловую женщину, готовую обсуждать вопросы финансирования фильмов, экономии и перерасхода средств, графики и места съёмок.

Я же, прищурив глаза, мог увидеть её такой, какой она была часом раньше — только что вышедшая из ванной, облачённая лишь в теплый воздух двух фенов, она уставилась на меня, когда я вошел в её дверь и засмеялась секундой позже, когда я врезался в стену.

Какая досада, — подумал я, — что такие радости всегда заканчиваются ярлыками, обидами, спорами, словом, полным набором всех прелестей супружества, невзирая на то, женат ты или нет.

Я нажал кнопку микрофона на штурвале. — Майерс Два Три Девять Майк готов выйти на Два-Один.

— Три Девять Майк, взлёт разрешаю; поторопитесь, борт заходит на посадку.

— Майк принял, — ответил я. Я наклонился в сторону президента компании и проверил, плотно ли закрыта дверца.

— Готова? — сказал я.

— Да, — ответила она, глядя прямо перед собой.

Урчание двигателя переросло в рёв мощностью в триста лошадиных сил. Самолёт понёсся по полосе, и нас вдавило в сидения. Расчерченный линиями асфальт за окном превратился в размытое пятно, на смену которому пришла уплывающая вниз Санта-Моника. Я перевел рычаг шасси в положение «убрано».

— Колёса сейчас пошли вверх, — пояснил я Лесли, — а сейчас закрылки:видишь, они втягиваются в крылья. Теперь мы несколько сбавим обороты, для набора высоты, и в кабине станет чуть тише…

Я повернул на несколько градусов рычаг газа, потом рычаг регулятора оборотов двигателя, затем регулятор насыщенности топливной смеси, чтобы привести в норму температуру выхлопа.

На панели зажглись три красных лампочки. Шасси полностью вошли на свои места и зафиксировались. Рычажок шасси в нейтральное положение, чтобы выключить гидравлический насос.

Самолёт стал набирать высоту со скоростью чуть меньше тысячи футов в минуту. Это, конечно не Т-33, тот поднимается гораздо быстрее, но он и расходует не шесть галлонов топлива в час.

Внизу проплыла береговая линия, сотни людей на пляже.

Если сейчас откажет двигатель, — отметил я про себя, — нам хватит высоты, чтобы вернуться и приземлиться на площадке для гольфа или даже прямо на полосе.

Мы сделали плавный широкий разворот над аэропортом и взяли курс на первый промежуточный пункт на маршруте в Сан-Диего. Наш путь пролегал над Лос-анжелесским международным аэропортом, и Лесли указала на несколько лайнеров, заходящих на посадку.

— Мы у них на пути?

— Нет, — ответил я. — Над аэропортом есть коридор; мы находимся в нём.

Самое безопасное для нас место — над взлетно-посадочными полосами, так как, видишь, все большие лайнеры взлетают с одной стороны полосы, а заходят на посадку с другой.

Диспетчеры называют их «жемчужной цепочкой». Ночью, когда горят бортовые огни, они становятся цепочкой бриллиантов.

Я снизил обороты, чтобы перейти в полётный режим, двигатель заработал ещё тише.

В её глазах появилось вопросительное выражение, когда я стал крутить различные ручки, и я принялся объяснять, что происходит.

— Сейчас мы выровнялись. Видишь, стрелка указателя скорости движется?

Она дойдёт примерно вот досюда, это где-то сто девяносто миль в час. Этот циферблат показывает нашу высоту. Маленькая стрелка означает тысячи, а большая — сотни. Какая у нас высота?

— Три тысячи… пятьсот?

— Скажи без вопросительной интонации.

Она прильнула ко мне, чтобы взглянуть на альтиметр прямо.

— Три тысячи пятьсот.

— Правильно!

Тысячей футов выше в коридоре нам навстречу плыла Цессна 182.

— Видишь её? Она идет на эшелоне четыре тысячи пятьсот в противоположном направлении. Мы придерживаемся определённых правил, чтобы в воздухе держаться друг от друга на достаточном расстоянии.

Несмотря на это, указывай мне на любой самолёт, который ты заметишь, даже если ты знаешь, что я тоже его вижу. Мы всегда стараемся смотреть по сторонам, замечать других, сами стараемся быть заметными.

У нас под фюзеляжем и на кончике киля установлены мигающие лампочки, чтобы другим было легче нас заметить.

Она кивнула и принялась искать глазами самолёты. Воздух был спокоен, словно гладь молочного озера. Если сбросить со счёта урчание двигателя, то мы могли бы с тем же успехом лететь в низкоскоростной космической капсуле вокруг Земли.

Я потянулся вниз и подкрутил триммер на приборной панели. — Чем быстрее летит самолёт, тем больше нужно направлять его вниз с помощью триммера, иначе он начнет подниматься. Хочешь повести его?

Она отпрянула так, словно подумала, что я собираюсь вручить ей двигатель. — Нет, вуки, спасибо. Я ведь не знаю, как.

— Самолёт летит сам. Пилот просто указывает ему, куда лететь. Мягко, аккуратно. Возьмись рукой за штурвал прямо перед собой. Легонько, просто тремя пальцами. Вот так, хорошо. Я обещаю, что не дам тебе сделать ничего плохого.

Она с опаской коснулась пальцами штурвала, словно это был капкан, готовый сжать её руку.

— Всё, что тебе нужно сделать, — это нажать легонько на правую половину штурвала.

Она вопросительно на меня посмотрела.

— Ну, давай. Поверь мне, самолёту это нравится. Нажми легонько на правую половину.

Штурвал под ее пальцами сдвинулся на полдюйма, и, Майерс, как и полагается, накренился вправо, приготовившись к развороту. Она затаила дыхание.

— А теперь нажми на левую половину штурвала. — Она проделала это с таким выражением, словно ставила физический эксперимент, исход которого был абсолютной загадкой. Крылья выровнялись, и я был награжден улыбкой, в которой светилась радость открытия.

— Теперь потяни штурвал немного на себя…

К тому времени, как на горизонте показался аэропорт Сан-Диего, она завершила свой первый лётный урок, указывая мне на самолёты размером с пылинку, до которых было не меньше пятнадцати миль. Её глаза были не только прекрасны, но и обладали острым зрением. Лететь с ней было одно удовольствие.

— Ты станешь хорошим летчиком, если пожелаешь когда-нибудь этим заняться. Ты обращаешься с самолётом нежно. Большинство людей, когда их просишь в первый раз делать всё мягко, от волнения дергают за рычаги управления так, что бедный самолёт начинает брыкаться и вставать на дыбы…

Если бы я был самолётом, мне бы понравилось, как ты мной управляешь. Она искоса взглянула на меня и снова принялась выискивать летающие объекты. Мы стали спускаться к Сан-Диего.

Когда мы вернулись в тот вечер домой, в Лос-Анжелес, после такого же спокойного полёта, как и утром, она рухнула на кровать.

— Позволь открыть тебе тайну, вуки, — сказала она.

— Позволю. И что за тайна?

— Я ужасно боюсь летать! УЖАСНО!!! Особенно на крошечных самолётах.

Вплоть до сегодняшнего дня, если бы кто-то ворвался ко мне, приставил к моему виску пистолет и сказал: «Либо ты влезаешь в этот самолёт, либо я нажимаю на спусковой крючок», — я бы ответила: «Жми на крючок!» Просто не верю, что сегодня я летала. Была до смерти напугана, но летела!

Что? — подумал я. — Боишься? Почему ты мне этого не сказала? Мы могли бы оседлать Банту… — Я не мог поверить. Женщина, которая мне так дорога, боится самолётов?!

— Ты бы возненавидел меня, — сказала она.

— Я бы не возненавидел тебя! Я бы подумал, что ты просто глупишь, но не стал бы тебя ненавидеть. Многим полёт не доставляет удовольствия.

— Дело не в том, что он не доставляет мне удовольствия, — сказала она.

— Я не выношу полёт! Даже на крупном самолёте, на реактивном. Я летаю лишь на самых больших самолётах, и только когда это абсолютно необходимо. Я захожу, сажусь, хватаюсь за поручни кресла и стараюсь не закричать. И это ещё до того, как запустят двигатели!

Я нежно обнял её. — Бедняжка! И ты ни слова не сказала! Значит, садясь в Майерс, ты считала, что пошёл счет последним минутам твоей жизни, да?

Она кивнула, уткнувшись носом в мое плечо.

— Что за храбрая, отважная девочка!

Она снова кивнула.

— Но теперь всё позади! Этот страх улетел прочь, и куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать, мы будем летать, ты будешь учиться летать и у тебя будет свой маленький самолёт.

Она кивала головой вплоть до «куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать». На этом месте она замерла, высвободилась из моих объятий, и посмотрела на меня взглядом, полным муки, в то время как я продолжал говорить. Глаза размером с блюдце, подбородок дрожит. Мы оба рассмеялись.

— Но Ричард, правда! Я не шучу! Я боюсь полётов больше, чем чего бы то ни было! Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард…

Я направился на кухню, открыл холодильник и вынул оттуда мороженое и фадж.

— Это стоит отметить, — сказал я, чтобы скрыть своё смущение от её слов: «Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард:»

Чтобы преодолеть такой страх к полётам, требуется доверие и привязанность такой силы, как сама любовь, а любовь — это пропуск к катастрофе.

Всякий раз, когда женщина говорила мне, что она меня любит, нашей дружбе грозил конец. Неужели Лесли, мой очаровательный друг, исчезнет для меня в огненном смерче ревности и чувства собственности? Она никогда не говорила, что любит меня, и я не скажу ей этого и за тысячу лет.

Сотни аудиторий я предупреждал:

— Когда кто-нибудь говорит вам, что любит вас, остерегайтесь!

Мои слова незачем было принимать на веру, каждый мог убедиться в их справедливости на примерах из собственной жизни: родители, которые дубасят своих детей с криками о том, как они их любят, жены и мужья, уничтожающие один другого словесно и физически в острых, как нож, склоках, любя при этом друг друга.

Непрекращающиеся оскорбления, вечное унижение одним человеком другого, сопровождающееся утверждениями, что он его любит. Без такой любви мир вполне может обойтись.

Зачем такое многообещающее слово распинать на кресте обязанностей, увенчивать терниями долга, вздергивать на виселице лицемерия, спрессовывать под грузом привычного.

После слова «Бог», «любовь» — самое затасканное слово в любом языке. Высшей формой отношений между людьми является дружба, а когда появляется любовь, дружбе приходит конец.

Я нашёл для неё хот-фадж. Разумеется, она не имела в виду любовь. «Теперь ты знаешь, что для меня значит…» является признаком доверия и уважения, указывает на те заоблачные выси, которых могут достичь друзья.

Она не могла иметь в виду любовь. Только не это! Пожалуйста! Как бы я не хотел её потерять!

Двадцать семь

Звёзды всегда неизменные друзья, — думал я. Усыпанный созвездиями купол: я изучил его, когда мне было десять лет. Эти созвездия, видимые планеты и несколько звёзд, мы с ними друзья и сегодня, словно минула всего лишь ночь с тех пор, как мы познакомились.

Светящаяся мятая зелень, разбуженная скольжением яхты по полночной глади, изгибалась и вилась, крошечные искрящиеся водовороты и вихри, вспыхнув на мгновение, растворялись в темноте.

Идя под парусом вдоль западного побережья Флориды на юг, от Сейнибел к островам Киз, я повёл яхту правее, чтобы мачта была направлена как раз на созвездие Ворона — эдакий парус из звёзд.

Маловат парус, с ним не поплывешь слишком быстро. Спокойный ночной бриз, восток-северо-восток.

Интересно, есть ли здесь акулы? Не хотелось бы оказаться за бортом, — подумалось по инерции. И вслед за этим: а я и в самом деле не хотел бы оказаться за бортом?

Каково это — тонуть? Люди, которые едва не утонули, утверждают, что не так уж плохо; по их словам, в какой-то момент наступает состояние умиротворения. Много людей были на грани смерти, но возвратились к жизни.

Они говорят, что смерть — это самый прекрасный момент в жизни и теперь они не боятся умереть.

Нужны ли мне бортовые огни, когда здесь, кроме меня, никого нет? Только попусту расходуется энергия, садятся батарейки.

Тридцать один фут — самый подходящий размер для яхты. Немного больше — и уже потребуется команда. Хорошо, что команда мне не нужна.

Один, один, один… Значительную часть нашей жизни мы проводим наедине с собой. Лесли права. Она говорит, что я держу ее на дистанции.

Я держу на дистанции всех, вук! Это не значит, что именно тебя. Просто я никому не позволяю слишком приблизиться ко мне. Не хочу ни к кому привязываться.

«Почему?» — в ее голосе звучала досада. Это происходило всё чаще и чаще. Ни с того, ни с сего, она могла обидеться на меня из-за пустяка, и наша беседа внезапно обрывалась. «Что такого ужасного в том, чтобы привязаться к кому-либо?»

А что, если, возлагая чересчур большие надежды на одну женщину, потом её потеряешь? Допустим, что я знаю её, затем вдруг оказывается, что она совершенно не такая, и я вынужден, возвращаться к чертёжной доске и всё начинать заново.

В конце концов, приходишь к мысли, что никого нельзя узнать глубоко, разве только самого себя, да и то, весьма приближенно.

Единственное, во что я согласен поверить, это в то, что все — такие, какие они есть. И если вдруг они, время от времени, буквально взрываются от гнева, лучше всего немного отступить, чтобы остаться целым. Это же очевидно, как вчерашний день, не так ли?

«Но тогда я стану не так независим, как мне бы хотелось», — ответил я вслух.

Она наклонила голову и пристально на меня посмотрела. — «Ты сказал мне самую истинную правду?»

Бывают моменты, — подумал я, — когда присутствие лучшего друга, умеющего читать мысли, и в самом деле становится в тягость. — «Мне, пожалуй, пора. Как раз время уехать и побыть одному, хотя бы недолго».

«Вот-вот, — вырвалось у неё. — Давай, беги! Всё равно, хоть ты и здесь, тебя здесь нет. Я не чувствую тебя. Ты здесь рядом, — а я не чувствую тебя».

«Лесли, я не знаю, что с этим поделать. Я думаю, что мне пора. В любом случае, яхту нужно перегнать к Ки Уэст. Вернусь во Флориду, посмотрю, как там дела».

Она нахмурилась. «Ты говорил, что не мог провести с одной женщиной более трех дней, тебя душила скука. Мы месяцами были вместе, мы плакали, когда приходилось расставаться! Мы оба были счастливы, как никогда. Что произошло, что изменилось?»

Ворон покинул свое место на мачте, и, слегка повернув штурвал влево, я вернул его в прежнее положение. Н-да, если удерживать его так всю ночь, к утру окажешься где-то около Юкатана, — подумал я, — а вовсе не на пути в Ки Уэст.

Следуй неизменно за одной и той же звездой и обнаружишь, что не только сбился с пути, но и вовсе потерялся.

Чёрт возьми, Ворон, ты что, на её стороне? Я так тщательно разрабатывал эту замечательную систему, эту первоклассную модель совершенной женщины, и всё шло, как по маслу, пока не вмешалась Лесли, задавая вопросы, о которых я не осмеливался даже думать, а ещё меньше — отвечать.

Конечно, леди, я бы хотел Вас любить, что последует за этим с Вашей стороны?

А что, если бы я сейчас упал за борт? Океан бы отозвался зеленым фосфорическим всплеском. Вот ещё секунду надо мной проплывает моя яхта, в следующее мгновение до неё уже не дотянуться, ещё немного, и она исчезает в темноте; огоньки, разбуженные ею, меркнут.

Я поплыл бы к берегу, — вот что бы было. Он едва ли в десяти милях отсюда. Если я не смогу проплыть десять миль в теплой воде, то, пожалуй, заслуживаю роли утопленника.

Ну, а за тысячу миль? Тогда как? Когда-нибудь, Ричард, — сказал я себе, — ты научишься сдерживать свои дурацкие мысли. Они — словно вопросы настырного мальчика, с которыми он пристаёт к приземлившемуся на его луг бродячему пилоту.

— Мистер, а что Вы будете делать, если мотор заглохнет?

— Ну, тогда я просто спланирую и приземлюсь, мой друг. Самолёт прекрасно планирует, и для этого ему мотор не нужен.

— Ну, а что вы будете делать, если крылья отвалятся?

— Если отвалятся крылья, мне конечно же, придется выпрыгнуть с парашютом.

— Ага, а что, если парашют не раскроется?

— Тогда я постараюсь упасть в стог сена.

— Ну, а что, если кругом одни камни?

Дети — они сама беспощадность. И я был таким. Такой я и поныне…

Ну, а что, если бы я все-таки был за тысячу миль от берега? Какой я, всё же, любопытный! Ребёнок, живущий во мне, хотел бы прямо сейчас сбегать и разузнать, что там — по ту сторону смерти.

Пожалуй, на это у меня ещё будет время. Я вполне справился со своей миссией, написав книги, но, возможно, один-два урока всё ещё поджидают меня здесь, по эту сторону смерти.

Как любить женщину, например. Ричард, помнишь, как ты оставил жизнь бродячего пилота, чтобы найти настоящую любовь, родную душу, лучшего друга на все времена. Кажется, что это было так давно.

Каковы шансы, что всё, что я узнал о любви — неверно, что есть одна женщина в целом мире?

Подул ветер. Яхта накренилась на правый борт. Я отпустил Ворона и взял по компасу курс на Ки Уэст.

Интересно, почему так много пилотов любят ходить под парусом? Самолёты обладают свободой в пространстве, яхтам присуща свобода во времени. Дело не в них самих, а в той раскрепощённости, которую они олицетворяют.

Не самолёт привлекает нас, а сила и мощь, которые ощущаешь, управляя его полётом. Не кеч[2], сверкающий своими парусами, а ветер, приключения, проникновенная чистота жизни, которой требует море, требует небо.

Жизнь, неподвластная принуждению извне. Хочешь — можешь плавать на яхте годами.

Яхтам подвластно время. Самолёт, как ни старайся, не удержишь в воздухе дольше нескольких часов. Не изобрели ещё самолёты, которые чувствовали бы себя во времени так же свободно, как яхты.

Общаясь с другими женщинами, я оставался свободен. Чем Лесли лучше? Они не предъявляли мне претензий за то, что я не подпускаю их близко к себе, что ухожу, когда вздумается, почему же она это делает? Разве она не знает?

Если быть слишком долго вместе, исчезает даже вежливость. Мы проявляем больше учтивости по отношению к посторонним, чем к собственным жёнам и мужьям. Люди, связанные друг с другом узами, — словно голодные собаки, грызутся за жалкие объедки. Даже мы.

Ты повысила на меня голос! Я пришёл в твою жизнь вовсе не затем, чтобы злить тебя. Если такой, какой я есть, я тебя не устраиваю, просто скажи, и я уйду!

Если быть вместе слишком долго, не остаётся ничего, кроме оков, обязанностей, ответственности — ни восторженности, ни приключений — нет уж, спасибо!

Прошло несколько часов, и далеко на юге появилось едва заметное зарево. Не зарево рассвета. Это высоко в небе от уличных огней Ки Уэста светился туман.

Как ни крути, а под парусом плывешь слишком медленно, — подумал я. — В самолёте все просто: надоело быть здесь — он мгновенно унесёт тебя за тридевять земель. Из яхты, если надоест, даже приземлиться и выйти нельзя.

Не спустишься, если забрался слишком высоко, не поднимешься, если оказался слишком низко. У кораблей всего только одна высота. Никаких перемен. Скучно. Перемены несут приключения, неважно, яхт они касаются или женщин. Какие ещё есть приключения, кроме перемен?

У нас с Лесли сложились определенные правила дружбы: полное равенство, свобода, вежливость, уважение, никто ни о ком не делает поспешных выводов.

Правила для нас обоих, без исключений. Если они больше не устраивают Лесли, почему бы ей не сказать мне об этом? Дело принимает чересчур серьёзный оборот.

Она, конечно, скажет: «Неужели, Ричард Бах, в твоей жизни не найдётся места ни для чего, кроме правил?» Если бы я мог просто сказать «нет» и уйти от неё! Если бы можно было прямо сейчас поговорить с ней об этом!

Если бы яхты были хоть чуточку быстрее, если бы они могли летать! Несчастный, жалкий мир. Мы отправляем людей на Луну, но не в состоянии построить летающую яхту.

Двадцать восемь

— Ты готов, вуки? — спросила она.

Я снова провожу с ней слишком много времени, — подумал я. — Слишком много. Она словно микросхема. Всё, чего она касается, приходит в порядок, всё становится просто и ясно. Я по-прежнему ослеплён её красотой. Жизнерадостная, нежная, любящая…

Но мои правила гласят, что проводя слишком много времени с одной женщиной, я разрушаю себя. А с ней я провожу слишком много времени.

— Так ты готов? — переспросила она. На ней был ворсистый костюм янтарного цвета, шею облегал золотистый шёлк. Волосы она зачесала назад в расчёте на длительную деловую встречу.

— Вполне, — ответил я.

Странно. Она вырывает меня из цепких, щупалец империи, взвалив на себя обязанности всех уволенных мною дельцов.

Стэн, до конца сохранявший спокойствие, уходя, выразил сожаление, что я потерял так много денег. «Что ж, так иногда бывает, — сказал он. — Рынок оборачивается против нас».

Юрист, нанятый Стэном, приносил извинения за то, что не представил документы к последнему сроку, назначенному налоговой инспекцией. Он считал, что они поступили несправедливо…

Он опоздал всего лишь… на две недели с подачей апелляции, и они уже отказались её рассматривать. По его словам, если бы не это, он бы сумел доказать, что я не задолжал им ни цента.

Гарри, бизнес-менеджер, виновато улыбаясь, говорил, что дела с налоговой инспекцией выглядели довольно неприятно. Всё это нравилось ему не намного больше чем мне, и он приложил все усилия, чтобы держать меня в неведении как можно дольше.

Между тем, он был бы не против, если бы я выплатил ему выходное пособие в размере месячного оклада.

Я чувствовал к деньгам, счетам, налогам такое дикое отвращение, что, если бы не Лесли, мне, пожалуй, пришлось бы сбежать в Антарктиду или Ботцвезоландию. Любую бумагу, на которой я видел цифры, мне хотелось разорвать в клочья.

— Пока, — сказала она, когда я сел в машину.

— Пока?

— Ты снова не здесь, Ричард. Пока.

— Прости, — откликнулся я. — Думаешь, мне следует принять антарктическое гражданство?

— Ещё нет, — ответила она. — Разве что после этой встречи. Если у тебя не появится миллион долларов плюс заинтересованность.

— Никак не пойму! Откуда у меня взялось столько долгов?

— Может, у тебя их и нет, — возразила она, — но все сроки упущены, и теперь поздно что-либо оспаривать. Проклятие! Это просто выводит меня из себя! Как бы мне хотелось быть с тобой до того, как стало слишком поздно. Они могли бы, по крайней мере, поставить тебя в известность!

— На некоем другом уровне я знал об этом, вук, — сказал я. — Какая-то часть меня желала, чтобы всё рухнуло. Всё шло как-то не так, в этом не было счастья.

— Для меня неожиданность, что ты знал об этом. Ричард! — возопил мой внутренний голос. — Ничего подобного! В этом было счастье! Вспомни, хотя бы все самолёты, которые у тебя были и есть до сих пор! А совершенная женщина? Конечно же, это приносило тебе счастье!

— Какая ложь. Империя рухнула. Деньги, расклеенные вокруг, топорщатся, словно обои от неумелых рук дилетантов, наихудшим из которых оказался я сам.

Я имел представление о жизни империи, и была она не чем иным, как взбитыми сливками со сложной душисто-мышьяковой небрежностью в качестве приправы. Теперь яд начинал действовать.

— Это должно выглядеть иначе, — сказала она. — Ты поступил бы гораздо благоразумнее, если бы не нанимал никого. Всего лишь оставался бы таким, как прежде.

— А я и был таким, как прежде. Меня окружали игрушки, однако я оставался самим собой. Тот, кем я был прежде, никогда не смог бы заниматься счетоводством.

— Хм, — вырвалось у неё.

Мы расположились вокруг рабочего стола Джона Маркуорта, юриста, нанятого Лесли, когда я был в Испании. Горячий шоколад пришёлся очень кстати, словно кто-то знал, что встреча затянется. Лесли открыла атташе, вынула свои записи, но представитель закона обратился ко мне.

— Как я понял, в двух словах, Ваша проблема в том, что вместо ожидаемого дохода Вы обнаружили потерю капитала?

— Я думаю, проблема в том, что я нанял специалиста по финансовым делам, который разбирался в деньгах ещё меньше, чем я, то есть, меньше нуля, — принялся объяснять я.

— Деньги, которые он вкладывал, это были не просто цифры на бумаге, а настоящие деньги они — пуфф! — и растворились в рыночной круговерти. На бланках налоговой инспекции нет графы для «пуфф».

Мне кажется, в двух словах, это выглядит так. Если честно, я не знаю, что этот парень там обнаружил. Я немножко надеялся, что вы мне проясните это, вместо того, чтоб задавать вопросы. В конце концов, это я плачу вам деньги, поскольку считается, что вы в этом специалист…

Взгляд Маркуорта становился всё более странным. Он взял свой шоколад и смотрел поверх чашки, будто надеялся, что она защитит его от несущего бред клиента. Тут вмешалась Лесли, или я услышал мысленно ее голос, умоляющий меня сидеть на месте и, по возможности сохранять спокойствие.

— Насколько я поняла, — заговорила она, — убытки налицо. Адвокат Ричарда, занимавшийся налогами… Финансовый директор Ричарда подвел его… Вовремя не ответил налоговой инспекции.

Правительство восприняло этот факт, как отказ от платежей. А теперь, к тому же, требует миллион долларов. У Ричарда нет миллиона долларов наличными, чтобы выплатить им сразу. Поэтому вопрос стоит так: можно ли будет рассрочить выплату денег?

Сможет ли он выплатить некоторую сумму и дать слово, что остальное будет вносить по мере распродажи имущества? Дадут ли они ему время на это?

Адвокат повернулся к Лесли с заметным облегчением:

— Почему бы и нет? Это весьма распространенное явление в подобных ситуациях, и называется оно — предложение компромисса. Как насчёт диаграмм, которые я просил Вас принести?

Я смотрел на нее и восхищался тем, что в юридической конторе она, чувствовала себя как дома.  Лесли выложила на стол адвоката бумаги с расчетами.

— Здесь сообщается о наличных деньгах на сегодняшний день. Вот это — состав имущества, подлежащего распродаже, и, наконец, вот здесь предложен проект прихода денег на последующие пять лет, — объяснила она.

— На диаграмме показано, что в промежутке между этим и новым приходом, Ричард сможет выплатить всю сумму за два, самое большее — за три года.

Пока я бороздил под парусом морской простор, — подумал я, — Лесли изучала диаграммы налоговых платежей! Так и не став богатым, я был уничтожен… Почему же она относится к этому с таким участием?

Вскоре эти двое принялись анализировать мои проблемы так, словно меня вовсе не было в комнате. А меня и не было. Я ощущал себя москитом в банковском склепе.

Я не мог отыскать выход, чтобы прорваться сквозь совершенно несносную тупость проблем, связанных с возможностью ареста несостоятельного должника, с его имуществом, распродажей этого имущества, перечнями платежей.

На дворе светило солнце. Мы могли бы прогуляться, купить печенье, посыпанное шоколадом…

— У меня есть более подходящая структура выплат на последующие пять лет, — говорил Маркуорт. — Цифра «три» требует коррективы на случай, если доход Ричарда не совпадёт с запланированным вами. Если он сможет заплатить раньше, — что ж, замечательно.

Но не забывайте, что он взвалит на себя тяжкий груз текущих налогов, которые бывают при доходе подобного рода. И хотелось бы гарантий, что до конца пути у него не возникнут дополнительные проблемы.

Лесли одобрительно кивнула, и они продолжили беседу, разрабатывая детали. Между ними на столе кудахтал калькулятор, выдавая числа. Лесли делала записи, и они маршировали сверху вниз по блокноту в голубую линейку.

— Я могу увидеть всё это их глазами, — сказала она напоследок. — Они не принимали в счёт людей, нанятых Ричардом, или же им было безразлично — знает он или нет о том, что это продолжается.

Они требуют своих денег. С сегодняшнего дня они будут получать их на выгодных условиях, если только подождут ещё самую малость. Как вы думаете, они подождут?

— Это хорошее предложение, — заключил адвокат. — Что-то мне подсказывает, что они примут его.

За время, потраченное нами, опасность миновала. Когда-то я обнаружил на собственном счету миллион долларов с помощью одного-единственного телефонного звонка.

Накопить такую скромную сумму за пять лет — что может быть проще? Продать дом во Флориде, продать самолёты — не все, но один или два из них, заработать на съёмках кинофильмов — просто.

И теперь для наведения порядка в моей жизни у меня были Лесли и профессиональный знаток налогов из Лос-Анжелеса, и никакая упругая хворостина не заставила бы меня покориться.

На море был шторм, меня накрыло, захлестнуло с головой. Эта женщина прыгнула в пучину и вытащила меня. Спасла мою финансовую жизнь. Полные надежды, мы покинули офис адвоката.

— Лесли? — вырвалось у меня, когда мы выходили из здания и я придерживал для неё открытую дверь.

— Да, Ричард? — откликнулась она.

— Спасибо.

— Не стоит благодарности, вуки, — ответила Лесли. — Совершенно не стоит!