Думский переполох

Судьи прошли в землянку. Туда же пригласили пленников. Два часа длился суд. Затем главный судья объявил:

— У нас нет достаточных улик и сведений. Суд продолжит ваш соотечественник майор Фёдор — он знает о вас больше. Мы же вынесем предварительный приговор одному только Склянскому. Подвергнем его испытанию страхом. Что это такое? А вот вы сейчас увидите.

Подсудимые кричали:

— Протестуем! Майор Фёдор не юрист, у него нет права нас судить.

Но судьи их не слышали. Они захватили какой-то мешок, пригласили пленных следовать за ними. Шли к пропасти, которая находилась поблизости от лагеря.

Судья обратился к Склянскому:

— Испытание страхом не причинит вам боли. Только будет страшновато, но это уж... таково наказание.

Судьи вытащили из мешка сверток чёрной веревки,— она оказалась резиновой,— и стали заматывать ею онемевшего от ужаса Склянского. Два бойца взялись за концы этого длинного резинового ремня, подвели Костю-капитана к пропасти и толкнули. Он летел несколько секунд. Не долетев до дна, завис и некоторое время раскачивался на ремнях. Потом два могучих араба вытащили его на поверхность. Склянский был ни жив ни мертв, лицо его побледнело, губы дрожали. Он силился что-то сказать, но вместо слов у него получалось мычание.

Его товарищи по несчастью, сгрудившись в стайку, дрожали от страха. И было трудно понять, кто из них больше натерпелся: Склянский или они. И только Эллочка была спокойна. Она уже знала: с ней ничего подобного не случится. Наоборот, ей уже светила новая карьера: судьи просили её быть секретарём у майора Фёдора и записывать всё, что будет говориться на суде.

А Склянский таращил глаза и мычал.

— Что с ним произошло? — спросила Элла главного судью.

— Ничего особенного! На нём нет ни одной царапины, но говорить он долго не будет. У вас в России он слишком много говорил и — всегда неправду. За то мы его и лишили речи.

Жарик, трясясь от страха, спросил:

— А нам?.. Нам тоже будет это испытание?

— Вам лично выйдет наказание другое, оно недавно изобретено для особо опасных преступников. Впрочем, многое будет зависеть от вашего поведения. Следователи надеются, что вы будете с ними сотрудничать. Завтра сюда приедет юрист и поможет вам составить документы на возврат денег из иностранных банков — тех денег, что вы получили в форме взяток за своё лоббирование в госдуме. Вы должны назвать имена врагов России, у которых вы состоите в услужении. И сколько денег вы от них получаете, и что это за люди, куда ведут нити ваших гешефтов. Всё вы должны рассказать майору Фёдору. Он получил от нас все полномочия и единолично вынесет решение по каждому из вас. Но предупреждаем: стоит вам соврать или умолчать о каком-либо преступлении, вас тут же подвергнут экзекуции.

— Никаких преступлений я не совершал! А всё, что я делаю в думе, я делаю в силу своих убеждений! — захлёбываясь от страха и крайнего возбуждения всей нервной системы, кричал Жарковский.

— Убеждения — это, конечно, хорошо, но всем известно, что вам, демократам, и денежки подавай. Так вот деньги свои вы снимете со всех счетов и переведете на счет, который вам укажет майор Фёдор. Того же, кто, все-таки, не захочет расставаться с ворованными деньгами, мы бросаем в пропасть. Правда, для начала прогоним раз-другой по брёвнышку. Это наказание придумал ваш коллега Оглоблин. Он сказал при этом: «Кишка у них тонкая, наказания такого не выдержат». Что такое кишка, мы не знаем; очевидно, это верёвочка, за которую вы держитесь.

Пленные стали расходиться, но Эллочка уходить не торопилась. Фёдор пошёл в свою землянку, и она хотя и неуверенно, но следовала за ним. Фёдор повернулся к ней, сказал:

— Вы можете остаться со своими. А завтра мы с вами будем работать.

— Нет уж, я воспользуюсь вашим приглашением расположиться в землянке, но вы обещайте меня не трогать.

— Что это значит — не трогать?

— Ну... что же мне вам объяснять: вы мужчина, я женщина. К тому же недурна собой.

— Да, вас можно даже назвать красивой, но у меня правило: я «трогаю», как вы говорите, только женщин, которые мне нравятся.

Скоро Фёдор уснул, но когда проснулся, увидел, что Эллочка лежит с ним рядом. Майор Фёдор был молод, здоров и к женщинам относился соответственно заложенной в него божественной природе. Он был к ним добр и ни в чём не отказывал.

И вот они снова у края пропасти, и высокие гости из России увидели сооружение, которое придумал их таинственный и не очень понятный в словах и поступках коллега Василий Иванович Оглоблин. Через пропасть было переброшено только что срубленное и тщательно очищенное дерево — не толстое, но достаточно крепкое, чтобы держать человека. Однако им трудно было представить, как это они, если случится необходимость, пойдут по этой рискованной переправе. Вниз-то ведь и посмотреть страшно! Дна пропасти не видно. И лишь на глубине километра, а то и больше, едва копошится сумрак, напоминающий что-то материальное.

Все члены высокой делегации смотрели на бревно с чувством, которого у человека вроде бы и не бывает: их души заледенели, а сердца остановились. А как же они еще держались на ногах и дышали — им и самим было непонятно. Жарик ближе всех стоял к майору Фёдору. Наклоняясь к нему, с дрожью в голосе проговорил:

— По этому бревну уже можно ходить?

Майор ответил благодушно,— и будто бы даже весело:

— Ходить можно, бегать нельзя. Поднял с земли тонкий и длинный шест, показал пленникам:

— А вот это... для равновесия, чтобы не упасть. Вы, надеюсь, в цирке бывали? Видели, как там под куполом по канату эквилибристы ходят. И здесь, если вам выйдет приговор — придётся пройти.

— Я не буду! — вскричала Макаки.— Убейте меня, а я не пойду.

Майор, не поворачиваясь к ней, заметил:

— Ну, вам-то и вовсе нечего бояться. Вы тоненькая, стройная и будто бы ловкая. Вы, пожалуй, и пробежать можете.

Вежливый был человек майор Фёдор, никогда не говорил обидных слов женщине, но если перед ним была женщина-политик, да ещё демократка, тут он терялся; хотел бы и съязвить, да боялся огорчить.

Майор предложил гостям из России сесть на край пропасти, и так, чтобы свесить ноги в клубящуюся сырым мраком пустоту, а сам сел на бревно, давая понять, что сидеть над пропастью совсем не страшно, и нечего пугаться ни бревна, ни бездны. Если выйдет приговор пройти на ту сторону и обратно — ну что ж, такова судьба. В конце концов каждый человек проходит свою дорогу, и путь жизни ему определяют высшие силы.

— Вам легко избежать прогулок по брёвнышку,— говорил майор,— для этого нужно только выполнить наши условия.

— А когда нам его вынесут... этот самый приговор? — спросил нетвёрдым голосом Жарик.— А, может, и не будет приговора? Мы не знаем за собой никакой вины.

Фёдор не смотрел на Жарика, он как бы его и не слышал. С любопытством и чувством сострадания оглядел пленников: Жарик и Склянский сидели возле бревна и с мольбой смотрели на майора, Макаки держалась поодаль от Ширпотребской, точно боялась, как бы Эвелина нечаянным движением не столкнула лёгкую, как пушинка, Макаки в пропасть. Вездеходов и Оглоблин беспечно прогуливались по зелёной поляне.

Лёгкой радостной походкой подошла к ним Эллочка. Ни на кого не взглянув и даже как бы и не заметив тут представителя президента Склянского, она села на стул, раскрыла тетрадь, приготовилась исполнять обязанности секретаря суда.

Майор Фёдор сошёл с бревна и тоже сел на стул с высокой спинкой. Заговорил строго:

— Заседание суда продолжается.

— Но позвольте! — прервал его со своей обыкновенной бесцеремонностью Жарковский.— Мы депутаты российской думы, у нас неприкосновенность, и нас никто не имеет права судить.

Майор Фёдор пояснил:

— Вы попали в плен, и мы будем судить вас по законам военного времени. Мы начинаем первый процесс над демократами. Пусть это будет наш малый Нюрнбергский процесс. Затем последуют другие процессы. Мы посадим на скамью подсудимых каждого, кто украл у народа хоть одну копейку, кто вынул из фундамента Русской державы хоть один кирпич.

— Хорошо,— не унимался Жарик.— Но для начала мы должны познакомиться. К примеру, я не просто депутат, а вице-спикер думы и лидер могучей партии либеральных демократов. А мой товарищ господин Склянский — представитель президента, Эвелина Ширпотребская тоже лидер партии каких-то новых демократов. Наконец, мы находимся на территории еврейского государства. Тут свои законы. И судить нас могут только по этим законам.

Жарик наклонился к майору и на ухо тихо-тихо проговорил:

— Я вижу: вы из наших. Немножечко, самую малость, но из наших. Я не слепой и не глухой; вы наш человек.

Майор оглядел Жарика понимающим взглядом и мирно, даже почти дружески отвечал ему тем же тоном, то есть на еврейский лад: а если это и так, то тогда что же? Ходос тоже ваш человек, и такой уже человек, что будет побольше раввина Бен Лазара, а что он о вас говорит?.. Он-то как раз и требует суда над вами. А?.. Или вы не читали Ходоса? Но Василий Иванович Оглоблин давал вам газеты и книги, читал даже страницы. Вас там обвиняют.

— Мы  депутаты  российского  парламента! — воскликнул Склянский.— Я заявляю протест!..

Майор продолжал:

— Да, да, протестуйте, это ваше право, но не забывайте, где вы находитесь. Тут линия фронта, вы попали в плен, тут мы хозяева.

Он снова посмотрел на бревно. И продолжал:

— Вы говорите, я немножечко ваш. Может быть, может быть. И что же? Лауреат нобелевской премии Алфёров — тоже вроде бы ваш, но он коммунист, а коммунисты вас уже осудили, требуют отставки правительства. А ваш друг Жарковский на него кричит: коммуняка проклятый! А генерал Рохлин?.. Тоже из ваших, но разве не он сказал: «Я смету эту нечисть!». Вот и мы сейчас вынесем вам приговор. Итак, перечислим ваши некоторые преступления; заметьте: пока некоторые. И вот первое: геноцид русского народа. Полтора миллиона в год умирает по вашей милости. А не вы ли недавно отменили привилегии нашим старикам, ветеранам труда, фронтовикам? Оскорбили наших отцов и дедов, унизили и ещё раз обобрали. Разве не вы со своим Грызуном голосовали за этот гнусный закон?

Подсудимые молчали.

— Итак, вы молчите. Значит, согласны. Пойдём дальше.

Жарковский вскинулся:

— Но почему только мы должны отвечать? С нами в делегации и другие депутаты: Оглоблин, Вездеходов, Эллочка.

— Эллочка согласилась помогать суду: она будет разоблачать вас по всем статьям, а Вездеходов и Оглоблин голосовали против всех антинародных законов. Прошу отвечать по существу. Вы одобрили все акты грабительской приватизации, отдали деньги и золото олигархам. Приняли закон о продаже земли, полезных месторождений и лесов. Кто из вас голосовал против?

Подсудимые, опустив головы, молчали.

— Итак, вы признаёте и это ваше преступление. Вы разрешили частное производство и продажу спиртного, наладили безудержную рекламу пива и вина. Только от спиртного в России в год умирает сорок тысяч человек. Посчитайте, сколько же умерло человек за время вашего правления?

Подсудимые молчали.

— Итак, вы признаёте и это своё чудовищное преступление. Вы открыли границы для притока в Россию людских потоков из других стран и тем лишили работы миллионы своих граждан, превратили в Вавилон Москву, Ленинград и другие русские города. Вы отдаёте органы надзора в руки мигрантов, торговлю кавказцам. Вы признаёте это своё преступление?

Подсудимые и на это ничего не сказали.

Майор Фёдор перечислил десять преступлений, совершённых не только депутатами думы последнего созыва, но и демократами за весь период после разрушения Советского Союза. И было всего лишь одно возражение: Никодим Склянский, потеряв остатки мужества, вскричал:

— Я подам жалобу другу нашего президента Бушу!

И задёргался в нервических припадках. Майор Фёдор сочувственно посмотрел на него.

Заседание суда длилось целый день. Затем майор объявил перерыв до завтра.

На следующий день в тот же час и в том же месте на краю обрыва они собрались снова. Майор объявил о начале очередного заседания.

Подозвал Оглоблина.

— У вас есть книга Ходоса «Еврейский Норд-ост».

И когда Василий Иванович подал ему книгу, открыл сорок вторую страницу, читал:

«Двенадцать лет назад... в России прошла страшная обираловка, и богатства России уплыли за рубеж, заводы стали, наша великая Родина стала заштатной державой».

И вот ещё:

«На Западе практически все СМИ оказались в руках маленькой группы друзей Израиля. Свои гусинские есть повсюду, хотя зовут их по-разному, но они все передают и вещают одно и то же».

— Заметьте и запишите у себя на носу: эти слова еврей Ходос взял из книги другого еврея: Исраэля Шамира «Хозяева дискурса. Американо-израильский терроризм». Выходит, настало время, когда и евреи задумались: а правильно ли они живут? А не пора ли перейти в своей жизни от религии ненависти и разрушения к религии созидания и дружбы с другими народами? А вы, господа хорошие, российские парламентёры, из какого лагеря? Почему же ни один из вас до сего времени не поставил в думе вопрос о СМИ, о том, чтобы там пропорционально своему количеству были представлены все народы, живущие в России? И разве это не преступление, если такой сплочённой шайкой вы забежали в парламент чужой страны и творите там зло? Вот это ваше преступление самое страшное, и такое, от которого вам никогда не отмыться. За одно только это я вправе сейчас приказать побросать вас туда...

И майор махнул рукой в сторону пропасти.

— Пока мы подозреваем вас в совершении всех мыслимых и немыслимых преступлений,— спокойно продолжал майор,— а теперь вот и формально докажем, что вы — преступники. И если вы будете помогать суду, к вам проявим снисхождение, а если нет...— майор посмотрел на бревно.— У нас есть средства.

Повернулся к Склянскому:

— Начнём с вас. Расскажите, сколько вы украли денег у русских людей и где их прячете?

— Нет у меня никаких денег! — завизжал Склянский.— Я живу на зарплату.

Майор достал из кармана блокнот, полистал его. И начал читать:

— В 1996 году вы работали за рубежом в русском посольстве. Ведали там деньгами и хозяйством. Министр разрешил вам продать здания размером в восемь тысяч квадратных метров, и вы продали их за двадцать тысяч долларов — по цене однокомнатной квартиры в Москве. А теперь скажите: за сколько вы продали эти здания и куда дели деньги?..

Склянский приоткрыл рот от изумления: знает! Откуда он знает об этой сделке?..

Залепетал:

— Двадцать тысяч долларов. Это было давно, я мог забыть, но, кажется, такая была сумма.

— Ещё раз спрашиваю: за сколько продали здания и куда дели деньги?

— Я сказал всё! Других показаний не дождётесь.

Майор Фёдор заговорил ледяным тоном:

— Вынужден вам повторить: не будете говорить правду...

Показал на бревно:

— Прогуляетесь на тот берег. Ну!..

— Я сказал: двадцать тысяч!..

Майор Фёдор махнул рукой. И к подсудимым подошли два бойца. Молча взяли за руки Склянского, повели к бревну. Склянский в ужасе упирался. Кричал:

— Это несправедливо! Жестоко!..

Майор сказал:

— Таков мой приговор.

Бойцы поставили его на край бревна и сами сели так, что Склянский не мог вернуться. Майор Фёдор ему сказал:

— В сущности, я дарю вам свободу. Стоит вам перейти по бревну, и вы окажетесь на том берегу. А там — ваша воля: ступайте на все четыре стороны.

— Это коварство! — взмолился Склянский.— Бревно тонкое, и оно сломается.

Тогда к бревну подошёл Вездеходов и спокойно пошёл на ту сторону. Через минуту он возвратился.

Склянский завопил:

— Вездеходов может. Он везде ходит! А я не могу. У меня голова закружится!

Но, видя, что никакие мольбы на майора не действуют, поднял руки:

— Освободите меня! Я буду говорить правду.

Склянский трясся, как в лихорадке. Тихо проговорил:

— Шесть миллионов долларов. Шесть миллионов...

Эллочка заносила в тетрадь новые цифры. А в это время из лагеря шли два других партизана и несли мешок. В мешке бился человек и что-то кричал на своём языке. А два партизана спокойно подошли к краю пропасти, раскачали мешок и бросили. Наши думцы вскрикнули и отвернулись. На них не было лица. Они дрожали от страха.

Майор спокойно продолжал допрос...

А когда Склянский, а за ним и Жарик, и Эвелина Ширпотребская, и Макаки без всяких дальнейших понуканий, торопясь и перебивая друг друга, перечислили все свои счета, назвали суммы и всю недвижимость, которой успели обзавестись, майор сказал:

— На сегодня хватит. Я вами доволен. Будем считать, что вы по своей воле помогали следствию. Завтра мы приедем в Тель-Авив и там вы сделаете распоряжения во все банки, чтобы перечислили все ваши деньги в Россию. Если же вы этого не сделаете, я разошлю во все российские патриотические газеты и в Интернет вот эти ваши показания. А для вас мы придумаем новое наказание. И тогда уже вам не будет пощады.

В тот же день посланцы из России уезжали в Тель-Авив.

Никодим обратился к Эллочке:

— А вы почему не едете?

— Я остаюсь здесь, в партизанском отряде.

— И что будете делать?

— Варить кашу. Меня оставляют поваром.

— И Фёдору что-нибудь подсыпете?

— Я скорее вам подсыплю, чем Фёдору.

— О-о!..

Эллочка, сладко потягиваясь:

— Много я видала Фёдоров, всякие бывали, но этот!.. Нет, я от него никуда не поеду.

— Но ты же член масонского комитета «Открытое общество». Что тебе скажет твой шеф господин Сайрус?

— Я, прежде всего, женщина и повинуюсь законам природы. Сейчас мне голос сверху говорит: твое место в партизанском отряде. Масоны меня подождут.

Вскинула на плечо сумку и какой-то незнакомой походкой пошла к своим новым товарищам.

Склянский сидел у окна и смотрел, как самолёт поднимается в воздух. Но не успел он набрать высоту, как Никодим, он же Костя-капитан, как-то так сразу и очень крепко уснул. Видимо, нервы, пережившие такие ужасные стрессы, требовали немедленного отдыха. И как долго они летели до Тель-Авива, сколько Никодим спал, он не знает; его кто-то окликнул:

— Никодим Склянский! Приготовтесь к испытанию страхом!

Склянский очнулся. Смотрел в потолок и не понимал, что с ним происходит. Ему казалось, что кто-то привязывает к его ногам резиновые ремни и сейчас сбросит с самолёта. И, чтобы стряхнуть с себя это наваждение, он соскочил с кресла. И прошёлся в хвост самолёта — туда, где находился туалет. Только теперь он услышал дрожь во всём теле. По лицу крупными каплями струился пот. Он был холодным, точно у мертвеца. И ещё сюрприз: у него дёргалась левая щека и во время тика верхнюю губу тянуло к носу, будто её зацепили на крючок и, как рыбу, пытались вытащить. Склянский посмотрелся в зеркало и... о ужас!.. Зубы во время тика обнажались, и он в эту минуту походил на пса, который на кого-то грозился напасть. И тогда представитель президента в думе позвал проводницу, попросил крепкого чая. И долго пил его — до тех пор, пока, как ему показалось, периоды между тиками не стали реже.

Хуже всего было то, что его страдания заметила Эвелина Ширпотребская. Эта квашня прохаживалась мимо его кресла и подолгу и, как ему казалось, с ликующим злорадством наблюдала за ним. Склянский и раньше не жаловал её своим высочайшим вниманием, теперь же он ненавидел её, пожалуй, больше, чем Оглоблина.

Между тем уже здесь, в салоне самолёта, между Оглоблиным и Ширпотребской пролетел ангел особо тёплого дружеского расположения. Именно на этот раз при посадке в самолёт один Оглоблин протянул Эвелине свою могучую руку и помог легко преодолеть лестницу, бывшую для полнотелой женщины мучительным препятствием. Он не только вёл её точно в каком-то танцзале, но делал это с видимым удовольствием, и будто бы даже с радостью. Эвелина ничего не ценила в мужчинах больше дружеского к ней расположения, а и того пуще, если она почувствует с их стороны симпатию, вспыхнувшую неподдельно и затем долго не проходящую. Оглоблин всё заметнее проявлял к ней именно такую симпатию. И делал он это не потому, что Эвелина привлекала его как женщина, но из-за свойственного ему чувства жалости и сострадания. Так иной молодой человек, видя, как на танцплощадке девочку-дурнушку игнорируют молодые люди, из жалости подходит к ней и приглашает на танец.

Но вот они в гостинице «Мокрая курица», живут под охраной в номерах первого класса. И готовятся к выполнению запланированного для них графика встреч и визитов.

Склянского поселили в большом двухкомнатном номере. И, странное дело! Он по четыре-пять раз в день глотает валериану, но улучшения здоровья не наблюдает. Его отвратительный тик повторяется всё чаще, и рот открывается шире. Сердце болит и бьётся с устрашающими перерывами. Холодный пот заливает лицо, руки немеют и едва слушаются. Он старается реже встречаться с товарищами, не выходит на обед, который накрывается для них в самом богатом и просторном номере Эвелины Ширпотребской. А тут ещё стали являться видения; он сидит в кресле и не может понять, во сне или наяву перед глазами мелькают лица, он слышит голоса и будто бы сам куда-то идёт, а то и летит на самолёте.

Жарковского поселили рядом — и номер у него тоже дорогой, двухкомнатный. С головкой у него всё в порядке, и, слава Богу, нервный тик к нему не привязался, но и он потерял свойственное для него приподнятое состояние духа. Он растерян, разобран, испуганно вздрагивает при малейшем стуке, смотрит по сторонам, ждёт чего-то и боится. А когда наступает ночь, он долго не может заснуть, а то и не может понять, заснул ли он или пребывает в состоянии, когда перед глазами то и дело возникают полуреальные, полуфантастические картины.

Состояние Склянского он заметил и поделился своими впечатлениями с Эвелиной. Сказал: «А не позвать ли нам врача?». На что Эвелина со свойственной ей убеждённостью проговорила: «Посмотрим, посмотрим. Пока подождём». Как раз в эти минуты ей пришла шальная мысль: а не спровадить ли в психушку их обоих, и тогда она останется старшей и явится к президенту во главе делегации.

Пока же и Склянский, и Жарковский были нужны Эвелине. Она подходила то к одному из них, то к другому, задавала один и тот же вопрос: что будет с акциями, которые она приобрела в России и за границей? Склянский был совсем плох; он сначала молчал, а потом откидывал назад голову и чужим хриплым голосом спрашивал:

— А?.. Куда акции?.. Где лежат?..

Эвелина от этих слов тоже начинала дрожать и поясняла:

— Не лежат акции, они работают. Я их приобрела, вложила, поместила... Они дают дивиденты. У нас же рынок.

Склянский ошалело таращил глаза.

Эвелина отступала и тихо выходила из его номера. Некоторое время слонялась по коридору, спускалась вниз и в буфете пила чай с булочкой. Потом ещё некоторое время толкалась по коридорам, но долго оставаться наедине с собой не могла и как бы невзначай заходила в номер к Оглоблину. Номер у него был небольшой: кровать, столик и два стула,— на оплату лучшего номера денег у него не было, но он всегда пребывал в хорошем настроении. Эвелина взяла стул, хотела было подсесть к столу, но тут были разложены книги, и она села у окошка. Оглоблин читал газету, и на лице его не было никаких забот и, тем более, тревог и беспокойства. Ширпотребская подумала: «Это вот о таких, как он, она всё время кричит с экрана телевизора: коммуняки проклятые, свиньи! От них идут все наши беды!» Вспомнила она эти свои слова и испугалась. Вдруг как он сейчас поднимется и зарычит: «А ну, мразь демократическая! Проваливай отсюда!..» Но к радости её Оглоблин никаких таких слов не говорит, и даже наоборот, в отличие от Склянского, который нагонял на неё страх и ужас, этот как бы гладил её по головке и тихо шептал: ничего, ничего — всё пройдёт, всё образуется, и вас снова позовут на телевизор, и вы, нас дураков, снова будете учить, наставлять уму-разуму. Эвелина говорит:

— Странные вы, русские! Мы бываем к вам несправедливы, а вы — ничего, терпите.

— А мы уж так... того. Нам некогда.

— Что некогда?

— Отвечать вам, ругаться. Некогда. Надо работать,— и, помолчав с минуту: — Кто ж будет делать-то всё, что на земле делается?

Не очень-то понимает Эвелина его слова, но тон, каким говорит Оглоблин, успокаивает её, возвращает душу к комфортному состоянию. И она в порыве внезапной радости говорит:

— А давайте я для вас люксовый номер закажу — с кабинетом, спальней и комнатой для гостей!

— Эт зачем такой?

— А чтоб нос им утереть! Да они лопнут от зависти!

— Кто?

— Кто, кто? Эти, все наши... члены делегации.

Как раз в этот момент к ним зашёл Вездеходов. И этак просто, как о вещах давно решённых, сказал:

— Надо врача вызвать. Психиатра.

— Зачем? — не понял Оглоблин.

— Головка у них того... поехала. Я-то ничего не заметил, а гостиничный администратор говорит: врача надо. А не то так кинутся на кого, царапаться начнут.

Эвелина согласилась:

— Да, это так. Я сегодня же позову психиатра. Уже такого!.. Любой вывих поправит.

Никто не знал, что у неё здесь в Тель-Авиве живёт двоюродный брат Миша Гольдман. Скажем по секрету: Эвелина в паре с одним русским министром построила в центре Тель-Авива трехсотквартирный дом улучшенной планировки. Пятикомнатная квартира в этом доме продаётся за миллион долларов, а если сдаётся в аренду — выходит и того дороже. Мишу Эвелина назначила управляющим доходным домом. Ему она и позвонила. А через тридцать-сорок минут Михаил привёз самого знаменитого в Израиле психиатра Давида Голембиовского с супругой. Врач был очень старый,— ему недавно исполнилось сто лет, и семьдесят пять из них он в Петербурге работал психиатром и преподавал в Первом медицинском институте. Опыт и знания его ценились высоко, но острословы в узком медицинском кругу о нём уж давно говорили, что много лет общаясь с ненормальными, он невольно перенимал у них привычки, мимику и даже образ мышления. И теперь уж нельзя было понять, кто более ненормальный, врач или его пациенты.

Врача за руку, как ребёнка, вела его супруга Екатерина — женщина лет пятидесяти, в прошлом чемпионка по поднятию штанги. Это о таких вот писал Некрасов: «Коня на скаку остановит...» Впрочем, Екатерина, пожалуй, и бульдозеру могла бы преградить дорогу.

— Всем привет! — сказала она и подняла руку, как это делают спортсмены, давая сигнал о готовности к выполнению номера. Подвела мужа к столу и усадила в кресло, где он утонул почти с головой и был едва заметен. Затем, оглядев гостей и в каждом увидев изрядную дозу ненормальности, шопотом спросила:

— А кто из вас этот?..

— Кто?

— Ну, этот?.. который уж совсем?..

Вездеходов поднял палец, наклонился к уху Екатерины:

— Тихо. Тут надо осторожно. Вы лучше молча. А говорить ничего не надо. Тут есть буйные, особенно вон тот... Жариком его зовут.

— Да, да — понимаю. Люди неохотно с нами общаются, хотя, по правде сказать, каждый третий нуждается в нашей помощи. Здесь в Тель-Авиве...

Заговорил Миша Гольдман, низенький и круглый, словно мяч, он сильно походил на свою сестру Эвелину. Но вот только кто из них старше, а кто моложе — этого определить никто бы не смог. Он сказал:

— Не знаю этого вашего друга президента...

— Он не друг,— поправила Эвелина брата,— он его представитель в думе.

— Пусть так, но я уверен: он тоже того... поехал. У вас в России не назначают на высокие посты нормальных, у вас там все наши пациенты.

Жирным и толстым пальчиком он крутанул у виска. И продолжал:

— Склянского я не знаю, а Жарковского мы тут часто видим по телевизору. Его и обследовать не надо; накрывай мешком и вези в больницу.