Славянский котёл

Ганна смутилась, опустила глаза; её пухленькие, почти детские щёчки покрылись румянцем,— она не знала, что говорить. А Борис продолжал:

— Адмирал мне сказал, что у них тут на острове в библиотеке есть много русских книг, завтра мы с тобой пойдём и я отберу тебе книги для чтения. Ты будешь много читать, изучать английский язык, а я тебе дам уроки по физике, химии, математике. За год мы с тобой пройдём программу семилетки, а за следующий, если нас ещё тут подержат, пройдём курс средней школы, и ты начнешь готовиться к поступлению в институт. Я для тебя буду старшим братом, и ты меня во всём слушайся, а не то, так по праву старшего и накажу. И очень строго.

— А как?

— А это уж посмотрим. Я найду такие средства, которые живо приведут тебя в чувство.

Ганна сияла глазками и улыбалась; ей, видимо, нравилась перспектива жить в родстве с таким интересным человеком, каковым представлялся ей русский учёный. Она ушла, позабыв проститься, а Борис разделся, набросил на плечи бархатный вишнёвого цвета халат и снова вышел на балкон. Смотрел прямо перед собой,— там, за чертой тёмно-синего горизонта, ему мысленно представлялись берега Америки, штаты Южная и Северная Каролина, где он никогда не был, но знал, что остров, на который его завезли, находится в районе этих штатов.

Утром к нему пришла Ирина и пригласила на завтрак. И удалилась. Борис проводил её взглядом. Она была одета иначе, чем в самолёте: полужакет-полукофта с короткими рукавами и широкие брюки, создававшие впечатление длинного платья, которые носили в старину русские женщины. Волосы расчёсаны на пробор и на спине лежали толстой тёмной косой. Не было никаких претензий на современную моду и на желание выставить напоказ соблазнительные части своей фигуры.

Борис не торопился. Некоторое время он ещё полежал, осмотрел свою спальню, балкон,— он всю ночь оставался открытым,— затем прошёл в ванную и принял душ.

В столовой его ожидали Ирина и Арсений Петрович. Борис, увидев своего учителя, опешил, но, впрочем, скоро пришёл в себя и заключил старика в объятия. В прошлом крепкий, сильный, живой и деятельный, Арсений Петрович походил теперь на пожухлый лист и едва держался на ногах. Тельце его дрожало, он, всхлипывая, говорил:

— Сколько же лет мы с вами не виделись?..

— Два года с небольшим,— с того дня, как закрыли нашу лабораторию.

— Да, да, два года, а мне кажется, пролетела вечность. Но позвольте, Боренька: зачем же закрыли нашу лабораторию, если она так нужна была и нашему правительству, и Генеральному штабу армии? А перед тем, как её закрыть, ко мне приходил человек из каких-то тайных органов и предлагал содействие. И даже большие деньги. Он мне говорил: «Вы будете купаться в золоте, только при одном условии: каждый месяц представляйте нам подробный отчёт». Да, да,— так и говорил, и я уж хотел согласиться, ведь сотрудники лаборатории не получали зарплату. И что же ты мне скажешь? Он так говорил, а тут вдруг вызывает меня директор и объявляет: лаборатория закрывается. Как всё это понимать?..

— А так и понимайте: сотрудник-то, приходивший к вам, работал не в наших органах, а в тех, которые и затащили вас, а вслед за вами и меня на этот остров. А теперь вот мы будем работать на своего противника. Я так понимаю наше положение.

— Да, да. Ты прав, Боренька, у вас, молодых, мозги шевелятся резвее, чем у нас, стариков. Ну, как я мог подумать, как мог подумать?.. Сталин-то говорил: вы всего лишь винтики одной государственной машины; и нечего вам думать, а всё придумаем мы за вас. Ох, Сталин! Его теперь хвалят русские патриоты, а сами того не понимают, что он-то и отучил нас самостоятельно мыслить. Это ведь при нём, как клопы в трухлявом доме, расплодились враждебные силы и вышибали из нас русскую душу. Ну, скажи на милость, зачем Микояну или Орджоникидзе, а пуще того, Кагановичу и Берии русская душа? А ведь этих нелюдей Сталин поставил над нами. Вы-то, молодёжь, не знаете, а я ходил на демонстрации и, как идиот, таскал портреты этих вражин. Ну, и что же русский народ хотел от них получить?.. А вот то, что и получил. Полтора миллиона в год вымирает русских людей, а они, как бараны, идут на избирательные участки и выбирают тех, кто их уничтожает. Ох-хо, Боренька, что же это будет, что будет?..

По щекам старика катились слёзы. Не мог он унять кровоточащую боль, нетвёрдым, дрожащим голосом продолжал:

— Давно не виделись, давно,— и не хотел бы я здесь с тобой встретиться, да так уж случилось. Так привелось. Вот видишь: встретились. А всё я, старый осёл, тому причиной. Не думал, не желал я этого, да вот видишь подвёл тебя под монастырь, закатал в крепость, в этот проклятый Белый дом. Кто ж и подумать мог, да вот так случилось. Стар я стал, из ума выжил — нечаянно твоё имя назвал. Вроде бы детектор лжи ко мне приставили, а он мозги помрачает. Под этим детектором они всё спрашивали: кто помочь может в моих расчётах, подступились с ножом к горлу. Потом-то уж опомнился, да вот видишь: назвал. Ты, Борис, прости меня, старика. Я это виноват, один я и никто больше. Они вроде бы и мою помощницу, Драгану, этак-то пытали, будто бы и она назвала твоё имя, да не будем путать слабую девочку в эту историю. Она сербка, как и её дядя, и будто бы нашего, русского духа. Я виноват, один я. Так уж и ответ перед тобой и перед Господом Богом один я держать буду.

И старик опустил над столом голову, вздрагивал всем телом, плакал. Ирина сидела на диване в дальнем углу комнаты и молча, равнодушно за всем наблюдала. Борису казалось неуместным и даже бестактным её присутствие, но он, раз-другой взглянув на неё, перестал её замечать.

— Да в чём же вы себя вините? — заговорил Борис.— В том, что я тут очутился? Оно, может, и к лучшему. В Москве-то нашу тему закрыли, я потом в казачьей станице жил, храм строил. Ну, моё ли это дело — бетон месить, а тут, глядишь, мы дальше тему свою подвинем. Были бы приборы, да реактивы разные — соскучился я по настоящему делу.

Видя старика разобранным, расстроенным и, кажется, глубоко больным, Борис не стал рассказывать, как его выследили и помимо воли доставили сюда,— думал лишь о том, как бы помочь учителю, вернуть ему былую силу.

Ирина подошла к ним и стала расставлять тарелки, приборы. Из раскрытой двери, ведущей в другие комнаты, вышли две прислужницы, принесли горячий завтрак. Они тайком, но с пристрастием кидали взоры на Бориса, видимо, знали о нём, ждали его приезда. Ирина, как и в вертолёте, была сдержанной, вела себя строго в соответствии с заведенным здесь для всех этикетом. Арсений Петрович заметно успокоился, принялся за еду. Вилкой постучал по стоявшей на середине стола бутылке вина, сказал:

— Насколько же был прав Иван Петрович Павлов; он призывал напрочь отказаться от потребления вина и даже в лекарство не добавлять спирта. Я тут заметил: вино в любых дозах, и даже в самых ничтожных, не приносит пользы организму. Впрочем, поувял я здесь не от вина, а вот отчего — я тебе расскажу в подробностях, но только позже.

Он при этих словах взглянул на Ирину и, заметив её желание покинуть их, схватил девушку за руку:

— Нет, нет, ты, Ириша, не уходи, останься, пожалуйста.

И — к Борису:

— Ирина — мой ангел-хранитель. Это ей я обязан тем, что ещё кое-как держусь на белом свете. Не будь её, так я бы давно... как те мои ребята, которые на тот случай оставались со мной в лаборатории, валялся бы на больничной койке.

Снова взял девушку за руку:

— Ладно, Ириш, ты сейчас иди в лабораторию, а мы поговорим немного и тоже придём к тебе. Иди, родная, иди.

Ирина вынула из сумочки пузырёк с таблетками, положила его в карман куртки Арсения Петровича.

— Это вам на случай.

— Знаю, знаю, родная. А теперь иди, пожалуйста, и посмотри, чтобы там, за дверью, никого не было. Мне надо говорить с молодым человеком, я кое-что ему расскажу.

— Хорошо, но только вы не волнуйтесь, не впадайте в состояние...

— Да, да, я, конечно, я буду молодцом, а ты иди, иди, пожалуйста. И пусть никто к нам не приходит.

Старый учёный вновь начинал волноваться и делал жест рукой, словно бы толкал Ирину к двери; его речь становилась отрывистой, а щёки покрывались едва заметными пятнами. Проводив нетерпеливым взглядом девушку, он торопливо выпил абрикосовый сок, вытер салфеткой рот и склонился через стол к Борису:

— Вы, наверное, знаете, что в Москве я заканчивал работы над этим злополучным «Облаком»,— ну, тем самым «Облаком», которое было засекречено и в институтских документах называлось «Облаком подавления духа». Здесь мне удалось добиться задуманного, я приступил к испытаниям, и вот результат: был человек и весь вышел. При опытах допустил оплошность — вырвалось оно из рук, это «Облако», и — шарахнуло. Пятнадцать сотрудников, по большей части русских, отправлены на материк, лежат в военном госпитале, а я вот здесь перемогаюсь.

Старик хотел налить себе в стакан сока, но руки его тряслись и он чуть не выронил графин. Борис подхватил его и разлил по стаканам напиток. Он пытался вспомнить, что это за «Облако», над которым работал в Москве Арсений Петрович, но на ум ничего не приходило, и он сейчас думал о том, а какое же отношение к этому «Облаку» имеют его собственные работы и что знает о них Арсений Петрович? А если он знает всё, или почти всё, то какие надежды возлагает на него старый учёный? Зачем-то же он выдернул его из станицы Каслинской?

Пока все эти вопросы оставались для Бориса открытыми.

Арсений Петрович продолжал:

— «Облако» я нашёл, и есть пушчонка для его зажигания, но оно крохотное, поразило вот только нас, сотрудников лаборатории. Дело теперь за созданием математической модели. Только математика способна превратить «Облако» в тучу, а пушчонку в надёжный миниатюрный аппарат. Миниатюрный! — вот что важно. Такой, чтоб ты сидел в зале на каком-нибудь съезде или конференции и незаметно для других мог точечным ударом выщелкивать бесовские силы, а если нужно, то и поразить весь президиум. Помнится мне, как ты занялся примерно этой же темой, и будто бы уже чего-то достиг, но я сейчас ничего не помню, и ты меня прости. Помню только, что ты устремился в физику, штудировал книги и статьи по физико-химии, наконец, полез и в математику. Я и сам посылал тебя в Ленинград к Зубову, и каким окрылённым ты от него вернулся. Директор на секретном совещании нам сказал: «Метод математического анализа помог Простакову довершить своё открытие». Арсений Петрович посмотрел на дверь и приглушённым голосом, почти шепотом, стал говорить:

— О вашем открытии никто здесь ничего не знает. О нём молчок. Будем, как рыбы, хранить вашу тайну. Что же до тайны моего открытия, то им её не узнать по той простой причине, что после того, как я попал под собственное «Облако», я её и сам забыл. «Облако», кроме всего прочего, отшибает ещё и память. Но, может быть, это и к лучшему. Не знаю, не знаю, но... может быть, к лучшему. Дай-то Бог, дай-то Бог.

Эта пространная тирада неприятно поразила Бориса. Он подумал: «Если тайну кто-то знает, она уже не тайна». Впрочем, тут же и решил: «Какая же может быть тайна в условиях института, где восемьдесят процентов сотрудников были евреи? Думать теперь надо лишь об одном: как бы не попал открытый мной прибор воздействия на гипоталамус в руки врагов. Но это уж будет зависеть от меня. Лишь бы ко мне не применили какой-нибудь варварский "детектор лжи". А такие приборчики у американцев имеются».

Арсений Петрович предложил Борису поехать с ним в лабораторию и уж поднялся со своего места, сделал несколько шагов к выходу, но вдруг схватился за руку Простакова, едва слышно простонал:

— Плохо. Мне плохо...— повис на руке Бориса, обмяк и едва слышным голосом говорил: — Там, в лаборатории, в столе — бумаги. Много бумаг, и все они для вас.

И как раз в этот момент к ним подошла Драгана и помогла Борису донести старика до дивана. Девушка по радиотелефону вызвала врачей, и они через несколько минут явились. Сделали больному укол и на носилках отнесли в машину. Растерявшийся Простаков смотрел на Драгану: «Что же нам делать?» А Драгана, предложив Борису следовать за ней, говорила:

— Ничего. Очередной приступ. Его, наверное, повезут на материк в военный госпиталь.

И вправду: через несколько минут в небо поднялся вертолёт и взял курс на материк. А Борис и Драгана подъезжали к трёхэтажному зданию барачного типа, стоявшему на краю скалистого мыса. Оно, это здание, точно корабль, устремлялось в океан.

— Арсений Петрович говорил мне о каких-то бумагах. Они лежат в столе.

— Лежали в столе, но он забыл о своём распоряжении, которое сделал мне недавно: спрятать бумаги в моём сейфе. Я их собрала в одну папку и отвезла к себе домой. Это очень важная папка, и вы её получите. Но для начала я бы хотела посвятить вас в наши дела.

На длинном бронированном автомобиле в сопровождении двух машин поменьше они выехали на дорогу, огибающую остров по берегу океана. Потом им открылся невысокий холм, где в тени южных декоративных деревьев, блестя мраморными колоннами у входа, стоял небольшой трёхэтажный дом цвета не бросающейся в глаза охры. Вошли в гостиную на первом этаже, и отсюда Драгана повела Бориса на второй этаж, где в угловой комнате располагался кабинет хозяйки. Достала из сейфа папку, раскрыла её и не отдала Борису, а оставила на столе. Перебирала пальцами листы, о чём-то думала. Потом устремила на Бориса свои тёмно-синие глаза, тихо и неуверенно заговорила:

— Я так думаю, Арсений Петрович заляжет надолго, на два-три месяца, как уж не однажды бывало. Я попробую ввести вас в курс наших с ним дел. Я говорю: наших, потому что у нас хотя и работала целая лаборатория, но все-то секреты он доверял только мне. Он говорил, что там, в Москве, вы нашли средство воздействия на гипоталамус, научились управлять потоком нейронов, подавлять в человеке агрессию, злобу, жадность и другие порочные страсти. В основе нашего проекта заложены те же манипуляции с электронами, но только от нас требуется нечто большее: вышибать из головы волю, превращать человека в бессловесную овечку. Ну, а если проще сказать: у вас в Москве вы знали своего учителя цветущим, здоровым, а здесь после первого же испытания нашего «Облака подавления» он стал таким, каким вы его увидели. Но учитель мне говорил: «Я скоро поправлюсь и стану прежним». Таково свойство «Облака», оно действует на время, но я боюсь, что это время протянется долго, и те ребята, которые вот уже полгода лежат в военном госпитале, они тоже не скоро оттуда выберутся.

— А почему это «Облако» розовое?

— Возникает эффект свечения. Природа его нам не вполне известна.

— Ну, так и что же? Выходит, вы решили свою задачу, вы нашли это самое «Облако». Зачем же меня сюда звали?

— От старика требовали описания открытия, технических обоснований механизма действия «пушки», выстреливающей пучок электронов, а затем, как я слышала, превращения «Облака» в тучу, то есть создания такого оружия массового поражения, которое бы не загрязняло природную среду, оставляло бы нетронутыми города, заводы. Наконец, наше оружие не отнимает жизнь у человека, а лишь на время подавляет его волю и энергию. Америка сейчас создаёт мини-атомные бомбы для точечных воздействий, но было бы лучше, если бы она, кроме этих мини-бомб, имела ещё и наше «Облачко».

Драгана замолчала и устремила свой взор на открытую дверь балкона, за которым шумел океан. Затем продолжала:

— Арсений Петрович — человек верующий, и он решил создать оружие, не отнимающее жизнь, не убивающее всё живое на земле. И Америка, прознав об этих его работах, не могла упустить шанс, чтобы не переманить учёного. Для того тут у меня на острове создана лаборатория и в неё приглашены русские биологи. Оружие наше совершенно чистое и бесшумное. На аэродром, на корабль или на город пустил невидимое облачко — и люди скукожились, точно их из-за угла пыльным мешком ударили. Мой дядя, узнав про такой проект, воскликнул: «Если таким мешочком стукнуть боевую эскадру, и в первую очередь её адмирала, так этот адмирал забудет, зачем и куда плывут его парни, а корабли точно стая испуганных окуней разбредутся по морю. Я всегда говорил, что русские ребята способны выкинуть такой номер, который не сможет понять и сотня наших умников из ЦРУ».

Вошли трое парней, которые и здесь пасли Драгану. Один направился к ней, но она махнула рукой:

— Вы свободны. И сегодня, и завтра я буду дома,— а когда парни удалились, Драгана сказала: — Это причуды дедушки. Нанял для меня охрану.

Простаков слышал, что отец Драганы — губернатор штата, и это он купил для неё остров, а вот кто её дедушка, он не знал. Видно, очень любит внучку. Борис тайком окинул Драгану взглядом и ещё подумал: «И как же не любить такую...»

Драгана листала бумаги, делала пометки в блокноте. Так они сидели час, два, а в полдень поехали в лабораторию. Здесь к ним один за другим заглянули Иван Иванович и Ной Исаакович. Потом явилась Ирина и сказала, что в столовой их ждёт обед. Драгана смерила её холодным взглядом:

— Хорошо. Мы скоро придём.

Борис заметил, что Драгана так же прохладно, с чувством глухой внутренней неприязни встречала Ивана Ивановича и врача-психолога. Наблюдательный и чуткий Простаков уже сделал вывод, что мира среди обслуживающих его людей нет и что адмирал и, особенно, хозяйка острова никого тут не любили, никого не хотели видеть, но какие-то силы и неведомые Борису обстоятельства понуждали тут всех терпеть друг друга и сохранять видимость добрых отношений. Вопросов Драгане он не задавал и лишь хотел бы поскорее понять, как эта хрупкая и с виду слабая девушка сумела тут всех подчинить своей воле.

Перед самым обедом к ним в лабораторию зашел адмирал, поцеловал в щеку племянницу, крепко сдавил ладонь Бориса и трубно прогудел:

— Проголодался, как две тысячи чертей! Кормите же меня наконец!

Драгана поднялась и прижалась к плечу адмирала. По пути в столовую, неизвестно к кому обращаясь, говорила:

— У меня два папы: на материке папа номер один, а здесь на острове папа номер два. И неизвестно ещё, которого я больше люблю,— по-моему, вас, дядя Ян.

И, как бы оправдываясь перед кем-то, добавила:

— Женщина не может жить без любви. Ей обязательно нужно кого-то любить.

Прижималась к плечу дяди, кокетливо жаловалась:

— А меня никто не любит. Ну, дядя Ян. Полюбите хоть вы меня!

— Нет, не полюблю. Глаза у тебя цвета океана, и хромаешь ты на обе ноги. К тому ж, и возраст у тебя — за двадцать перевалил. А характер злющий,— ну, чистая баба-яга. А мы, мужики, нежных любим, и красивых.

И тронул за руку Простакова:

— Так я говорю, царь Борис? А?..

Борис покраснел и не знал, что ответить. Про себя подумал: «Это у них, американцев, манера шутить такая».

Ирина и Ганна накрывали стол.

Заканчивая обед, Драгана сказала Борису:

— Я хотела бы показать вам остров.

— Сделайте одолжение; буду вам благодарен.

На пути к автомобилю, стоявшему у подъезда, продолжала:

— И ещё у меня есть план: освободить вас из плена, где вы очутились по чьей-то злой воле.

— Белый дом, в котором меня поместили, мало похож на тюрьму.

— Ага! Вам уже там понравилось! Эти два коварных иудея знают, чем заинтересовать молодого парня. Недаром они приволокли на остров полгарема какого-то шаха. Кончится тем, что я их прогоню со своего острова.

«Коварные  иудеи»,  точно  духи,  выскочили  из  бутылки и встали перед ними. Иван Иванович имел вид человека чем-то недовольного, и даже рассерженного, а Ной Исаакович, напротив, дружелюбно улыбался и низко кланялся Драгане. Заговорил с ней на дурном английском языке:

— Госпожа начальница Русского острова! Я правильно вас называю? Ваш папа губернатор штата, а вы здесь, на острове, тоже губернатор. А я врач и приставлен к русскому учёному, вот к нему, вашему спутнику. Вы на это возражать не будете? У меня инструкции, и я обязан их выполнять.

— Выполняйте вы свои инструкции, но мой коллега, кажется, не нуждается в вашей опеке.

Она оглядела Простакова, улыбнулась и добавила:

— Но, может быть, я чего-нибудь не знаю?

Из-за спины врача выступил Иван Иванович:

— Мадемуазель Драгана, наш доктор хотел сказать вам комплимент, но он плохо владеет английским и потому не всегда понятно, что он говорит. Простите его, пожалуйста.

Решительно подхватил за руку своего товарища и повёл к маленькому двухэтажному домику, где они жили. А когда удалились на достаточное расстояние, Драгана сказала Борису:

— Странные субъекты! Следят за каждым вашим шагом и будто бы между собой враждуют. У меня создалось впечатление: они служат разным хозяевам и каждый стремится перетянуть вас на свою сторону. Будьте осторожны и не во всём им доверяйтесь. Я надеюсь, что дядя Ян раскроет мне их интересы, и тогда я постараюсь оградить вас от излишней опеки.

На это Простаков заметил:

— Боюсь, что они меня принимают за кого-то другого. Я ещё не сделал ничего такого, что бы представляло интерес для иностранных разведок.

Драгана не возражала Борису, и это его обидело; значит, и она не верит в серьёзность его работ, а Борис хотел бы выглядеть в её глазах значительным и интересным учёным. Не зря же американская разведка так тщательно спланировала и ловко провела операцию с его похищением.

Около машины их ожидали уже знакомые Борису три парня. Один из них подошёл к Драгане и что-то тихо проговорил. Она обрадованно закивала головой:

— Да, да, я же сказала: вы можете отдыхать,— и не только сегодня, завтра, но и целую неделю, и даже месяц. А если угодно, и совсем не являйтесь. У меня теперь есть охрана.

Она взяла за руку Бориса:

— Вот он, моя охрана. А дедушке я скажу: мне ничто тут не угрожает, у меня есть друзья, коллеги по лаборатории, и я никого не боюсь.

Все три парня слышали её слова и, как видно, не обрадовались, а наоборот: подошли к Драгане ближе и один из них сказал:

— Любезная госпожа, у нас контракт, мы получили деньги вперед, а потому не вправе выполнить ваше распоряжение. Но освободить вас от нашего присутствия на несколько дней мы можем.

— Хорошо,— согласилась Драгана.— Пусть будет так.

Пригласила Бориса в машину, и они поехали.

По дороге, вившейся по берегу океана, машина шла на небольшой скорости. Драгана сидела за рулём.

— Я люблю ездить на машине,— и только одна, или с дядей, или другим каким интересным собеседником, но непременно с интересным. Вы для меня интересный, и даже очень; во-первых, потому, что вы похожи на Есенина, а во-вторых — вы русский, только что приехали из Москвы, а я очень хочу знать, что происходит на нашей Большой славянской Родине, в России.

— Я жил на Дону, в казацкой станице Каслинской.

— Всё равно: Дон, Волга, Москва-река... Это Россия, наша Большая Родина. Мы теперь всё больше думаем о России, смотрим туда, на Москву, Ленинград, Сталинград. Нас удивляет спокойствие русских. Вас будто подменили, вы не боретесь с сатанинской властью. У нас здесь, в насквозь прогнившей Америке, и то больше бойцовского духа. Тут молодёжь собирается в колонны, ходит по улицам, зовёт на борьбу с глобализмом. Надеюсь, вы там знаете, что это такое — глобализм? У нас есть лидер антиглобалистов — публицист Герасимов. Он американец, но русский по происхождению. Я с ним знакома, познакомлю и вас.

Потом, повернувшись к Борису, неожиданно сказала:

— Зовите меня Даной. Меня так зовёт дедушка, родители и оба дяди. Да, оба, потому что есть у меня ещё и дядя Савва. Он живёт в Белграде, и я скоро к нему поеду. Так тот ещё и назовёт иногда нежно и ласково: Дануш. Вам я также позволяю называть меня, как вам захочется. Ну, так вот: есть ещё и дядя Савва. Я к нему езжу часто. У меня в Белграде много знакомых, и я участвую в политической жизни. Хочу посетить в тюрьме нашего бывшего президента Милошевича. Это будет трудно, но за деньги всё можно. И я бы хотела поехать в Белград вместе с вами. И в Москву, и в Ленинград, и в Сталинград.

— Меня не пустят с острова. Я пленник.

— Пустят,— пообещала Дана.— И ещё как пустят. Я вот за них возьмусь, за этих вездесущих иудеев, Ивана Ивановича и врача Ноя. Я им покажу, какой вы пленник. Мне только нужно хорошенько узнать, что они за птицы, чьи интересы представляют. Повезу вас к отцу, и мы всё выясним.

Машина свернула в сторону от океана и скоро выкатилась на вершину холма. С него были видны другие холмы и даже гряда невысоких гор, которые, впрочем, тянулись всего лишь на два- три километра, снова сходили на нет и превращались в поляны, на которых то тут, то там белели маленькие красивые домики.

— Тут  живут  рыбаки,— поясняла  Драгана,— а  их  жёны и дети обслуживают нашу лабораторию. Всего населения на острове двадцать тысяч человек. Приезжают люди с материка; я их не принимаю на постоянное жительство, но они, всё-таки, как-то проникают.

Вышли из машины. Драгана продолжала:

— Пойдёмте на тот холм, я покажу вам места, где будут жить биологи.

По дороге развивала планы:

— Я хочу расширять лабораторию, превратить её в большой научный центр. Дедушка даёт деньги, но говорит: «Не разводите там всяких мелких тварей, от которых идут болезни. Просит построить для него виллу в самом красивом месте острова. А вот и холм, где будет городок учёных.

Они взошли на вершину и обратили взоры к океану:

— Я хочу поселить здесь сотрудников лаборатории с их семьями. Пусть тут будет много людей,— может быть, не одна тысяча. И все славяне. Позовём сюда педагогов, врачей — и тоже славян. И обучение тут будет в основном домашним. Сейчас в Америке обучение на дому становится массовым. И это хорошо. Дети не должны целыми днями общаться друг с другом,— даже если они одной национальности. Мы будем учить и воспитывать в домашних условиях в кругу людей взрослых, любимых, интересных. А теперь скажите: вы мне поможете отобрать в России три-четыре сотни молодых и талантливых биологов и позвать их на остров?

Простаков пожал плечами:

— Найти-то и отобрать можно, да вот талантливых?..

— Талантливых! Непременно таких, из которых бы выросли павловы, сеченовы, мечниковы. Ну, если не сможете, так я возьму с собой полсотню ребят из нашей лаборатории, поеду с ними в Россию и пусть каждый из них отберёт пять-шесть самых способных и трудолюбивых ребят. Сотню биологов я найду в Белграде. Вот здесь, на склонах холма...— она обвела рукой зелёные поляны,— мы построим красивые дома, нарежем участки и рассадим финиковые, ореховые, цитрусовые сады, бамбуковые рощи. А вон там...

Она повернулась в сторону от океана:

— Разведём леса красного дерева, наладим производство мебели. Наш остров ни от кого не должен зависеть. Мы будем сами себя кормить и возить на материк фрукты и овощи. Мы создадим тут замкнутую чисто славянскую цивилизацию. И никакое чужеродное бесовское искусство мы сюда не пустим. А как это сделать — решит физическая лаборатория, которая будет одной из крупнейших в мире. Мне вчера позвонил отец: к нему прибыл из России необычайно талантливый физик Неустроев. Он в Москве тоже работал в лаборатории Арсения Петровича, но я его не видела. А вы не знаете Павла Неустроева?

— Я слышал о нём, но он при мне уже работал где-то в секретном центре.

— Он тоже молодой, но женат и уже имеет четырёх детей. Арсений Петрович говорил, что он, как и вы, хорош собой и очень талантлив. И, слава Богу, что он женат и мне не придётся выбирать из вас двоих кого-нибудь одного.

Она звонко рассмеялась, схватила Бориса за рукав куртки и прижалась к нему щекой. А он подумал: «И я бы не хотел... делить с кем-нибудь это сокровище». И Борис склонился над Даной, погладил её по нежным шелковистым волосам.

Они сели в машину и поехали дальше по-над берегом океана.

В машине она продолжала развивать свои мечтания:

— Предлагаю вам дружбу, а друзья должны доверять друг другу. У меня, знаете ли, есть одна непобедимая слабость: я болтлива и частенько выбалтываю то, о чём бы следовало молчать. Но вас я полюбила. Да, да — я готова любить каждого, кто похож на вашего замечательного поэта. Поэтов на земле много, но настоящих — наперечёт: Овидий, Байрон, Пушкин, Лермонтов, Некрасов и — Есенин. Потому что он — гений. А если гений, то и поэт, а все остальные, если нет в них гениальности, просто умеют рифмовать. А рифмовать умеют все, почти все. Я тоже умею писать складно. И одно стихотворение положила на музыку. Получился романс. Я вам его проиграю. И даже спою... если будет настроение. А теперь мы поедем вон на тот высокий холм, с которого в хороший бинокль виден почти весь остров. Там я приказала построить дом для Павла Неустроева.

И когда им открылось небольшое строение с башней посредине, Драгана сказала:

— Я хочу открыть вам тайну, которую не хотела доверять никому. Её знают только Арсений Петрович и Неустроев, а теперь вот будете знать и вы.

Тут она сбавила скорость и ехала совсем тихо. И продолжала открывать свою тайну:

— Арсений Петрович мне рассказал о сокровенных планах Павла Неустроева. Он надеется на сотрудничество с вами, а потому всё, что я вам расскажу, всё равно будет известно и вам. Ещё будучи студентом, Неустроев где-то прочитал высказывание философа Канта о том, что есть две вещи, недоступные нам: небо над головой и нравственный закон внутри нас. А молодой физик, размышляя над этим, пришёл и к своему выводу: законы нашего поведения не только неизвестны, но они никогда и не будут до конца познаны человеком. Он вездесущ. Всемогущ. И Он же и невидим, неслышим и никогда не будет до конца познан. Ну, а если это так, то от человека можно ожидать всего: и того, что по достижении им неограниченных технических возможностей он может применить их для самоуничтожения, а заодно с собой увести в небытие и всё живое на планете Земля. И молодой физик возгорелся мечтой возвести Башню жизни, то есть такое сооружение, которое будет охранять не только человека, но и всё живое на земле; нечто вроде Космического стража. И вот мы уже подъезжаем к этому сооружению.

Она остановила автомобиль в двухстах метрах от строящегося дома. И молодые учёные с трепетным волнением смотрели на башню, которую строители уже одевали разноцветным стеклом. Борис не представлял, какие технические принципы будут заложены в Башню жизни, он пока не верил в неё и воспринимал её как продукт дерзкой мечты, залетевшей в голову молодого физика, но то, что для её осуществления Неустроев ещё там, в Москве, задумал привлечь Простакова,— этот выбор льстил самолюбию учёного. И уже садясь в автомобиль, Борис не то в шутку, не то всерьёз говорил:

— Мечта физика хотя и выглядит фантастической, но это до тех пор, как пока она не начнёт обрастать конкретными догадками. Я верю в торжество науки,— и в то, что ей, в конце концов, подвластны самые смелые мечтания.

И он даже высказал свои первые догадки:

— Импульс управления разумом человека у нас, можно сказать, уже в кармане, а если физики и механики придумают способ доставлять этот импульс куда следует, вот вам и начало претворения мечты в практическое дело.

А после минутной паузы добавил:

— Недавно у нас испытывали новую ракету: её запустили с подводной лодки в Баренцовом море, а она поразила цель на Камчатке. Могут же такое? А?..

Они взглянули друг на друга, и в глазах молодых людей уже светилась нешуточная надежда.

Проехали лодочную стоянку. И пристань. Тут рыбаки развешивали на кольях сети и, увидев хозяйку острова, поднимали руки, что-то кричали. Драгана тоже махала им рукой и продолжала развивать свои мысли:

— Арсений Петрович тоже гений. Я это поняла ещё там, в Москве. И когда вернулась в Штаты и отец купил мне остров, а дед предложил деньги на создание лаборатории, написала письмо в Москву и пригласила Арсения Петровича. Он тут же и прилетел.

Драгана посмотрела на Бориса. Минуты две ехали молча. Но потом она вновь заговорила:

— Это вас пришлось вылавливать крючьями, точно сома, и тащить сюда насильно, а наш с вами учитель умный, он приехал добровольно. И всё было бы хорошо, он даже хотел тут жениться,— жена-то у него умерла давно,— но случилась эта авария. «Облако» вырвалось из рук и шарахнуло по всем сотрудникам. Я в это время была на материке, Бог меня уберёг. Теперь вот я вам всё должна рассказать. Сегодня-то уж будем отдыхать, а завтра с утра начнём разбирать бумаги.

— Я уж кое-что посмотрел, вспомнил наши искания там, в Москве. И скажу вам откровенно: я опасаюсь продолжать наш прежний проект. «Облако подавления» может попасть в чужие руки.

Драгана посмотрела на него серьёзно и сказала:

— Ну, а это вот для меня большая новость. Такое настроение — плохой помощник в работе. От него надо избавляться. Если можно, расскажите подробно: что вас смущает?

И Простаков отвечал:

— «Облако» Арсения Петровича — оружие массового поражения, и хотя оно не лишает человека жизни, но подавляет его энергию, ввергает в состояние болезни, а этого я для людей не желаю. Одно дело поражать волю врага, но ведь «Облако» действует и на всех других людей. Сегодня оно в наших руках, а завтра им завладел враг и применил против наших соотечественников.

— Вы всё это говорите серьёзно?

— Вполне серьёзно.

— А как же ваши учёные работали над атомным оружием? Как ваш Королев изобретал ракеты?..

— Тогда бы и я изобретал. Тогда у нас был Сталин, была система власти, охранявшая секреты. Сейчас такой власти нет. Что бы я ни изобрёл, всё попадёт в руки врагов моего народа. А я не хочу рыть могилу для наших с вами родных славян.

— Ну, ладно. Мы подъезжаем к Белому дому. Мы сейчас расстанемся, я буду думать над всем, что вы сказали. До свидания.

Простилась сухо и не провожала взглядом вышедшего из машины Бориса, не помахала ему ручкой, как она обычно делала.

Драгана ничего не сказала на предложение встретившей её служанки поужинать или выпить чаю, а прошла к себе в спальню на втором этаже, переоделась в халат и вышла на балкон, где в летнее время у неё стояла кровать и она спала на открытом воздухе. В этих южных широтах, где находился остров, климат был мягкий и тепло держалось с ранней весны и до глубокой осени. Девушка, занимавшаяся с детства гимнастикой, игравшая в волейбол и теннис, любила природу и перед тем, как заснуть, смотрела на звёзды, провожала взглядом плывущие куда-то облака, слушала несмолкаемый в любую погоду шум моря. И только с наступлением холодов приказывала заносить постель в комнату, но и в такое время дверь на балкон оставалась открытой и рокот волн прибрежных был её привычной колыбельной песней; океан продолжал рассказывать ей нескончаемые сказки о своей загадочной и никому не понятной жизни.

Как и все девушки, особенно уже в возрасте, Драгана любила предаваться мечтаниям, порой очень смелым и самым неожиданным. С появлением на острове русского учёного она после каждой встречи находила в нём всё больше привлекательности и тех самых качеств, из которых складывался образ человека, достойного её любви. Как-то так вышло, но она до сих пор ещё не встретила своего идеала. И вдруг он появился, да ещё необыкновенно талантливый. Но вот он распахнул перед ней душу, и она поняла: нет, и его не полюбит, и не полюбит по той причине, что он вдруг, в одну минуту, предстал перед ней как человек рядовой, ординарный, и никакой не гений, каким обрисовал его Арсений Петрович. Он, конечно же, ничего не знает, ничего не может, и её надежды на его одарённость и какую-то сверхталантливость рухнули в одну минуту, а с ними исчез и тот романтический ореол, которым она мысленно окружала своего избранника. Он рядовой, такой же как все, а рядового она полюбить не может,— не может уважать его, восхищаться им. В какие-то там нравственные мотивы она не верила. Учёные всех стран ищут оружие, способное уничтожить как можно больше людей и как можно скорее. А если не иметь такого оружия — значит, иди в рабство, заранее сдавайся в плен врагу, которому ты не нужен и который, скорее всего, тебя уничтожит.

Интересно устроена природа человека, особенно женщины, и уж совершенно особенно — девушки. Всего лишь полчаса назад её душа, открытая всем ветрам океана, ликовала, она была счастлива, полна неизъяснимой сладкой надежды; сидела за рулём автомобиля, но ей чудилось, что она парит в небесах и над головой у неё плывут куда-то розовые облака. Душа пела, смеялась и готова была обнять весь мир, но тут вдруг её гость из России, источник её нового крылатого настроения, объект закипавшей в её сердце любви, вдруг сказал две-три фразы, и все оборвалось, всё упало куда-то, и мир потускнел и стал обыкновенным, и сидевший рядом пассажир, собеседник уж не манил её взора, и даже голос его показался мрачным и бесцветным. Надежда, подобно чайке, взмахнула крылом и растворилась в рокоте волн. К ней вернулось недавнее состояние, когда ни впереди, ни сзади не было ничего такого, что бы могло воспламенить её любовь.

Надежду нелегко обрести, но ещё труднее её терять.

Драгана, жившая в неге и роскоши, имевшая к своим услугам всё возможное и невозможное, любимица отца — губернатора штата, и деда, знаменитого в Америке богача, приятеля последних трёх-четырёх президентов, юная славянка, поражавшая всех своей белокурой, синеглазой красотой, баловень природы и судьбы, в эту минуту вдруг оказалось, что и она подвержена всем чувствам обыкновенного человека, и про неё можно сказать словами известного фильма: «Богатые тоже плачут».

Она долго не могла заснуть. И вот что странно: вечно дышащий океан, шумящий и гремящий своим исполинским существом, обыкновенно завораживал её слух, заглушал все мысли и даже тревоги, теперь он словно бы примолк; Драгана не слышала его, не ощущала валившего с его стороны влажного солоноватого воздуха; она ворочалась с боку на бок и от досады, от какого-то неистребимого нетерпения не могла заснуть. Однако всё проходит. К рассвету приутихли и тревоги сердца. Девушка забылась.

Борис же, войдя в дом и направившись к себе в спальню, услышал за спиной шаги. Обернулся: за ним идёт Ной. Сказал:

— Вы ко мне?

— Да, я иду тоже на второй этаж, мне надо с вами говорить.

Простаков пожал плечами: его всё время удивляла бесцеремонность врача, и он пытался умерить его рвение, но тот был неколебим. Ной выполнял инструкции и ни на шаг от них не отступал.

Балкон был открыт, и океан, точно живое существо, встретил Бориса весёлым шумом катящихся волн и криком каких-то больших, серых и неизвестных Простакову птиц. Они словно встревожились появлению в спальне человека и со свистом гигантских летучих мышей носились вблизи балкона.

Борис сел в углу дивана, облокотился локтем на валик.

— Ну-с, господин доктор, я вас слушаю.

Это было невежливо, но Простаков с первой же встречи с доктором решил с ним не церемониться. Ной же словно бы и не слышал его раздражительного тона, сел за круглый стол, устремил на пациента взгляд своих выпуклых коричневых глаз и начал свой решительный и, как он думал, принципиальный разговор:

— Я имел случай вам уже сказать: у вас есть работа, за которую вас кормят и платят деньги, у меня тоже есть работа.

— Денег я ещё не получал.

— Да, не получали, но получите. И это будут хорошие деньги. О-о-о!.. Такие хорошие, что я бы мог сказать: мне бы ваши заботы. Я за свою работу никогда не получал хороших денег, а вы будете получать. Ну, ладно. Сейчас дело не в этом. Вы приехали в свой Белый дом,— президент Америки тоже живёт в Белом доме,— вы в него приехали, и я уже увидел, что на лице вашем написано что-то не так. Да, я психолог, и если с моим пациентом что-то не так, я уже должен это видеть. Иначе какой же я доктор?.. Гиппократ был первый в мире врач, и он оставил нам завет: если после вашего разговора с больным ему не стало лучше, вы уже никакой не доктор. Ну, может быть, он и не совсем так говорил, но что-то подобное он сказал. Я это слушал на лекции в институте. Лекцию я не запомнил, а эти слова у меня остались. Так вот и я должен сказать вам слова, от которых душа ваша станет на место. Вы не слушайте, что говорит вам эта красивая девица, дочь губернатора и хозяйка острова, а ещё у неё есть дед, который имеет сто мешков денег и который где-то сказал: «Моя любимая внучка будет наследовать мои миллиарды». И приставил к ней этих парней, которые её охраняют. Вон... смотрите в окно: это её вертолёт, хозяйки острова. И если он уже тарахтит, значит завтра она полетит на материк. Если кто-то её огорчит или в голову вспрыгнет плохое настроение, она летит к отцу и там идёт в дискотеку. Если она уже идёт в дискотеку, так её охраняют не три парня, а целый взвод таких богатырей. Да, у нас иначе нельзя. В России можно, там люди смирные, как овцы, а у нас молодёжь, как порох, как у вас чечены; чуть что — и в ход пошли ножи, пистолеты. У меня тоже есть внучка, и она ходит на дискотеку. Я всегда дрожу, когда она идёт на свои танцы.

— Но вы что-то хотели мне сказать? — прервал поток его красноречия Борис.

— А я вам разве не говорю? Если хозяйка острова полетела к отцу — об этом вам знать не надо? Э, нет, ещё как надо! И скоро вы в этом убедитесь. И будете говорить спасибо за то, что я вам это говорю. Да, да. Вы потом узнаете. Ну, а если говорить о самом важном,— пожалуйста. И вы потом скажите спасибо. Не слушайте вы эту капризную девицу. Она сербка и помешалась на своих братьях из бывшей Югославии. По глупости кому-то сказала: «Я буду мстить за своих братьев, сербов. Каждому, кто бросал туда бомбы, отомщу». А теперь вы мне скажите: она должна была это говорить?.. Нет, не должна, но она сказала. А журналисты услышали и на выборах в губернаторы чуть было не завалили её отца. Дедушка пустил в ход большие деньги, и его сын, он же отец этой бешеной девицы, победил. У нас так: если есть деньги, то есть всё: и власть — тоже. Наши ребята и у вас наладили такую малину, и скоро никакого другого хода во всех странах,— и в Африке тоже,— у людей не будет. А ход этот один: если есть деньги — живи, а если нет — помирай. И пусть помирают больше. Земля не может держать много людей, как, например, китайцев. Умные люди, увидев такую кучу, испугались: вдруг как и русских станет так же много, как и китайцев. А там ещё индусы — их тоже миллиард. Слышите: миллиард! Ну, хорошо, если долларов миллиард, а если людей? Там миллиард, там, и там. А?.. Куда бежать от них? Они же разорвут на части, и съедят, да так, что и косточек не оставят. Английская премьерша, она же баронесса Тэтчер, испугалась и сказала: русских оставить пятнадцать миллионов, остальных извести. Под корень, что сейчас и делают умные ребята из Кремля. Они там все ивановы, но они наши и знают, что надо делать. Баронесса Тэтчер может не беспокоиться; эти ивановы, как немцы во время войны, выкашивают по миллиону русских в год. А?.. Как вам это нравится? Никто не стреляет, и не кидают бомбы, как это делают глупые американцы, а десять миллионов за годы реформ как корова языком слизнула. Вот вам ивановы! Никто не скажет, что это Коган или Циперович. Это Иванов! Он и министр обороны, и министр иностранных дел... И другие министры. Вот только Греф не успел залезть в чужую шкуру, и Чубайс тоже, и Гайдар... Ну, так на них и валятся все шишки. А если Иванов, так он уже может спать спокойно. Что бы ни натворил, а всё равно — Иванов...

Ной Исаакович в эти минуты походил на лесную птицу глухаря; закрыл глаза и токует. И не чувствует опасности, он, видимо, забыл, что перед ним русский человек, и — токует, токует... Простаков слушает молча, но душа его полнится гневом; он держит руку в кармане и как бы сжимает там пистолет. И выстрел прогремит, но нескоро. Пистолета пока нет, но есть в душе гнев, и подступает к сердцу обида за безвременную погибель тех десяти миллионов русских, что извели за годы реформ демократы, и за сотню миллионов неродившихся. За стон и слёзы родимой русской земли. И думает он в эту минуту: напрасно он сказал Драгане, что не будет работать над «Облаком». Будет он работать! Да ещё как работать!.. Пусть скорее возвращается она с материка. И он ей скажет. Он скажет!..

Борис оживился; он сейчас понял, что длинные монологи Ноя о сущем всего на свете — уж не такая-то и пустая говорильня. За характерным для евреев многословием кроются сокровенные мечты этого племени о мировом господстве, об устройстве жизни по их образцу, о желаемом для них отношении всего человечества к ним, евреям. Простакову явилась мысль о неслучайности и стиля выражения мысли для всех евреев. Недаром же говорят, что стиль — это человек. Русский говорит просто, кратко, и за его словами густо рассыпаны мысли. «Пуля — дура, штык — молодец!» — говаривал Суворов, великий полководец и истинно русский человек. И для солдата, слушавшего его, открывалась целая наука боевых действий, наука побеждать. Еврей ничего подобного тебе не скажет. У него замысел разговора глубоко спрятан, он развёртывает его не сразу, подходит издалека, напускает всякого тумана, а уж затем начинает показывать свой гешефт. И потому его речь кажется вам неясной и невразумительной, и вам даже чудится, что он плохо знает русский язык, он малограмотен,— не торопитесь делать свои выводы. Наберитесь терпения и внимательно слушайте собеседника, как вот сейчас начинает слушать его Борис Простаков. У еврея тоже есть своя пуля, но вот покажет он её вам не сразу.

Ной говорит:

— Вы человек молодой и забрали себе в голову много ума. Ум-то есть, но только он у вас особый: что-нибудь там придумать, изобрести, как делал ваш Ломоносов или Попов, Ползунов, Королёв. У вас тоже есть ум, но вот как им распорядиться, куда его направить — такие уже вещи знаем только мы, евреи. Я вижу: вы порядочный человек и если я вам скажу большую тайну, то вы не выдадите старого еврея и не станете говорить, если вас об этом спросят. Дайте мне обещание у иконы вашего Бога, и тогда я вам скажу.

Ной показал на иконку Иисуса Христа, висевшую над кроватью Бориса. Икона висела на ярко-красном ковре, и сама была того же цвета,— Борис её не сразу разглядел. Он подошёл к ней, перекрестился и, как принято, у верующих русских людей, поцеловал. Повернулся к Ною и сказал:

— Я бы вам пообещал, но меня могут подвергнуть испытанию, как это сделали с моим учителем, то есть допросить у детектора лжи, и тогда...

— Да-а, вам так сказали?.. Не надо верить человеку, который говорит неправду. Никакого детектора к вашему учителю не приставляли. Он сам себе приставил детектор; у него из рук вырвалось его «Розовое облако» и поразило всех сотрудников лаборатории. Их лечат в военном госпитале и скоро поставят на ноги. Там же в госпитале находится сейчас и Арсений Петрович. У него дела похуже — это потому, что он старый, а старых людей «Розовое облачко» ранит больнее.

— Ной Исаакович! Но скажите мне, пожалуйста: если Арсений Петрович сделал такое «Облачко», зачем тогда я вам понадобился?

Простаков  впервые  назвал  доктора  по  имени-отчеству, и в его голосе, в словах слышались сердечность и доверие. Доктора обрадовал вопрос Простакова, и особенно тон, прозвучавший в голосе. Он стал рассказывать:

— «Облако» есть,— да, оно есть — и это очень хорошо. Тут я снова должен говорить вам великую тайну, уже такую тайну, что если узнают, что я вам её сказал, то не будет и моей головы, и головы моих детей, и только моей супруге Доре не будет страшно. Она умерла в прошлом году, и ей уже нечего бояться, но всем остальным... О-о-о! Лучше бы ничего вам не говорить, но я, все-таки, скажу: «Розовое облако» есть, но никто не знает, как его доставить туда, куда надо. Нет такого прибора, «пушчонки», как говорит Арсений Петрович. Чтобы её сделать, нужны знания не только физики, химии, но и чистой математики. Такие знания есть у вас, он это сказал, и нас за вами послали. А детектора никакого нет, и вы его не бойтесь. Я им сказал: если будем пугать молодого русского, он не сможет делать расчёты и вы получите не прибор, а большую фигу. Большую и грязную, как и бывает после всякой глупости. И ещё сказал: он должен жить, как Бог, и тогда вы получите всё. Я знаю русских, я родился в России, женился в России, учился в России — я знаю характер русских. И вот вы здесь, и вы живёте, как Бог. У вас даже есть гарем, как у турецкого паши. Мне бы ваши заботы!..

Ной замолчал и с минуту загадочно смотрел на Бориса, а потом, спохватившись, продолжал:

— Да, да — «Розовое облако»!.. Оно есть, но пока маленькое и способно поразить дом и всех, кто в нём живёт, штаб полка, дивизии и даже Пентагон или Генеральный штаб российской армии. Но этого мало. Хорошего всегда мало. И денег много не бывает. К сожалению, так. Не бывает. Вот у меня и совсем денег нет. У Ивана Ивановича они есть, и у дедушки Драганы есть, и у самой Драганы есть — ведь у неё на острове двенадцать первоклассных отелей, и у адмирала есть, но у него немного, потому что много ему отец не даёт, говорит: учись сам делать деньги. Человек, не умеющий делать деньги,— не человек, а мусор, бомж. А если это женщина, то — халда и неумеха. У нас в местечке Серобаба под Гомелем, где я родился, таких евреев, кто не умел делать деньги, называли чукеркой. Что это значит, чукерка, я до сих пор не знаю, но чукерка — и в этом слове всё. Ты не человек и незачем тебе жить. А-а?.. Но о чём же я говорил? Ах, да — «Облако». Это проклятое и ужасное «Розовое облако», которое если прилетит, то лучше не надо. Оно лизнет какую-то там часть мозга — и ты уже не человек, а баран, овца, бессловесный телёнок. Ты будешь ходить, но плохо, как малое дитя, ты будешь мычать, блеять... Вот такое «Облако» изобрёл Арсений Петрович. Не знаю, но, по-моему, лучше бы он его не изобретал и припрятал для других времён, когда надо будет пустить это «Облако» в форточку соседа по даче, который чем-нибудь тебе досадил. Ну, ладно — «Облако» изобрели, и там, в Белом Доме или Пентагоне, ребята сказали, что это хорошо, но этого мало. «Облако» должно быть такое, чтоб накрыть целую страну,— ну, не такую большую, как Россия, Австралия, а поменьше — к примеру Японию или Корею, а то и Египет, Иран, Ирак, Сирию. Они враги Америки и Израиля. Их надо накрыть, и пусть они ведут себя так, как будто они уже не люди. И когда эти шустрые ребята в погонах сказали Арсению Петровичу, он им ответил: «Нет, такого сделать не могу. Такое сделать может мой ученик Борис Простаков». И тогда мы приехали в станицу Каслинскую, а там нам сказали: «Простаков удит рыбу. Он у нас большой любитель рыбалки». И показали место, где вы сидите. Не знаю, клевала у вас рыба или нет, но рыбак на нашу наживку клюнул, и вот вы здесь, в таком уже райском месте на острове, который тут почему-то назвали Русским. Могли бы назвать еврейским, но назвали Русским. Тоже хорошо, потому что я родился в России и тоже немного русский.

Борис перебил Ноя:

— Но вот вы сказали, лучше бы это «Облако» не изобретать. Мне тоже всё чаще приходит мысль: лучше бы это «Облако» не изобретать.

— Э, нет! Этого ни мне, ни вам никто не позволит. Если уж «Облако» размером маловато, его надо увеличить. У нас, евреев, два принципа жизни: мы дадим вам кредит, а вы нам процент. И второй принцип: нам всегда мало и нам всегда плохо. Вам в голову забежала плохая мысль. Если она у вас будет сидеть, ребята из Пентагона сильно обозлятся. Мне перестанут давать деньги, а вас начнут таскать по Америке и вышибать из головы дурную мысль. Вам сейчас понравились адмирал Ян и Драгана, но стоит вам сказать, что не хотите делать «Облако», и тогда вы увидите, что это за люди папаша Ян и красотка Драгана. Открою вам ещё один секрет: «Большое облако» очень нужно отцу Драганы, губернатору штата. Через год он будет выставлять свою кандидатуру на выборах в президенты. И тогда «Большое облако» будет для него самый большой козырь. Он махнёт им перед избирателем и получит все голоса. Американский оболтус бежит за тем, кто имеет, чем махнуть перед глазами. У нас в России много оболтусов, но в Америке их больше. Да, да — больше. В Америке все оболтусы, и даже президент у них тоже оболтус. Ваше «Облако» может сделать президента.

— А что, если это «Облако» упадёт на город, где живут ваши сыновья и внуки?.. Что вы тогда мне скажете?

Ной задумался, но, впрочем, ненадолго. Откинулся на спинку стула, сказал:

— А разве будет лучше, если на этот город они сбросят водородную бомбу?.. Я знаю: вы думаете о России; русские все думают о России. Я живу в Америке, а думаю о том, в какой бы стране мне подсмотреть надёжный банк и заложить в него немного денег, что недавно мне дал Иван Иванович. А кстати: вам скоро дадут деньги и вы не держите их в кармане. И не надо держать деньги в американских банках. Вы спросите: почему? Я вам отвечу. Если уж я вам поверил и рассказал два-три секрета, то ещё скажу и об этом. Америка валится в колодец,— ну, как вы со своей Россией повалились в девяносто первом. Пришёл Ельцин — и вы повалились. В Америку никто не пришёл, и никто не знает, что тут происходит, но еврей своим длинным носом учуял: да, происходит. И это говорю тебе я, который и сам еврей. Сейчас в Америку не надо ехать, и не надо класть деньги в её банки. Они шатаются, и скоро парни из газет и телевидения,— а там, как и у вас в России, тоже наши парни,— так они на весь мир закричат: доллар обвалился! Он и раньше не был никаким долларом, а просто фантиком из-под конфет, а теперь и совсем обмяк и за него уже ничего не дают. И даже у вас в России, где живут одни дураки и ещё вчера за пачку фантиков можно было купить Эрмитаж или дворец Меншикова, теперь и у вас ничего не купишь. За него вам даже не дадут протухший гамбургер. Да, так будет, а почему это так будет, я знаю, но вы у меня не спрашивайте, я ничего не скажу. Ну, так вот: вы получите деньги и назовёте страну, и даже банк, где их надо положить.

— Но я пленный, я узник вот этого Белого дома,— как же я попаду в другую страну и положу там деньги?

— Теперь не надо попадать в страну, а можно сделать там вклад. Вы получите деньги, и я вам всё скажу. На ваше имя уже поступила куча долларов, но они лежат в кармане Ивана Ивановича. Когда приходят деньги на моё имя, они тоже долго лежат в его кармане. Евреи любят держать деньги в своём кармане, даже и тогда, когда эти деньги им не принадлежат, даже и тогда, когда держать в кармане чужие деньги опасно,— они всё равно держат. Такова наша природа. И даже я её не очень хорошо понимаю, но она такова. Мы, евреи, видим друг друга насквозь, но Иван Иванович хотя и еврей, но он Иван Иванович. Он как густой туман — непроницаем. Его я не вижу. И не вижу людей, которым мы с вами служим. Их много, и они между собой чего-то делят. У нас так: если что-то нам привалило, мы делим. Не всегда понимаем, как надо делить, но знаем: делить надо. Хотелось бы, конечно, знать, кто там заваривает для нас кашу,— мы же, как дети: всё хотим знать, но... это наше любопытство не всем надо. Мы иногда слышим, кое-что понимаем, но — лишь кое-что. Слышать можно, но видеть нельзя. И когда однажды вас или меня, как котёнка, схватят за шкирку и тряхнут как следует, тогда... Но нет, мы и тогда ничего не увидим. В Америке всё перемешалось: кто под кого копает яму и кто кого трясёт за шкирку — ничего не видно. Только слышно, как трещат кости и лопается по швам ваша шкура. Ты слышишь, но не видишь. Я был в Америке тридцать лет назад, тогда было иначе, сейчас так. Такова тут жизнь. И если бы не деньги, которые тут можно зачерпнуть, я бы сюда не приехал. Скоро в России мы тоже наладим такую жизнь. Там есть Ходорковский, Жириновский, Хакамада, Гайдар — они знают, как и что надо налаживать. Правда, они скоро покинут Россию, уедут туда, где у них лежат деньги, но на их место придут другие. Их лица будут похожи на ваше лицо, и фамилии будут русские,— почти каждый Иван Иванович, но Гайдар-то ведь тоже родственник уральского сказочника Бажова. Вы человек смышлёный, и скоро многое вам откроется. Только не надо так, как вы думаете сейчас: я дам Америке оружие и этим оружием она завоюет Россию. На это я вам скажу: если уж дойдёт до того, что надо и на Россию, как на Ирак, бросать бомбы, так уж лучше пусть они кинут на Москву ваше «Облачко», чем атомную или водородную дуру. После «Облака» человек хотя и очумеет, но только на время; он затем поправится, а после бомбы... Ой-ой, не надо об этом и думать. В Петербурге живёт мой средний сын, а у него растут три моих внука. Не надо бросать на них водородные бомбы. Скорее вы изобретайте своё «Облако», и тогда я буду спокоен. Скорее, скорее.

Ной поднялся и в радостном возбуждении потёр руки. Он был уверен, что блестяще провёл с пациентом свой психологический сеанс. И стал прощаться.

— Сегодня вы отдыхайте, а завтра мы продолжим наш разговор.

— Не надо продолжать наш разговор. Вы меня убедили, и я буду искать «Большое облако». Так и скажите своему начальству: русский учёный будет работать, хотя я и не уверен, что мне удастся найти «Облако» больших размеров. Ну, ладно: я буду работать. Так что до свидания, до новой встречи.

Довольные друг другом, они расстались.

Над островом сгущались сумерки, и Борис лег в кровать. Он подвинул к себе стул с бумагами Арсения Петровича, но читать их не хотелось, в мозгу рекламной плывущей строкой летели слова доктора-психолога. Борис уверил его обещанием приступить к работе, но сделал он это для того, чтобы доктор успокоился и ничего не докладывал начальству. Доктора Борис успокоил, а вот Драгана его тревожила. Она, конечно же, расскажет отцу об их разговоре. И что же тогда следует ждать от губернатора? Об этом теперь думал Простаков. Впрочем, большой тревоги в его сердце не было. Если губернатору уж так нужно «Большое облако», он поступит так же, как и поступил доктор Ной: будет уговаривать, увещевать, и если Борис станет упираться, тогда губернатор примет другие меры. И уж, конечно, он не приставит к русскому учёному детектор лжи, после которого надолго и, может быть, навсегда ломается психический строй человека. До этого не допустит и Борис; как только ему будет угрожать детектор, он пообещает засесть за работу, а уж потом придумает, как ему поступать дальше. Он будет советоваться с Арсением Петровичем, а может быть, и с адмиралом, к которому проникся большим доверием.

На том Борис и успокоился. И подвинул ближе стул с бумагами Арсения Петровича.