Думский переполох

Доктор был сильно ослаблен на оба уха, но по движению толстых и мокрых губ Михаила видел, как он горячо о чём-то говорил. Наклонился к супруге и громко, как это делают глухие, сказал:

— А-а-а!..

— Что а, что а? — заворчала Екатерина, кладя перед собой на столе кожаную сумку, в которую только что сунула две упаковки долларов — гонорар, вручённый ей Эвелиной.— Что а-а, я тебя спрашиваю. Ты сиди и помалкивай. Я сама тут разберусь.

Екатерина, или Кэт, как её называл Миша Гольдман, лет тридцать служила у профессора ассистенткой и постепенно безо всяких анализов научилась определять характер заболеваний своих пациентов. Некоторых она определяла мгновенно, как только успевала бросить на них первый взгляд. И про себя называла и хворобу, и способ лечения, и лекарства, которые больному надо будет принимать. Иногда скажет:

— Этому надо выпить ведро валерьянки.

О другом заметит:

— Сон ему нужен. Спать двадцать пять часов в сутки.

А если приведут в палату «тихого», устремившего взгляд в себя, о таком скажет:

— А уж этого могила вылечит. Клетки ему от родителей достались порченые. Папаша-то, видно, пьяница был.

И повторит слышанную много раз от врачей мудрость древних целителей: «Дети расплачиваются за грехи отцов».

Но чаще всего посмотрит на новичка, привезённого в больницу, покачает головой, заключит:

— Правду искал, а её, правду, ещё никто не нашёл.

Общество собралось в очень дорогом номере Эвелины. Официанты накрывали стол, и скоро Вездеходов привёл сюда больных. Теперь тут были все члены делегации, кроме Макаки. Она ушла в гости к знакомым, которых у неё в Тель-Авиве оказалось много.

Эвелина всех перезнакомила. Показывая на врача, сказала:

— Профессор Голембиовский. Он питерский, приехал сюда к родственникам в гости, да так и остался на постоянное жительство.

Жарик и Склянский вели себя странно; Жарковский вдруг совершенно переменился, присмирел и впал в глубокую задумчивость: устремил взгляд на ножку стоявшего у окна кресла и сидел за столом недвижно. Склянский, наоборот, был возбуждён и всё порывался спросить у врача, сколько тому лет. И наклонялся то к нему, то к его супруге, но слова застревали в горле, и он принимался за еду.

— Этот отойдёт, отлежится,— бубнил себе под нос профессор и поворачивался к Жарковскому, что-то ему говорил, но тот его не слышал.— Плох, совсем плох,— говорил доктор своей супруге.— У него апатия. Впал в глубокую депрессию. Пусть летит в Москву.

Наклонился к Жарику:

— Вы Жарковский? Я вас сразу узнал. В последней потасовке в думе вас сильно зашибли.

— Меня зашибли! — очнулся Жарик.— Это вас... пыльным мешком шибанули. Коммуняк проклятый! Вас всех на дыбу. И тебя с ними.

Жарковский перегнулся через стол и плюнул врачу в лицо. И замахнулся, чтобы ударить, но Екатерина оттолкнула его и сумкой с гонораром со всего размаху хватила по голове. Тот качнулся и упал на одну руку, но затем поднялся и, ошалело вращая глазами, сделал шаг в одну сторону, потом в другую и рухнул на ковёр. К нему бросилась Эвелина, но Екатерина, останавливая её жестом руки, сказала:

— Оставьте его. Это наша первая процедура. За ней последуют другие.

Все вернулись к столу и стали разливать вино, воду, раскладывать по тарелкам салаты. Потом Екатерина нагнулась над лежащим Жариком, силой затолкала ему в рот две таблетки. То же проделала и со Склянским. И сказала Михаилу Гольдману:

— Их надо развести по номерам. Они теперь будут спать. Много спать.

Профессор согласно покачивал головой. Он одобрял действия своего ассистента.

Потом он поднялся и попросил отвести его к Склянскому. Представитель президента лежал на кровати и смотрел в потолок. Профессор наклонился к нему:

— С вами будем работать. Ваш аппарат иной, чем у вашего товарища. Судьба нанесла удар, и вы согнулись.

— Какой аппарат? — приподнялся на подушке Склянский.

— Психический. Он у вас слабоват от природы. Перегрузок не выдерживает. Вас мы полечим. Тут есть мои ученики: наша русская школа. И есть средства. Они просты и недороги. А не то, так их из Москвы пришлют. Важно хорошо платить. Лечение дорого, очень дорого.

— Сколько?

— Миллион зелёных.

Глаза больного вылезли из орбит, и он тяжело дышал. Профессор его успокаивал...

Но вот и Жарковский, и Склянский уснули, профессор со своей ассистенткой уехали, разошлись и разъехались все другие гости Эвелины. Поднялся из-за стола и стал прощаться с хозяйкой номера Василий Иванович Оглоблин. Он уже пошёл к двери, но услышал за собой тяжёлые шаги Эвелины, повернулся, а она протягивала к нему руки, вся тряслась и плакала.

— Что с вами, душа моя? — растерянно проговорил Оглоблин.— На вас лица нет.

— Вась, а Вась. Останься, посиди со мной. Мне плохо, боюсь я. А?.. Пожалей меня, Василий Иванович.

Оглоблин взял её за руки, повёл к столу. Никогда он не видел такой Ширпотребскую. Обычно уверенная в себе, таинственно улыбающаяся и готовая дать отпор даже Жарковскому, сказать дерзость, бросить в лицо оскорбление, тут она вдруг потерялась, сникла и тряслась, как в лихорадке.

— У вас какой-то прибор есть для давления. Давайте измерим,— предложил Василий Иванович.

— Не надо ничего мерить. Я здорова. Как и всегда, но в душу заползла тревога: вдруг и я, как они... Жарковский и Склянский,— умом тронусь? Говорят, Пушкин больше всего на свете боялся психиатрической больницы, а и я тоже. Как увидела этих — Склянского и Жарика. Кто бы мог подумать!.. Их боялся сам Шуллерковский, и даже президент. Наглые и отважные. Они в думе делали погоду, наводили страх. И вдруг! Точно по ним проехала фура. Размяла, раздавила. А, кажется, чего бы им? Они ведь богаты. Очень богаты! Отдай половину денег государству, а остальные трать на себя. До конца жизни и детям, и внукам хватит. А, Вась? Верно я говорю?..

Василий Иванович налил ей кофе, положил на блюдце шоколад и тихо, красивым баритоном проговорил:

— Не надо ничего бояться, мы теперь миновали самое страшное испытание, мы раскаялись, повинились перед Господом Богом, и он отпустил наши грехи, он простил и указал путь, по которому мы пойдём, и снова русских будет много, как и предсказывал Менделеев — шестьсот миллионов, и мы будем богаты, и все враги нас убоятся, а мы пойдем вперёд и вперёд, и там далеко-далеко, у самого горизонта, нам ярко засветит солнце, и будет тепло, и с небес польётся райская музыка.

— Василий Иванович! Милый Вася! Позвольте мне вас так называть. Я много грешила, я виновата, но Бог у нас один — я ведь тоже христианка! — Он простил вас, русских, но я тоже русская, родилась «в стране берёзового ситца», я люблю русские песни, вашего Пушкина, Чайковского... В меня вселяется бес, и тогда я начинаю кричать: «Фашисты! Коммуняки проклятые!». И тебя, Вася, я не однажды честила этими словами. А ты вот сидишь передо мной, ты не ушёл от меня в минуту, когда мне плохо, страшно и я вся дрожу. Ах, Вася! прости меня, если можешь. Не покидай, не уходи. Дай мне успокоиться, прийти в себя, и я тогда сделаю много хороших дел. Кто-то мне говорил: ты половину своего жалованья отдаёшь детскому дому. Ты скажешь мне адрес, и я переведу на счёт этого дома двести долларов. Пусть ребятам купят конфет и футбольный мяч. Я дам, только ты не уходи, не бросай меня — я не справлюсь с одиночеством, я устала.

Эвелина положила голову на плечо Василия, ощутила пульс молодой мужской силы. И сердце её зашлось от внезапно прихлынувшего счастья, все клетки наполнились нерастраченной женской любовью. Ей недавно исполнилось сорок лет — они одногодки с Василием, и когда она встречалась с ним, думала о великой несправедливости природы, о том, что вот она уродилась дурнушкой, и ростом не удалась, и нет в ней женской стати и привлекательности, а вот он — её противоположность; он силён и так красив, как может быть красив мужчина. И он одинок, и она ни разу не выходила замуж, не знает мужчин. Эвелина и злится, и кричит на него больше от того, что он проходит мимо и на неё не смотрит, от невозможности быть с ним рядом, познать счастье. Но теперь вот он рядом, и вежлив, и говорит ей ласковые слова, и сочувствует, и, кажется, готов сделать для неё всё, что она пожелает. И она плачет от счастья.

— Вася! Ты позволишь мне так называть тебя? Мы с тобой одного возраста. Одно поколение. Дети и внуки скажут нам: вы какую жизнь для нас приготовили? Где вы были? Куда смотрели? А, Вася! Скажут нам так дети наши и внуки?.. И что мы им ответим?

Эвелина хотела бы побудить Василия завести с ней деловой разговор, высказать претензии, и тогда бы она повинилась, попросила бы прощения за все те грязные оскорбления, которые бросала с экрана телевизора в адрес русских людей и его лично, привела бы аргументы в своё оправдание. Но Василий смотрел на неё ласково и улыбался. И тогда в голову Эвелины вдруг залетела мысль: я ему нравлюсь! Я желанна, как женщина. И — о, Боже! Какая тут волна счастья прихлынула к сердцу! Эвелина распрямилась, смахнула слёзы, и на её лице зажглась ослепительная улыбка. Она была счастлива, готова обнять целый мир.

Но Василий Иванович поднялся и стал прощаться. Эвелина всполошилась. Что угодно, но только не это, только чтобы он не уходил! Протянула к нему руки, что-то хотела сказать, но язык не слушался. Холодный липкий страх туманил глаза, гулко стучало сердце. Она сейчас походила на Жарковского, у которого состояние подавленности и смирения вдруг сменялось взрывом негодования и он начинал биться в истерике. Она вся сжалась от мысли, что Миша Гольдман и ей привезёт доктора, и медведеподобная ассистентка сунет и ей в рот таблетки.

— Вася! Не уходи. Я боюсь.

— Чего же ты боишься, Эвелинушка? Ты такая смелая, тебя все боятся. И даже Жарковский обходит стороной. А уж что до меня, так я и слова не смею молвить. И мне кажется, все русские люди тебя боятся. И даже скинхеды, и сам великий нацбол Лимонов тебя опасается. Ну, может, один Чубайс. Тот никого не боится.

Эвелина тянула к Василию руки, в глазах её застыла мольба. Она повторяла одну фразу:

— Не уходи! Я боюсь.

Оглоблин развёл руками и подошёл к дивану.

— Ну, ладно. Я прилягу вот здесь.

Эвелина побежала в спальню, принесла подушку, простыни, одеяло. Застелила постель. И села у ног Василия. А Василий Иванович поговорил с ней ещё минут пять-десять и заснул. Эвелина посидела у него в ногах ещё часа три-четыре, и уж на рассвете пошла к себе в спальню.

Делегация ждала вызова президента, но звонков из главной канцелярии не было. Что-то недоброе и даже угрожающее слышалось в этом молчании.

Странно зазвонил телефон — точно колокол церковный сотрясал гостиничные стены, и ничем не напоминал он звонок реальный, но Жарковскому казалось, что именно в его номере звонит телефон и он с достоинством, как обыкновенно делает у себя в думе, берёт трубку. Да, конечно, его зовут в президентский дворец.

И он идёт. Тоже с достоинством, высоко задрав свой нос и ни на кого не глядя,— он обыкновенно так ходит по коридорам российского парламента.

Жарковский идёт к президенту Израиля.

Всюду бегают люди, он слышит своё имя: Жарковский, Жарковский... но он шествует не торопясь, как и подобает великому человеку. Про себя думает: «Склянского не позвали, а моя фамилия у всех на устах. Израильтяне народ умный, они знают, кто и чего стоит. Вот сейчас я скажу, что это у меня, а не у Склянского лежит в кармане послание».

В президентском дворце по всем коридорам снуют парни в чёрных ермолках, но почему-то с автоматами Калашникова. «Ах, да,— приходит в голову Жарковскому,— у них же война с палестинцами». Из дверей и окон торчат стволы пулеметов. Охрана! Два генерала обыскивают посетителей. Берут за руки Жарика, ведут на третий этаж дворца. Склянского не видно. И хорошо. Нечего тут делать этому халдею.

Вот Жарик и его провожатые проходят через длинную анфиладу комнат. По обе стороны стоят вооруженные люди. Наконец, дверь в кабинет открывается и из-за стола поднимается громадный, как гора Эверест, человек. Батюшки! Да он как две капли воды похож на нашего депутата от рабочих Шандыбина. Правда, у этого горбатый нос, за ушами пейсы, а в остальном — да, кого-то напоминает: то ли Шандыбина, то ли батько Кондратенко. А если повернётся в профиль — вылитый Лукашенко.

Жарик ошеломлён и раздавлен. Неужели Сеня Апперкот, президент Израиля, так похож на этих... наших красно-коричневых? Ну, ладно, пусть он внешне на них похож, а вдруг как и характером, и своей ненавистью к демократам?..

У левого плеча стоит... Селезнёв. Жарик глянул на него и — обомлел. Он!.. Бывший спикер. Селезнёв! На нём пятнистая форма омоновца. На груди автомат.

— А ты чего тут? — спрашивает Жарик. Но Селезнёв молчит. Он будто бы неживой: смотрит на него и молчит.

Посмотрел направо. А тут возле плеча — Филипп Коржавин, бывший главный охранник Ельцина. Этот — с чемоданчиком. С ним он приходил и приносил в Думу деньги, кого-то хотел купить.

— Филипп, это ты?

— Молчит. И тоже — как неживой. Впрочем, этот будто бы подмигнул и чуть заметно улыбнулся.

Президент гаркнул:

— Как стоишь, скотина? Я тебе кто?..

Жарик взорвался. Хотел плюнуть, но от вдруг прихлынувшей злобы во рту пересохло.

— А ты не ори. Не таких видали. Подумаешь! Мне и сам Ельцин, и наш новый президент не указ, а ты-то... Плевать я хотел!

Президент склонился к Коржавину:

— Он, что ли? Жарковский?

— Он, он, господин президент. Главный пакостник России. Позорит нас. Плюёт, дерётся, гнусные законы принимает.

Президент долго и как-то загадочно молчит. Потом тихо спрашивает:

— Устал, небось?

— Чего устал-то?

— Воздух в России портить. Россия-то вроде бы и наш дом. Мы там со времён князя Владимира живём. И ничего живём. И деньги у нас, и газеты, а теперь вот и власть всю забрали. Нельзя так вести себя. Вчера пособие на детей забодал. На ребёнка крохи даёте. На второго и третьего ничего не добавили. Геноцид творите. Да?.. Отвечай, юристов сын! А не то...

Президент взглянул на Коржавина:

—...в Бутырку сунем. У нас тут тоже Бутырка есть. Президент выходит из-за стола и начинает медленно ходить по ковру. Подходит к раскрытому окну с видом на центр Тель-Авива. На гостя не смотрит. Но вот он наклоняется к Жарику, опаляет его огненным взором. Спрашивает:

— Ну, как там?

— Где? — лопочет Жарик.

— А там, в России. Вы ведь, как я понимаю, только что прилетели. Как там у вас? Ополчение собирают?

— Господин президент! Извините, вы разве не узнаёте меня? Я в некотором роде Жарковский, а не генерал Макашов. Зачем нам, либералам, ополчение? Мы сейчас землю пахотную на распыл пустили, туркам её продаём. Возле детских садов пивные ларьки поставили. Наркотики из Ирана гоним. Опять же законы приняли, льготы у стариков отобрали. Да одни только эти законы будут косить два-три миллиона русских в год. Вам этого мало?

— Кому это нам? Я президент Израиля Сеня Апперкот. Потому и спрашиваю: как там у вас идут дела? Вы создаёте ополчение или ждёте оранжевых, как на Украине, или бешеных, как в Узбекистане. А, может, вам ползучую мелюзгу грузинскую?.. Вы что там чешетесь, чёрт бы вас побрал! Пора листовочную стихию налаживать, на заборах лозунги писать и в каждом дворе комитет самоуправления создавать!

— Но позвольте!.. Ещё раз вам говорю: я не Макашов, не Илюхин и не батько Кондратенко. Наконец, я и не сторонник президента Белоруссии Лукашенко, который весь славянский мир до кучи скликает и войной Америке грозит.

— Что-о-о?..— загудел как колокол глава всех евреев мира.— Батько Кондратенко вам нехорош! И батько Лукашенко не ко двору!.. А кто Россию спасать будет? Нам, евреям, сильная Россия нужна, а не развалина, на которой вы уселись жирными задами. Америка наркотой себя травит. На неё океан свой гнев обрушил, двухмиллионный Нью-Орлеан, как корова языком, слизнул. Демократы тамошние попсой совратили. Женщины там трудиться и рожать не хотят. Америку, такую-то, скоро китаец придушит и Европу заодно на распыл пустит. А кто тогда нас, евреев, от Китая защитит? Мы теперь из Германии бежим, во Франции жить не можем. Австрия, Швейцария, Люксембург, на что уж были наши страны, а теперь и там антисемитизм, как пёс голодный, зубы оскалил. Одна Россия нас терпит, туда мы и все скоро сбежимся, а ну как и русских вы под корень изведёте? Кто для нас хлебушек вырастит? Кто курочкой накормит, молочка для нас припасёт? У-у-у, демократы вшивые! Недаром Альфред Нобель сказал: демократия — это власть подонков. Вы за какие шиши там в думе громадные деньги получаете и взятки разные как траву по весне косите? Отвечай, собачье отродье — за что вас по Москве на машинах с мигалками возят?..

Президент взмахнул своим огромным кулачищем, и от этого его взмаха люстра на потолке качнулась. Поднялся из-за стола и точно медведь двинулся на Жарика. До хруста в пальцах сжимал кулаки и гудел:

— Вы что там чешетесь, рать людскую не скликаете?..

Жарик пятился к двери, лепетал:

— Господин Шан... то есть Апперкот! Я в некотором роде либерал, а не красно-коричневый. Лидер самой либеральной в мире партии, вице-спикер. По нашим понятиям, всё дозволено, кто как хочет, так и живёт. Если проституция — пожалуйста, аборты — тоже можно. Опять же дискотеки, наркотики, пиво для детсадов, дома игральные на каждом углу. Водка и коньяк — пей не хочу! Не понимаю, зачем ополчение, комитеты?..

— Как зачем? А вы забыли древнее правило евреев: быть на всех берегах, бежать впереди всех движений, шуметь, греметь, возглавлять. Забыли, что нам барон Монтефиори завещал: ослеплять и затуманивать народы. Сейчас у вас в России быдло всякое хвост поднимает, гнев народный закипает. Скоро на нас бомжи немытые попрут. Ну?.. А кто этот гнев народный возглавит? Зюганову инициативу отдадите? Лимонову?.. В России теперь уж и деревня глухая на нас зубы точит, гул по русской земле идёт: «Евреи власть захватили! Евреи!» Им об этом и писатель Тополь сказал, а теперь вот Эдуард Ходос тринадцать книг написал, все наши секреты, точно карты, перед ними расстелил. А?.. Вы что себе думаете? В этой обстановке где ваше место? В бою! И ваш Бер Лазар, московский раввин, точно Чапаев на лихом коне должен скакать. А?.. Вы хоть историю-то немножко знаете? Где был югославский еврей Иосиф Броз Тито, когда там партизанские отряды создавались? Впереди! Он в те грозные дни, когда всех евреев в печах сжигали да в газовых камерах травили, балканские народы на борьбу с Гитлером поднимал. А польский еврей Гомулка, когда немцы Варшаву разрушили, восстание поляков поднял. А венгерский жидок Ракоши?.. Разве не он коммунистическую Венгрию создавал?.. Или вы историю забыли? Хоть бы книжки немного читали. Чему вас учит глава харьковской еврейской общины?.. Для кого он книги свои пишет? Он всюду русских хвалит, требует беречь эту нацию, не дать ей пропасть в закипающей мировой буче.

«А он, президент Израиля, вроде бы и не еврей,— думает Жарковский.— Но и не русский. Русский не будет проявлять заботу о евреях. Зачем русскому-то так хорошо говорить о евреях?»

А хозяин кабинета продолжал:

— На Америку глаз косите? На кого надеетесь-то? На банкира, что в сейфах золото держит? На голубых, которые во флоте американском служат? На тех, кто героином исколот и спидоносной заразой смердит! Или вас китаец защитит? А кто знает, что это такое, житель поднебесной? Но, может, в сторону Индии смотрите? А там чакру ищут, шамбалу с неба зовут. Вы знаете, где она, эта животворящая чакра? Вы видели шамбалу и знаете, с чем её едят? Там ваш Рерих, сдвинутый по фазе, по горам лазил и на созвездие Андромеды молился. И ещё он горы рисовал. Горы как-никак рисовать научился, а другого ничего не умел. На что надеетесь? Куда побежите, когда разъярённые гои на вас буром повалят?

Жарковский, наконец, решился приступить к своему главному вопросу, ради чего они и приехали:

— А вы, извините... какого роду-племени? Фамилия-то у вас...

— Фамилия?.. Национальность?.. Заткнитесь вы с этими дурацкими словами! У нас как в Америке: там американцы, а у нас израильтяне. Опять же и во Франции все французы. Я бы одно хотел знать: насколько вы понимаете суть современного момента истории, когда мы, все человеки, населяющие землю, способны будем отыскать средства спасения от надвигающегося апокалипсиса. В этом теперь суть дела. И только в этом. А что до меня, то я, слава Богу, в мамашу уродился. У меня с этим всё в порядке. Я проверен до двенадцатого колена. Правда, в отдалённых моих предках,— ну, тех, кто за девять тысяч лет до рождества Христова жил, всякое замечалось; там всё больше турецкого, филистимлянского, эфиопского, хазарского, татарского находили, но это-то как раз и не важно, а важно другое: насколько я нашпигован духом еврейским, насколько предан идее сгребания всех денег в наши карманы, превращения гоев в рабов и прочую скотиноподобную смесь недочеловеков. Одиннадцать веков мою кровь отшлифовали; я сотворён из чистого материала, и вам меня не надуть и не объехать. А вам надо читать Ходоса; он предлагает вам поменять философию жизни, но я по вашим глазам вижу: вы для такой метаморфозы ещё не готовы.

Жарику вдруг влетела в голову мысль, что перед ним человек какого-то сложного этнического состава — из тех, кто сейчас в России создаёт стабилизационный фонд и по ночам мешки денег в Америку увозит. И Жарик вкрадчивым и очень тихим голосом заговорил:

— Извините. Мне бы к вашему президенту...

— К президенту! — зарычал хозяин кабинета.— Это что за птица такая, президент? Может быть, у вас там в глупой России есть такой гусь лапчатый — президент?..

— Есть, есть. У нас его каждый день по телевизору показывают. Он недавно мальчику Диме цифровой фотоаппарат подарил, а в свободное время на заседания правительства заходит, про ВВП спрашивает. «Ребята! — говорит он министрам.— Не забудьте пенсии старикам платить. Вы сейчас им кислород перекрыли, все льготы отобрали, так пусть хоть хлебушек покупают. Как-никак, а они войну выиграли, в ленинградской блокаде выстояли, а потом и все дома для нас построили, дороги намостили. Вы хоть об этом-то не забывайте».

Ну, скажет он так министрам и идёт в спортзал японские приёмы борьбы изучать. Он почему-то с народом по-японски решил бороться. И ничего — получается. У нас сейчас русских по миллиону с лишним в год вымирает. Выстрелов не слышно, а люди падают. Очевидно, это и есть война по-японски.

— Ну, и что? А дальше что?.. Ну, выполнят демократы приказ мадам Тетчер, изведут русских миллионов сто, а что дальше-то делать будут?

— Не знаю, что дальше. И никто у нас не знает, что, зачем и почему. У нас там Греф есть, и Миллер тоже. Но, главное — Чубайс! Он рубильник включает. И газ даёт. А потом всё горит и падает. Недавно у нас манеж сгорел, театр московский — тоже. А ещё раньше телебашня горела, подводный крейсер утонул. Может, слышали?.. А уж совсем недавно семь моряков в батискафе на дно Тихого океана опустились и там в рыболовецких сетях запутались. Спасибо англичанам. Они к нам прилетели и спасли ребят.

— У нас тоже случается, но — редко. У нас не забалуешь. Потому как Массад. Он за всем смотрит. А вы... покажите свои документы.

Жарик достал из кармана послание. Чиновник долго вертел бумагу в руках, но читать её не стал. Жарика за лацкан пиджака взял и к себе подтянул. Обдавая лицо слюной, прошипел:

— Вы зачем к нам приехали? Чего мне в нос бумагу суёте? Сказал же вам: не знаем мы никакого русского президента. Русские президентами не бывают. И в думе их нет, и в Кремле... Там у вас Брежнев сидел, но он был хворый и никуда не ходил.

Жарик тут свой губастый рот приоткрыл, хотел сказать:

— А у вас в кнессете... Да и сам президент — русские!

Но не сказал. В горле у него засвистело, и он затих. Страх его обуял. Смотрит он на хозяина кабинета и не может понять: кто он такой и зачем.

А хозяин кабинета всё сильнее тянет Жарика за воротник.

— Не знаем мы вашего президента, и никто в мире не знает. Если вы скажете: Буш младший — да, этот там в Белом доме суетится, Кандолиза Райс — тоже о чём-то хлопочет. У вас там в России Жириновский есть. А ещё западенца Ющенко и дамочку фарфоровую Тимошенко знаем, Ходорковского, Березовского... А других — нет, не знаем. В математике есть величины, которых по причине их малости не принимают в счёт. И что же?.. Мы тоже вас не принимаем, потому как нищие вы и слабые. Вас сейчас любой Лихтенштейн одолеть может. Тут кто-то приезжал от вас, но наш президент его не принял. Тогда он к стене Плача пошёл, на коленях стоял, молился. Постоял немного и уехал. Газеты потом про самолёт президентский писали. Вроде бы хороший самолёт. Абрамович ему подарил. Ваш президент ему Камчатку, а Рома — самолёт. Большой самолёт, два туалета в нём. В Саратове или Ульяновске его сделали. Русские умеют кое-чего делать, если их хотя бы на три дня на сухой закон посадить. Они только власть не умеют выбирать, у вас там в думе цирк устроили. А в Кремле, говорят, такой кусачий муравейник завёлся — не подходи близко. Правда, фамилии у них всё больше русские, как у министра обороны. Я вот тоже сдуру-то русскую фамилию себе взял,— переменить придётся.

Жарик, освободившись от цепких рук чиновника, пятился назад, что-то тихо и ласково говорил:

— Спасибо за откровенность, а я думал, я хотел сказать, что такие люди, как вы, есть и в России, особенно в дальних районах — в костромских лесах, в Сибири и на Урале, но, слава Богу, таких нет у нас в думе,— почти нет, разве что Шандыбин Василий Иванович был, да и в нашем составе два недоумка завелись. Они с нами приехали. Но Шандыбин... Он и видом, манерой говорить, гудеть... вроде бы на вас похож. Но его у нас съели, спикер Грызун сгрыз. Боится его спикер Грызун. Василий Иванович теперь где-то в деревне живёт, русскую идею ищет, и однажды будто бы нашёл её. Выскочил на трибуну и стал орать: «России — русскую власть! России — русскую власть!» Ну, тут и началось: депутат от Саратова под стол свалилась — её удар хватил, Макаки на люстру запрыгнула и тоже кричала. У нас русскую идею искать можно, но говорить о ней опасно. Врагов наживёшь. Я однажды сказал: футбол — наша идея! Многим понравилось, но другие и это сочли опасным. Жарик и ещё хотел сказать: «Вообразите на минуту, если бы у вас в Израиле власть перешла от русских к евреям?».

Но вовремя одумался и замолк.

Неизвестно, что бы тут и ещё было, если бы Жарик не проснулся. Он во время этого страшного сна пробудился от сильного сердцебиения. И ещё почувствовал, как под черепной коробкой что-то зашевелилось, длинное и будто бы вонючее.

У него такие ощущения стали возникать после того проклятого испытания страхом, когда Склянский над пропастью болтался.

Проснувшись, Жарик обрадовался: хорошо, что весь этот ужас ему во сне привиделся и ничего подобного, конечно же, не было в реальной жизни.

Между тем, в те же самые минуты, когда Жарковский задыхался в объятиях кошмарного сна, его коллега Склянский корчился под одеялом, пытаясь понять: во сне его преследуют липкие миазматические химеры или они, все-таки, точно мары над гиблыми таёжными болотами клубятся и смердят во тьме глубокой ночи,— и он всё это слышит и видит наяву, как недавно летал над пропастью, и не как-нибудь в фантастических миражах, а в самой что ни на есть реальной яви?

Вот и теперь он явственно видел перед собой президентский дворец, слышал свои собственные шаги, раздававшиеся в коридоре,— а вон открытая дверь в приёмную, и там сидят референты, секретари. Но вот и белая вся в золочёных вензелях дверь. Она распахивается, и он видит президента. Совсем ещё молодой, русоволосый с синими глазами парень. И нет в нём никакой подобающей сану важности: в белой рубашке с засученными по локоть рукавами, смотрит весело и улыбается. Ворот по причине жаркой погоды расстегнут.

Поднялся, идёт навстречу.

— Я Ваня... то бишь Сеня Апперкот. С вашего позволения президент Израиля. А вы, извините...

Склянский на мгновение вообразил, что он в думе и с первых же минут заважничал:

— Я представитель президента, в думе у меня персональная ложа. Присматриваю за каждым и заношу в блокнотик. Кому крестики, кому нолики. У нас, видите ли, ищут русскую идею. Бывает, и среди депутатов такой заведётся, но мы его быстро... куда-нибудь в сторонку. Пусть ищет, но нам не мешает. А вы, извините, тоже ищите русс... то бишь еврейскую идею?

— А мы её не теряли. Она у нас в книге Тора. И в Протоколах сионских мудрецов. Надеюсь, читали? Её изложили древние мудрецы. Они же Протоколы составили. Так и называются: Протоколы сионских мудрецов.

— Да, да, слышали, конечно, и читали. И в точности их исполняем. Я слежу... За каждым депутатом персонально. У нас строго.

Президент закатил глаза под потолок, пожал плечами:

— Что это за народ, который теряет смысл своей жизни. Мой народ пять тысяч лет идёт под лозунгом «Все деньги мира — наши, а всех гоев на свалку!». Государство мы потеряли, но идею жизни и правила поведения — этого не теряли и, надеюсь, не потеряем. Нас ненавидят, нас поносят, нам в лицо кидают грязные слова, а мы идём своей дорогой. Наш человек Карл Маркс, чтобы угодить гоям и выпросить у них деньги на свои сигары, сказал про нас: «Кто их земной бог? Деньги...» Теодор Герцель — тоже наш человек, создатель сионистской организации, но и он не удержался от того, чтобы бросить в нас ком грязи, сказал: «...мы переселяемся туда, где нас не преследуют, но там наше присутствие вызывает преследование». Наш писатель Отто Вейненгер, совсем молодой человек, на губах молоко не обсохло, а тоже не приминул лягнуть копытом: «Еврей совершенно лишён личности. Именно этим объясняется еврейское высокомерие и властная потребность поднять ценность своей личности путём унижения личности другого». И если уж перечислять идиотов, плюнувших нам в лицо, то вспомним философа Якова Клатцкина: «Жиды будут отвечать не только перед еврейским, но и перед другими народами». И уж совсем удивил нас ваш советский поэт Борис Слуцкий. Видно, умом качнулся или выпил больше, чем Ельцин, но написал такие гнусные стишата:

Евреи хлеба не сеют.
Евреи — люди лихие.
Евреи в лавках торгуют.
Они солдаты плохие.
Евреи раньше лысеют.
Иван воюет в окопе.
Евреи больше воруют.
Абрам торгует в рабкопе.
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Сеня Апперкот бросил книжицу в ящик стола, уронил голову на руки и... заплакал. Склянский подошёл к нему, гладил его русую, совсем не еврейскую голову и голосом, совершенно ему не свойственным, тихо и почти нежно говорил: «Успокойся, Сеня. Видно уж так Богу угодно, что мы родились такими. Кара господняя, а вот за что... не знаю».

А Сеня Апперкот продолжал:

— Ну ладно бы русский Иван так нас честил, а то свои же, кровные. Чужого-то в антисемиты бы записал, да в Моссад сдал, а этим чего скажешь?