Баронесса Настя

Бой воздушный скоротечен. Он иногда лишь секунды длится, да только секунды эти долгими кажутся.

Видел Пряхин, как два «мессершмитта» загорелись, к земле полетели, третий окутался дымом, скрылся за облаками... Кидал зоркие взгляды то на командира, то на бомбардировщики, — будто бы удалось им бомбы сбросить на цель, — но дальше ничего не видел. В тот самый момент, когда догонял вражеского истребителя, другой «мессершмитт» из облаков вынырнул, из пушки ударил. Правое крыло дрогнуло, лист железа задрался, полощется, словно лоскут на ветру. Но Володя с боевого курса не отвернул, жертвы своей не оставил, — трахнул из пушки в бок «мессершмитту», — тот увернулся, пошёл в облака.

Пряхин оглядывает пространство и не видит никого — ни своих, ни чужих. Увлёкся боем, далеко в сторону отклонился. Посмотрел на компас — развернулся на обратный курс, полетел домой.

На аэродроме — тишина. Стоянки самолётов пустые, эскадрилья в воздухе, на задании. Вылез Пряхин из самолёта, техника спрашивает:

— Что слышно о Гурьеве?

— Нет вестей, товарищ лейтенант. А вы? Видно, жарко было? «Семёрку»-то ишь как изрешетили!

Явился лейтенант на командный пункт, доложил начальнику штаба; сказал и о сбитых самолётах, да не знал, сколько их сбито и где теперь его командир Гурьев.

Не расспрашивал подробностей начальник штаба. Сам был лихим истребителем и знал: в жаркой схватке не всё видит лётчик. Да к тому же Пряхин и не горазд был расписывать свои доблести.

— Хорошо! — сказал начальник. — Подождём Гурьева.

Вышли они из землянки, смотрят в небо. А тут и чёрная точка над дальним холмом появилась, послышался знакомый рокот «четвёрки».

Гурьевский истребитель падал с неба камнем, но у края посадочной полосы выровнялся, земли коснулся мягко, катился недолго. Подрулил к стоянке и механики увидели: избита и исхлестана «четвёрка» изрядно, больше, чем пряхинская «семёрка».

Начальнику штаба Гурьев доложил:

— В воздушном бою мною сбито два самолёта.

Посмотрел на Пряхина. И взгляд его говорил: «А ты сколько сбил?» Владимир пожал плечами, тихо проговорил:

— Тоже... будто бы два...

Гурьев возмутился:

— Что значит — «будто бы»? Говори твёрдо: «Сбил два самолёта!» Могу подтвердить: сам видел, как два «мессера» от твоих атак к земле посыпались.

И — к начальнику штаба:

— Ну, что за человек! Бьётся как лев, а доложить толком не может.

— Подождать надо, — робко заметил Пряхин. — Наземные войска сообщат. Им с земли виднее. А то, может, он задымил и к земле пошёл, а над лесом где-нибудь выровнялся и домой подался. Вот тогда и скажут: «Умирать полетел», смеяться станут.

— A-а... С ним говорить — пустое дело!

Обнял за плечо Пряхина, повёл в столовую. Но и за столом в дружеской беседе немногим больше поведал командиру ведомый.

К вечеру в штабе достоверно знали: мост разбит, бомбардировщики благополучно вернулись на базу. Пехотинцы, танкисты, артиллеристы видели, как наши два истребителя смело вступили в бой с шестёркой «мессершмиттов», четырёх сбили, а двух обратили в бегство. Из штаба армии поступил приказ: отважных лётчиков представить к наградам.

Эпизод как эпизод, другим бы, да в иных условиях, он честь и славу на всю жизнь составил, но лётчики-истребители в подобные переделки попадают часто. Не всякому, конечно, одни только удачи выпадали, но в каждой эскадрилье немало было храбрецов, изумлявших врагов и друзей беспредельной удалью и неизменным военным счастьем. Такими были Гурьев и Пряхин.

Скоро Гурьева назначили командиром эскадрильи, ведомым у него по-прежнему оставался Пряхин. И военное счастье им не изменяло. Когда однажды начальник штаба сказал им: «Вам снова выпала удача», Гурьев ответил в стиле Суворова: «Помилуй Бог! Раз удача, два удача... когда-нибудь и уменье надобно».

К весне 1942 года немцы потерпели на важнейших участках фронта сокрушительные поражения: наши войска разгромили их под Москвой, сорвали наступление и принудили к позиционным боям под Ленинградом. Но фашисты не унимались. Рвались к Сталинграду, бросали большие силы на Кавказ и на север. Ещё жива была бредовая идея поставить Россию на колени.

В день первого мая 1942 года высоко в небе появился фашистский истребитель. Скрываясь в кучевых облаках, немец передавал в эфир на ломаном русском языке:

— Ахтунг, ахтунг! Где ваш лючший воздушный боец Гурьев? Я Фридрих Брахвич, кавалер три железных креста. Приходи ко мне на небо и я буду тебя немножко убивайт.

В воздух поднялась ракета.

— Капитану Гурьеву — вылет!..

И когда Гурьев уже в кабине сидел, к нему подбежал командир полка.

— Атакуй с хвоста!.. Тебя поддержит Пряхин.

— Не надо Пряхина! Буду драться один. Слышите — один!..

И «четвёрка» рванулась с места. Из землянки выбежали лётчики, механики, мотористы. Даже повара и официантки, медсёстры и метеорологи... С волнением и тревогой провожали взглядом Гурьева.

Фридрих Брахвич не однажды появлялся в нашем небе — нагло вызывал лучшего лётчика, обещая по радио «немножко убивайт». И хотя никого из наших лётчиков ещё не сбил, но и сам уходил из зоны боя невредимым.

Брахвич был одним из лучших лётчиков-истребителей Германии, — ему сам Гитлер вручил за отвагу три Железных Креста. В небе Франции, Италии и Испании родилась его боевая слава, — там он сбил сорок самолётов и теперь появился в нашем родном небе, надеясь на столь же лёгкие победы. Для него фирма «Мессершмитт» изготовила специальный самолёт. На заводах Круппа отлили сверхпрочную сталь, в неё одели мотор и кабину. И как ни старались наши лётчики, не могли пробить броню его машины. Неравны были условия, — командир знал это и хотел послать на Брахвича двух истребителей, но капитан Гурьев пожелал драться один.

Понимая благородный порыв офицера, командир полка согласился. Но сердце его терзала тревога. И когда после взлёта Гурьева к нему подошёл Пряхин и попросился в воздух на помощь товарищу, чуть было не разрешил вылет, но потом одумался и сказал:

— Нет, не надо!

Советские лётчики свято хранили законы рыцарства. Не таков был прославленный ас Германии. Видя, как Гурьев пошёл на взлёт, коршуном бросился на русского лётчика из-за облака — хотел поразить в момент, когда тот ещё не набрал скорость и не мог уклониться от удара. Однако Гурьев знал повадку фашистского разбойника: с минуту летел над самой землёй, а когда самолёт набрал скорость, — свечой взмыл в небо. И с высоты атаковал «мессершмитт».

И все, кто наблюдал за воздушным боем — весь фронт от горизонта до горизонта, — изумлённо ахнули при виде молниеносного и точного удара.

— Молодец!.. Бей, не жалей!.. — неслось по окопам.

Гурьев ещё и ещё повторил атаку — и каждый раз стрелял метко, пули попадали в мотор, в кабину, но самолёт не загорался и немецкий лётчик оставался невредимым. Даже как будто смеялся над Гурьевым, покачивал рыжей бородой, словно бы говорил: «Ваши пули меня не берут, и я их совсем не боюсь».

Действительно, броня, покрывавшая мотор и кабину, была непробиваемой. Вражеский самолёт можно было одолеть только тараном. И Гурьев пошёл на таран. Сделал смелый манёвр, набрал высоту, зашёл фашистскому пирату в хвост и включил газ на полную мощность. «Четвёрка» его дрожала от напряжения, мотор звенел, — казалось, он не выдержит и вот-вот разлетится на куски. И всё-таки «мессершмитт» не приближался. Самолёты имели равную скорость.

У Гурьева кончились боеприпасы. Таран не состоялся, стрелять было нечем. Фашист, оглядываясь на наш самолёт, мотал бородой и смеялся: дескать, не родился, ещё у вас в России лётчик, который бы меня, воздушного волка, одолеть сумел.

Молчал фронт, глядя на поединок двух самолётов, молча встретили Гурьева и друзья-товарищи, лётчики эскадрильи, Гурьев вылез из кабины, бросил механику планшет и шлем с очками, а сам лёг на брезент под крылом самолёта. Лежал, заложив под голову руки, и вспоминал перипетии воздушного боя. Обидно было, что Брахвича не одолел. И не было надежды на то, что одолеет в будущем. В броню закован немецкий лётчик, и двигатель самолёта — тоже в стальную рубашку одет. Как его, дьявола, пулей достанешь?..

Пряхин к командиру подошёл, рядом сел. Молчат боевые товарищи, а думают об одном: как немецкого аса в честном бою победить. Лейтенант несмело заметил:

— Нельзя ли его к вынужденной посадке «принудить?»

Приподнялся на локте Гурьев, с удивлением смотрит на Пряхина. Во взгляде можно прочесть: «Ты что, парень, с ума спятил?..» Идея была нереальной. Теоретически, конечно, можно посадить противника, но для этого нужно такое мастерство пилотажа, которое лишь у немногих лётчиков бывает. У Чкалова, например, такое искусство было. Он и под мостом кверху колёсами летал, и под проводами крылом к земле проносился. А недавно во фронтовой газете поместили рассказ, как под Сталинградом командир истребительного полка майор Лаптев заставил сесть в расположении наших войск известного немецкого лётчика, генерала Гертингера. Майор Лаптев сделал такую серию ювелирно точных манёвров, в результате которых Гертингер, уклоняясь от верной гибели, вынужден был приземлиться. Но как это Лаптеву удалось, какие манёвры он совершал, — в газете не писалось.

Но ведь то же Лаптев. Мастер пилотажа, о котором говорят: «Такие лётчики рождаются раз в сто лет!..»

Потом друзья, как бывало в лётном училище, с маленькими самолётиками в руках «проигрывали» один вариант воздушного боя, другой, третий... Пытались угадать, как действовал Лаптев в бою с Гертингером, как ухитрился создать ситуацию, при которой сопернику только и оставался один выход — вынужденная посадка!..

И не раз, не два Гурьев с Пряхиным ещё возьмут в руки маленькие самолётики, «проиграют» новые и новые варианты боёв с Брахвичем. Мысль о том, чтобы проучить воздушного разбойника, не покидала боевых друзей.

Наши войска на том участке фронта ждали большого наступления немцев. В боевое положение были приведены пехотные дивизии, на исходный рубеж вышли наши танковые бригады. Бойцы чутко вслушивались в тишину: обыкновенно гитлеровцы наступление начинали на рассвете. Потому-то ещё в темноте наши полки изготовились к бою. Вот уже рассвет... Ещё минута, другая — и в небо полетят сигнальные ракеты, и вздрогнет земля от орудийных залпов, лязга танковых гусениц... но — нет, июльское тепло утра хранило тишину, фронт молчал. А когда солнце выкатилось из-за дальнего, синеющего на горизонте леса, в небе появился немецкий «мессершмитт». И во всех наземных радиостанциях раздался наглый призыв к поединку:

Ахтунг, ахтунг... Я воздушный ас великой Германии Брахвич. Где ваш самый лючший лётчик! Поднимайс на воздух. Я шёловек гуманный и буду убивайт медленно.

Капитан Гурьев рванулся к своему ястребку, но тут же одумался, — ему нельзя принять вызов Брахвича: эскадрилья только что получила боевой приказ быть готовой к вылету на прикрытие большой группы наших бомбардировщиков.

А Брахвич, между тем, призывал:

— Русский лётчик! Не надо бояс, я шёловек гуманный... убивайт не сразу...

— Товарищ капитан! — шагнул к командиру Пряхин. — Разрешите!

Капитан оглядел боевого друга: невысокий, щупленький — ну, точно подросток! Мало он изменился с того дня, как пришёл в эскадрилью. Так же был тих и робок, стыдливо опускал веки, но... только на земле. В воздухе Пряхин не робел. И это знал теперь не один только Гурьев, но и все лётчики. И не одной смелостью поражал товарищей лейтенант Пряхин: не однажды в воздушном бою выписывал в небе такие фигуры, которые были подвластны одному Гурьеву. А случалось, что и сам Гурьев не мог сравняться в искусстве высшего пилотажа с Пряхиным. «Да откуда у него мастерство такое?» — не раз задавался вопросом командир. И сам себе отвечал: «Это у него талант к лётному делу, необыкновенная природная одарённость».

И всё больше привязывался капитан к ведомому. Любил Владимира как родного брата. И сейчас смотрел ему в глаза и думал: «Собьёт тебя Брахвич, что тогда матери твоей Евдокии Павловне напишу?..»

Кивнул лейтенанту:

— Лети, Володя! Ни пуха ни пера!..

Пряхин бросился к самолёту. Через минуту он уже набирал высоту.

Брахвич быстро его заметил и ринулся на сближение. Пряхин не стал отклоняться в сторону, не пошёл и на большую высоту, — он положил машину на боевой курс, устремился навстречу Брахвичу. И все лётчики эскадрильи, наблюдавшие с земли, поняли: Пряхин пошёл в лобовую атаку. Так перед началом Куликовской битвы русский боярин Александр Пересвет вышел на поединок с татарским богатырем Темир-Мурзой. И поразил его страшным ударом. И сам упал, сражённый копьём врага. Уж не подвиг ли Пересвета вздумал повторить Владимир Пряхин?

Расстояние между самолётами сокращалось. Они летели на одной высоте и держали курс один на другого. И далеко над землёй раздавался звенящий гул моторов. Едва ли не вся передовая линия — русские и немцы! — наблюдали за поединком двух бойцов. Тысячи и тысячи наших солдат, готовые насмерть стоять под натиском железных полчищ врага, устремили взоры в небо, затаили дыхание. Многие слышали наглую похвальбу Брахвича и теперь думали: «Кто же тот молодец, что вылетел навстречу немецкому асу?..»

Первая же минута воздушной дуэли повергла в оцепенение воинов, наблюдавших с земли. «Силы неравны, — сжимая кулаки думал Гурьев. — Брахвич сейчас откроет огонь, а ты?.. У него же броня!» Командир не ошибся: Брахвич ещё издалека стал палить по «семёрке» Пряхина. «Мессершмитт» походил на огнедышащего дракона — далеко вперёд выбрасывал языки пламени. Но Владимир не дрогнул. «Семёрка» стрелой неслась на врага. Пряхин тоже открыл огонь. Языки пламени извергали оба самолёта, но, видно, дрогнули руки немецкого аса: пули пролетали то выше, то сбоку. Но вот Брахвич перестал стрелять, на мгновение зажмурил глаза, а когда открыл их, краснозвёздная смерть была совсем рядом. И Брахвич рванул на себя ручку... «Мессершмитт» взмыл в высоту. В тот же момент внизу пронёсся наш истребитель.

Доли секунды отделяли их от столкновения.

«Он — сумасшедший», — подумал немец о русском лётчике.

Брахвичем овладел страх, и его самолёт некоторое время летел по инерции, без расчёта. Замешательством врага воспользовался лейтенант: он тотчас же, как только разминулся с Брахвичем, заложил свой ястребок в боевой разворот, — одновременно набрал высоту и лёг на обратный курс, стал догонять Брахвича. Пока воздушный ас Германии приходил в себя, Пряхин догнал его и «сел» на спину — то есть навис так, что Брахвичу нельзя было ни влево повернуть, ни вправо. Лети, куда тебе укажут, и не рыпайся. Теперь — расчёт! Строгий и точный... Не дай противнику увильнуть в сторону!

Брахвич оторопел: русский самолёт, точно орёл над добычей, висел над его головой и давил к земле. Немец прибавил скорость. На мгновение ушёл вперёд, но красные звезды тут же настигли фашиста и теперь уже нависают совсем низко... Самолёты вот-вот столкнутся. Брахвич в панике отклоняет машину книзу, — «семёрка» за ним, Брахвич ещё ниже — Пряхин не отстаёт. Жмёт немца ниже, ниже... Брахвич камнем бросает вниз самолёт, а тут и земля. Золотые волны хлебов колышутся под крылом. Колёсами «мессершмитт» касается хлебного поля. Самолёт несётся по кочкам. Шасси трещат. Вот отломилось крыло. Удар головой о приборную доску, второй... Брахвич теряет сознание. Последней его мыслью было: «Это — конец, конец...»

...От пуль и снарядов Брахвича крепко досталось «семёрке» Пряхина, но сам лётчик вернулся на аэродром невредимым. В штабной землянке ему сказали:

— Брахвича скоро доставят на аэродром.

Пряхин немного отдохнул после боя и пошёл с товарищами в столовую на обед. Сюда же привезли Брахвича. Это был здоровый детина с рыжей бородой и усами. На кителе ядовито-зелёного цвета — три Железных Креста, на плечах — погоны полковника. При посадке он разбил себе лоб и голова была забинтована.

Капитан Гурьев сказал пленнику:

— Садитесь, полковник, с нами обедать. Вы потеряли много сил, и вам надо подкрепиться.

Полковник стоял в дверях, оглядывал лётчиков. В наступившей тишине раздался его хрипловатый бас:

— Кто ест меня побеждаль?

Гурьев показал на Пряхина:

— Вот тот самый лётчик, которого вы обещали «медленно убивайт».

Полковник обратил взор к молодому офицеру: глаза немца округлились, в них отразились досада и недоумение. Он замотал бородой, отступил назад:

— Нет, нет... Отшень зелёный летшик... Такой не может меня сажайт...

Брахвич страшно вращал белёсыми выпуклыми глазами и тряс бородой.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Гурьев. — Не может, а вот посадил. Скажите спасибо лейтенанту Пряхину за то, что сохранил вам жизнь. Летать вы уже не будете, а жить... Пленных мы отправляем в глубокий тыл.

Полковника накормили сытным обедом. Вечером на аэродром прилетел командующий армией, сам допрашивал Брахвича. Перед тем, как улететь, позвал Пряхина и по-отечески его обнял.

— Молодец, старший лейтенант!..

— Я лейтенант, товарищ генерал!

— А я говорю: старший лейтенант! Имею я право присваивать офицерское звание или нет?

Генерал снова обнял Пряхина, тряс его за плечи, говорил:

— Сегодня же представлю тебя к званию Героя Советского Союза. Хвалю за мастерство и отвагу.

Кивнул на Брахвича.

— Вон какого матёрого волка завалил!..

Ночью с эскадрильей Гурьева стряслась большая беда: на аэродром налетел ночной немецкий бомбардировщик и сбросил четыре зажигательные бомбы. Три самолёта загорелись и взорвались. Сгорела и «семёрка» Пряхина Несколько дней он ожидал нового самолёта, но машин в полку не было и лётчика отправили в резерв. А там спешно набирали пилотов и штурманов для отправки на Ленинградский фронт, — в какой-то особый полк ночных бомбардировщиков. Вызвали в штаб и лейтенанта Пряхина.

— Будете летать на ПО-2, — сказал ему офицер штаба.

— На ПО-2? Но я же истребитель.

— Знаем. Но фронту нужны бомбардировщики.

— ПО-2 — бомбардировщик? Это же учебный самолёт, фанерная этажёрка.

— ПО-2 — ночной бомбардировщик, грозная машина.

— Я не летал ночью.

— Вы прекрасный истребитель, мастер воздушного боя. Как раз такие сейчас нужны под Ленинградом. Всё! Желаю удачи!

Со смутным чувством тревоги и горечи выходил Владимир из штаба. Хорошо он начал службу в авиации, но вот и первая неприятность...

ПО-2 стоял в ряду других, таких же маленьких двукрылых самолётов, и ему словно бы было стыдно перед своим новым хозяином. Весь его жалкий и мирный вид как бы говорил: «Чем же я виноват, если меня таким выдумал конструктор Поликарпов?» А он, новый его хозяин, обошёл машину раз, другой, заглянул под крыло, долго разглядывал костыль в конце фюзеляжа, качал головой: «И он ещё таскает бомбы! Они, должно быть, маленькие, как мячики».

Отходил от самолёта, разглядывал его со стороны. Издали он был похож на стрекозу. Притомилась она в порханье по цветкам и села на поляне, забыв свернуть крылышки. Дрожат они от дуновенья ветра, и дрожит всё тельце — жидкое, трепетное. Ударь лозиной — переломится.

Подошёл механик, младший сержант Трофимов — мужичок с тяжёлой нечёсанной головой и длинными цепкими руками. Кивнул на машину, проговорил ласково, точно о живом существе:

— Птичка-невеличка, а немец её боится.

Владимир посмотрел на хвостовое оперенье, — там белой краской по зелёному полю была выведена цифра «3». Подумал: «Тройка. Это теперь мой номер».

После обеда позвали к командиру эскадрильи. Старший лейтенант Петрунин мельком взглянул на новичка, показал на край лавки: мол, садись, лейтенант, подожди.

В штабной землянке колготился народ: входили и выходили, кто-то кого-то искал, а иной, казалось, заглядывал так просто — покрутился и вышел. Всё больше технари, люди на лётчиков не похожие. У маленького окошка, прорубленного в толстой доске под крышей, за столом сидел комэск и острием карандаша елозил по карте. Не поворачиваясь к Пряхину, спросил:

— Ну, как, лейтенант, устроились?

— Так точно, товарищ старший лейтенант!

— Да вы сидите. У нас тут просто, хотя в принципе дисциплину держим. Особенно там... в полёте.

Он поднял над головой карандаш, ткнул им в потолок.

Старший лейтенант был совсем ещё молодой, но было в его обличье и нечто такое, что придавало ему взрослость и важность. Ну, во-первых, должность комэск — всё-таки не шутка, а во-вторых, на висках у него, на уровне глаз, кустились лучики морщинок, — то ли уж от возраста, то ли от забот, но, скорее всего, так распорядилась природа: дала ему знак, который все другие люди приобретают с годами.

Комэск оторвался от карты, посмотрел на Пряхина.

— Ну, полетим?

— Куда? — не понял Владимир.

— В зону. Надо же показать вам самолёт.

Лейтенант поник: полёт предстоит ознакомительный. Так всегда бывает — в новой части, на новом самолёте. Командир должен знать, на что способен его подчинённый.

За все время полёта, а он продолжался минут десять, командир, сидевший в кабине штурмана, не притронулся к ручке управления и, кажется, не вставлял её в гнездо. А по прилёте, спрыгнув на землю, сказал:

— Нормально. Сегодня пойдёте на задание.

Часы и минуты в этот день тянулись медленно. Владимир всё время торчал у самолёта. Командир сказал так просто: «...пойдёте на задание». Но какое это будет задание? Куда он поведёт свою «тройку», какую ему укажут цель?.. Наконец, — ночью. Не летал ведь раньше.

Штурман Аркадий Чёрный появился у самолёта два или три раза, — и так, будто никакого задания им не предстояло. И вообще штурман с первого знакомства Пряхину не понравился. Комэск, подводя его к Чёрному, сказал:

— Вот ваш командир, лейтенант Пряхин. Надеюсь, вы с ним поладите.

Штурман долго разглядывал новичка, будто не верил, что это его командир, затем подал руку и небрежно пожал её.

Штурман был основательный мужчина, черноглазый, черноволосый — похожий на цыгана. И на погонах носил три звёздочки — старший лейтенант.

Владимир давно не видел себя в зеркало, он хотя и чувствовал прибавление сил во всём теле, но не знал, не мог судить, как он окреп и повзрослел за полгода боевой жизни. Перерождение произошло психологическое: он как бы перешагнул порог, за которым начинался мужчина.

Механик не отходил от самолёта, разве что только на обед. По приступкам самодельной стремянки он взбирался то на одну сторону мотора, то на другую и всё что-то подкручивал, вытягивал, подрезал и зачищал, — работа невидимая, подвластная одному ему, и настолько важная, что не мог он её передоверить другому и, тем более, не сделать или отложить до другого раза.

Покончив с мотором, он достал из-под брезента жестяную банку, вынул оттуда узелки из пакли и ткани, стал приделывать к ним какие-то парашютики.

— А это что? — спросил Владимир.

Младший сержант защемил двумя пальцами вершину парашюта и туго стянутый узелок повис на трёх тонких бечевках, — получилось нечто похожее на парашют и парашютиста.

— Они горят, а старший лейтенант развешивает их над позициями немцев.

— Да зачем их развешивать?

Механик пожал плечами и ответил неохотно:

— Для куражу... значит.

— Подошёл штурман, взял один парашютик, другой.

— Не жалей мазута, пусть горят ярче.

— А это что, — робко спросил Владимир, — задание такое?..

— Да нет, задание дадут в штабе, а это мы так... от себя добавляем.

И рассказал, что у них в эскадрилье придумывают разные способы досадить немцам, выбить их из колеи. Немец по своей природе послушный, чётко следует правилам войны, а всё, что выходит за рамки, его раздражает. Он, к примеру, заслышит самолёт, так в укрытие спешит, бомбу сверху ждёт или, скажем, очередь из пулемёта. Мы его, конечно, бомбой угостим, из пулемёта тоже стеганём и эрэску вдобавок пустим, но сверх того ещё и огоньки по всей линии развесим. Они, огоньки, долго висят в небе и то опускаются, а то, как ветер подхватит их, к звёздам летят. И потом снова опускаются. Не могут немцы понять, что это за невидаль такая. Хорошо, как просто огоньки, а что если Иван для них новое оружие придумал? Вот оно сейчас прилетит в окопы да шарахнет.

В другой раз наши ребята трубу с дьявольским свистом на него запустят. В ней много дыр просверлено и из каждой огонь вылетает. И визжит она словно поросёнок резаный. Они, немцы, после таких концертов всю ночь спать не могут. Они к нам однажды листовку забросили:

«Ты, Иван немытый, когда научишься воевать по правилам? Зачем трубы с самолёта бросаешь, тряпки в небе зажигаешь? Твой до гроба Фриц».

Самолёт ПО-2, летающий ночью, они «пьяным Густавом» назвали. Есть у них в маленьких городках извозчик, который по ночам нечистоты вывозит. Везёт он свою бочку по мостовой, гремит колёсами, а если пьяный, так и поёт ещё.

На мгновение Пряхин вообразил, как бы расхохотались друзья — те счастливчики, что сейчас летают на истребителях, — что он в своём боевом полёте будет трубу на немцев кидать и паклю горящую развешивать, — повалились бы со смеху. Такое он и во сне кошмарном вообразить не мог.

Отошёл в сторонку, прилёг на пожухлую осеннюю траву, задумался. Механик с серьёзным видом смолил туго связанную в узлы паклю, прикреплял к ней парашютики, укладывал в банки. «А как зажигать будет?» — думал лейтенант о штурмане, и хотел было по праву командира сказать механику, что опасная, мол, это затея — с огнём в воздухе играть, но сообразил: «Не впервой тут им, чай, они уж приспособились». И вообразил, как зажигалкой воспламеняет штурман факел, бросает его за борт. «И с трубами они... наладились».

И решил ни во что не вмешиваться, а принять безропотно все игры, тут заведённые.

После обеда штурман завалился спать. Натягивая на себя кожаный реглан, он как бы между прочим заметил сидевшему на топчане Владимиру:

— Вы тоже... ложитесь. Тут у нас ночью почти все работают.

Топчан сколотил из двух чурбанов и одной широкой доски лётчик, не вернувшийся с задания. Владимир растянулся на нём, укрылся шинелью, — реглана у него не было, — и тотчас заснул. Во сне видел самолёт, летевший над полем боя; летел он не по-людски, а боком, на одном крыле, и лётчик стоял на капоте двигателя и размахивал длинной трубой. Внизу же вместо немцев бегали стайки ребят, показывали на самолёт и смеялись, смеялись очень громко и что-то говорили, — над самым ухом, и даже дёргали за руку: «Ночью мы летаем. Привыкайте, лейтенант!»

У изголовья стоял командир эскадрильи и чему-то смеялся. Штурман посвечивал фонариком над картой, уточнял маршрут.

— Они тут в районе Ладош наступление готовят, — говорил командир, — так мы им, сукиным детям, ни часа отдыха не дадим. Все ночи летать будем. Вы на карте школу и три сосны пометьте, тут они штаб корпуса разместили. Вам задание: в распыл его пустить.

Наклонился над планшетом Владимира. Показал на изгиб озера.

— Тут школа — видите? Это цель. Пометьте красным карандашом. Вы на них бомбы, потом эрэски, и как увидите бегущих немцев... — в чём мать родила, как тараканы, — вы их тогда трубой по башке. А?..

И комэск снова засмеялся.

Штурман чертил маршрут. Чертил он небрежно, без линейки. Пряхин же наносил линии аккуратно, он во всём любил точность и красоту. У него была линейка и, кроме чёрного карандаша, в планшете, в специальном гнезде, торчал хорошо заточенный красно-синий карандаш.

Полёт был назначен на полночь — время, когда жизнь в окопах замирает, а над линией фронта то тут, то там взлетает в воздух шальная ракета и её змееподобный хвост чертит по небу свой трепетный искрящийся след.

Оставалось полтора часа до вылета. Владимир прилёг на свой топчан, но сон к нему не шёл, и он, решительно поднявшись, стал не спеша одеваться, прилаживая шлем, очки, лётную сумку. Проверил пистолет и две обоймы к нему. И когда всё было готово, шагнул за порог землянки.

Аэродром жил своей обычной боевой жизнью. Где-то на краю лётного поля рокотал мотор самолёта, в другой стороне с неба «валилась» вернувшаяся с задания машина. Огней не было, и знаков на посадочной полосе Владимир не видел, — с тревогой подумал: «Взлететь-то взлечу, а как садиться буду?..» Но потом, приглядевшись и освоившись с темнотой, увидел на лётном поле красные огни. Они как волчьи глаза, мерцали в ночи, показывая лётчикам направление взлёта и посадки. Где-то на краю поля методично постукивал движок — видно, передвижная электростанция.

Владимир держался правой стороны поля. Здесь в ряд, на порядочном отдалении друг от друга, стояли три машины. Лейтенант шёл к дальней из них, — то была его «тройка».

Под крылом возились штурман Чёрный и механик Трофимов. Они подвешивали длинную трубу. Один конец крепили к крылу, а другой к хвостовому оперению.

— А если сорвётся на взлёте? — с плохо скрытой тревогой спросил командир.

— Не сорвётся, — сказал штурман. — Мы сделали зажимы, у нас отлажено. Вот смотрите: я дёргаю за верёвочку, и — труба летит. Внутри срабатывает взрыватель — его изобрёл наш механик, — и труба летит, кувыркаясь в воздухе, и — горит.

Пряхин не понимал, как устроен взрыватель, почему труба будет гореть в воздухе, но догадался: в неё набито тряпьё или пакля, и всё это обильно смочено бензином и мазутом. Было опасение, что от трубы загорится и самолёт, но он боялся показать свой страх и вопросов не задавал.

Штурман пояснял:

— Труба наша долго в воздухе болтается, а если ветер, так и летит над окопами. Немец-то спросонья, думает, что конец света пришёл.

— Ясно, — сказал командир, как бы успокаиваясь и давая добро на трубу с парашютом, и на трещотки, которые к бомбам прикрепляются, и на другие «шалости». Про себя он всё это считал детской забавой и очень бы не хотел, чтобы и дома его родители, и все его знакомые узнали бы о маленьких фанерных самолётах, на которых он будет летать, и особенно об этих глупых спектаклях. Представил, как бы они все смеялись и говорили: «А мы думали, Владимир на больших самолётах летает».

Сел в кабину, осветил фонариком приборы, их было мало: часы, высотомер, указатель скорости, компас, — не то, что в настоящем боевом самолёте. Мысленно повторил курс к цели и обратно, посмотрел на небо: пойду на взлёт — луна будет слева, стану возвращаться — луна будет справа.

Просмотрел метеосводку — направление и скорость ветра. Ветер наверху и ветер внизу. Всё это то самое основное, что должен помнить лётчик, и ещё, конечно, многое другое, следует ему знать.

За несколько минут до взлёта занял место в задней кабине штурман. Стрелка часов отсчитывала последнюю минуту перед вылетом. Подошёл комэск, ступил на крыло, горячо задышал в лицо Пряхину.

— Ну, лейтенант, задание вам серьёзное — школа, штаб. У вас две ракеты. Бросайте всё по порядку: вначале бомбы, фрицы ошалело повыскочат, а вы их ракетами. Ну, уж а потом — всем остальным.

Комэск ударил Пряхина по плечу:

— С Богом!