Разведённые мосты
В романе «Филимон и Антихрист» во весь рост показан вирус, поразивший могучий организм русского человека. Это не враг в обычном понимании — именно вирус болезни, ослепивший русских людей, отнявший у них волю к борьбе. Россия прозреет, и воля к нам вернётся, но болезнь нас ослабила и отшвырнула далеко на обочину истории. Случилась простая, но коварная ситуация: на беговой дорожке русскому сыпанули песок в глаза; он потерял дорогу, отстал и выпустил вперёд всех других бегунов. С песком в организм к нему попал раствор, парализовавший мышцы, сделавший ватными ноги.
Что это за раствор? Кто и как сыпанул его в глаза русскому человеку? — ответы на эти вопросы читатель найдёт в поступках Артура Зяблика — второго по важности персонажа романа, в котором заключена вся тайна нашего современного противника.
Через пятнадцать лет после написания этого романа другой русский провидец митрополит Санкт-Петербургский Иоанн в своей страстной проповеди скажет: «Россия моя, Россия, что с тобой стало теперь! Ужель и впрямь канули в лету герои и вожди твоего славного прошлого, глашатаи твоей великой судьбы, служители святой правды Божией? Ужели крадущаяся походка твоих новых хозяев да тихий шорох их проворных лапок, воровато шмыгающих повсюду в поисках наживы, — последнее, что суждено тебе услышать, прежде чем они предадут поруганию и забвению самое имя твоё, самую память о тебе, Россия?»
Есть что-то мистическое в том, что и человек, художественно изобразивший нам облик новоявленных «хозяев» с крадущейся походкой, зовётся так же Иваном — тем самым именем, которого как огня боялся враг в годы второй Великой Отечественной и которое олицетворяет собой русский народ.
И в том, что автору удалось при посредстве двух главных персонажей романа и их немногочисленного окружения высветить все важнейшие процессы нашей общественной жизни — в этом как раз и есть главный ключ, при помощи которого он сжал свое повествование до размеров обыкновенного романа, а сказал в нём так много, как можно было сказать в нескольких томах литературной эпопеи.
Этот творческий феномен нельзя понять, не раскрыв художественного метода автора, его философских принципов. И сделать это лучше самого автора никто не сумеет. А потому я буду цитировать, призывать на помощь письма читателей, и в особенности те, где даётся категорическая оценка книгам Ивана Владимировича. Пусть мне никто не скажет: она — жена и отсюда её неумеренные похвалы. Я буду размышлять, а уж оценивают пусть другие.
Вот письмо из самой гущи народа, — и не рядового читателя, а профессионального служителя книжного дела:
«Уважаемый Иван Владимирович! Читатели и работники библиотеки профкома ОАО «Ижмаш» выражают Вам глубочайшую признательность и благодарят за ваши прекрасные патриотические книги. Старейшие читатели библиотеки помнят Вас ещё по книгам «Подземный меридиан», «Живём ли мы свой век» и другим, которые пробуждают чувства патриотизма в русском народе. Особенно мы благодарим Вас за ваши недавно увидевшие свет книги: «Геннадий Шичко и его метод», «Жёлтая роза», «Баронесса Настя», «Шальные миллионы», «Унесённые водкой», «Филимон и Антихрист», «Последний Иван», «Голгофа».
Рады за Вашу творческую активность, в восторге от вашей гордой смелости, которая помогает воспитанию настоящего патриотизма и гражданской ответственности. Вы — настоящий русский богатырь, который продолжает войну с тёмными силами уже более пятидесяти лет, и мы верим что благодаря таким борцам, как Вы, Россия выстоит, победит и поднимется с колен ещё более светлой, чистой и сильной».
Директор библиотеки Л. Т. Лебедева
г. Ижевск
Есть много свидетельств, — и я ещё к ним вернусь, — замечу тут кстати, что редкий читатель, которому попала в руки книга Ивана Владимировича, не отзовётся письменно, не расскажет о своём впечатлении. И я каждый раз поражаюсь мудрости наших людей, точности их оценок. Я никогда не занималась литературной критикой, но мне кажется, нельзя составить верного и полного суждения о книге, не зная мнения читателей. Если же автор не получает писем, то это значит, книга не затронула ничьего сердца.
Однако вернусь к разговору о творческом методе писателя. И тут я не могу обойтись без цитат, ибо никто не знает творческой лаборатории автора так, как сам автор.
В июне нынешнего года газета питерской русской интеллигенции «Освобождение» напечатала статью Ивана Владимировича к 100-летию со дня рождения Леонида Леонова. «Леонид Леонов — русская гордость». Эта статья для многих — и даже для знатоков теории и истории литературы — явилась полной неожиданностью и откровением: автор высказал свой взгляд на Леонова и на всю русскую литературу нынешнего столетия. Этот взгляд не совпадает со всем тем, что писалось, говорилось с официальных трибун и кафедр учебных заведений.
«Леонид Максимович Леонов... был почитаем всеми, и только правители относились к нему с подчёркнутым равнодушием. Как всякий большой народный авторитет он был для них неудобен. Как и Горького, Есенина, Маяковского, его боялись. Но заметим тут кстати: все царствующие особы, поселявшиеся в Кремле в нынешнем столетии, в силу своего интеллектуального недоразвития и национального отчуждения органически не воспринимали волшебников русского слова. Может быть, потому они при случае и старались лягнуть копытом большого художника.
Столетие Леонова осталось незамеченным и нынешними правителями. Это, конечно, обструкция, факт неприятия великого русского писателя, и даже ненависти к нему. Но не таких ли правителей имел в виду поэт, грозно сказавший:
Владыки и те исчезали
Мгновенно и наверняка,
Если они посягали
На русскую суть языка.
Беру на себя смелость заявить: вся записная официальная критика, когда-нибудь писавшая о Леонове, не говорила правду. Особняком тут стоит крупный теоретик литературы, признанный леоновед Фёдор Харитонович Власов, но и он, зажатый тисками цензуры, лишь намекал на подлинную суть леоновских произведений; остальные откровенно уводили читателя от истинного смысла творчества писателя, в особенности от его главного эпического повествования «Русский лес». Они говорили: Леонов показал борьбу карьеристов с подлинным учёным. Бедный Леонид Максимович! Как он только выдерживал такую ложь!
Я однажды, побывав у него на даче, спросил:
— Вы не возражаете против такой трактовки своего романа?
На что он ответил:
— Возражать? А что толку? Они ведь всё равно не скажут правды.
Итак, в чём же суть основной неправды? В казалось бы, невинном слове «карьеристов». На взгляд поверхностного читателя Грацианский, отрицательный персонаж романа, действительно карьерист. Коварный, изощрённый, очень опасный, но... карьерист. Человек, делающий карьеру, добивающийся своих корыстных, эгоистических целей. Скверный тип, несимпатичный и вполне интернациональный. Может быть, даже и русский, несмотря на свою экзотическую фамилию.
В каком только народе не встречаются карьеристы? Да можно сказать, всё людское сообщество и делится на две категории: карьеристы и альтруисты. Одним надо много, другие довольствуются малым. Примите только эту точку зрения — и вы укроете густой пеленой весь замысел писателя. Вам даже придёт в голову этакая унижающая автора мысль: стоило ли ему браться за перо? А ещё кто-то называет его живым классиком?
Да если классик затрачивает годы своего труда на высветление одной банальной мысли: карьеристом быть плохо, чего же он тогда стоит, такой классик? Ты нам вскрой язвы, опасные для общества. И непременно новые, такие, о которых мы не знали, которые не видим. Вот тогда мы скажем тебе спасибо. А он ворошит тему нам известную, — можно даже сказать, надоевшую: карьеризм!
Вот ведь куда поведут мысли, если не заметить в образе главной сути: национального лица. Грацианский и никакой не карьерист: он персонаж, имеющий глубокое философское содержание. Каждый его поступок продиктован не одним только стремлением получить очередную учёную степень, укрепить своё служебное положение, — да к таким-то целям стремятся все люди, и даже очень хорошие. Ну, а если уж средства избирают не совсем чистые, — экая малость! Вам эти средства кажутся не очень благовидными, другой готов их извинить. Стоит ли об этом писать романы?..
Говорят, бандитизм, коррупция, взяточничество не имеют национального лица. Может быть. Но вот характер, склад психических особенностей, уклад эстетический, — наконец, весь стиль поведения в обществе имеют ярко выраженный почерк национальности. И если писателей прошлого столетия от Пушкина до Чехова и Толстого называют русскими писателями, то не за то только, что их родили русские матери.
Гоголь, величайший из русских писателей, явился на свет не в русской семье, но вслед за Пушкиным его можно назвать самым ярким национально русским писателем. И Жуковский, учитель Пушкина, рождён турчанкой. Их русскость проявилась в том, что они изображали русского человека, показали миру красоту и величие русского национального характера, шаг за шагом воссоздали грандиозную картину психологического и физического уклада русского человека, объяснили миру сущность его многочисленных исторических подвигов, явили всему свету природу его мировых дел.
Ну, а Леонов? Он, что же, не понимает высших целей литературы? Пишет толстый роман о пустяках?..
Вот ведь на какие мысли могут навести наши записные критики, которые, по выражению Маяковского, у нас «все коганы», доверчивого читателя.
Ложь окутывала Леонова всю его жизнь. А Никита Хрущёв, незадачливый наследник Сталина на русском престоле, и совсем запретил Леонова печатать. В этом смысле он был подлинным ленинцем, который вначале назвал Достоевского «архискверным писателем», а затем возвёл в ранг реакционера, а уж потом и вовсе на десятилетия отнял его у наших читателей.
Ныне многие историки приводят дикие факты того, как Луначарский и Крупская, дорвавшись до власти над русской культурой, выгребали лопатой из библиотек русскую классику — не выгребли, не было тогда ещё бульдозеров и скреперов, но всё-таки Блока затравить и заморить голодом сумели, Бунина и Куприна из России выжили, Есенина, Маяковского, Васильева, Горького и сотни других менее известных писателей и поэтов физически уничтожили.
Культуртрегеры от большевизма, а точнее, от троцкизма запустили в писательский мир такую ложь, которую не мог выдержать честный литератор. Сергеев-Ценский, последний могиканин русской классики, под натиском хулы признался: «Чтобы русским писателем быть, надобно отменное здоровье иметь».
То было время, когда из нашей родной литературы изгонялось то, чем она была славна и гордилась: русский дух. Литература, как и общество, теряла русскость, приобретала черты интернационального галдежа, в котором солистами были гомельские торговцы шнурками и хлынувший из Одессы батальон багрицких. Писатель, осмелившийся только лишь намекнуть на природу русского и, особенно, дерзнувший нечаянно зацепить еврея — такой писатель не просто объявлялся опасным для общества; он скоро исчезал в подвалах Лубянки или замерзал на Колыме.
Хитро скрытая ложь царила в русской литературе на протяжении уходящего столетия. И тут я снова обращусь к статье Ивана Владимировича о Леонове. Ведь в этой статье впервые прямо и во весь голос заявлено о главной болезни едва ли ни всех поэтов и писателей после Есенина и Маяковского. Заявление ответственное, оно потребовало большого мужества, но правда ярче солнца, ради правды отдельные смельчаки не боялись пойти и на плаху.
Итак, снова обратимся к статье:
«Да, правды о Леонове они так и не сказали... Ведь заговори они языком правды, должны бы сказать, а из каких-таких сфер выпрыгнул пустой болтунишка Грацианский, каких он кровей и какого замеса. И почему этот изощрённый лжец и демагог так упорно преследует человека, вставшего на защиту Русского леса. И что Русский лес это прообраз России, что, следовательно, дело тут не в одних карьеристских устремлениях Грацианского, что речь в романе идёт о незримой войне одних против других».
Иной мой читатель может сказать: а почему это я так много внимания уделяю Леонову и статье своего мужа о нём? Ведь речь должна идти о романе «Филимон и Антихрист».
Да, такое недоумение может возникнуть. Но роман, ставший подлинной эпопеей второй половины нынешнего века, нельзя понять в отрыве от литературы того времени, его нельзя оценить, не зная и не понимая художественного метода, характерного для всего творчества писателя. Этот метод был утрачен в советское время, он был разрушен горьковской философией социалистического реализма, ставшей религией для новой литературы. И всякого, кто эту религию не принимал, а пытался идти в русле нашей великой классики, партия, руководившая литературой, отторгала и даже предавала анафеме. Ведь эта литература возвеличивала русского человека, поэтизировала русский быт, русскую духовную жизнь — как всё то, против чего и был направлен марксистско-ленинский интернационализм.
Вначале анафеме были преданы Блок и Есенин, — их не печатали сорок лет. А при Хрущёве, когда вновь стали рушить православные храмы, перестали печатать и Леонова. И не печатали, как я уже сказала, все десять лет царствования Хрущёва. Рядовой читатель, конечно, не мог понять, почему это с прилавков магазинов исчезли книги этого писателя. Не думал никто, кроме близких людей, и о том, а как живёт писатель, гонораров-то нет, зарплаты не получает? Я спросила об этом Ивана Владимировича. На вопрос мой он ответил:
— А как жил я? Меня ведь тоже после яковлевской статьи перестали печатать. А как живут сейчас люди, которым по три года не выдают зарплаты? Не живут, а выживают. Так и мы... выживали.
Подумал минуту, затем добавил:
— Враг у нас жестокий, пострашнее немецких захватчиков будет. Курс он взял на полное истребление русских, как самой строптивой, непокорной нации. Сейчас вот только и слышишь: то на Севере свет и тепло отключили, то на Дальнем Востоке. Подумать только: не завозят уголь и нефть! Это в нашей-то стране, которая углём и нефтью снабжала всю Европу, а с нас за бензин по десять копеек за литр брали.
Невесёлую свою беседу заключил словами:
— Литераторов наш враг во все времена особенно ненавидел; они, литераторы, дух бойцовский в народе формируют, они как часовые, неусыпно стоящие на посту, и ночью, когда темень становится непроницаемой и полчища врага к родным рубежам подползают, писатели бьют в набат и зовут сородичей на поле брани. Леонид Максимович относился к такому роду писателей.
О таких литераторах любит рассказывать Иван Владимирович. О них, правда, много рассказано в его книге «Унесённые водкой», и особенно в книге, ставшей бестселлером уже в первые месяцы её жизни — «Последнем Иване». Но в книге всё не расскажешь, а в жизни, долгой и богатой событиями, ох, как много было всякого! И кстати, без знания биографии писателя, его личной, семейной и служебной судьбы, тоже в полной мере не поймёшь художественного метода, смысла его книг.
Прочитав все романы, повести и рассказы своего мужа, а их у него много, и сравнив их с устными рассказами, я вдруг поняла: писатель пишет о себе, только о себе и об очень близких ему людях. Современники Толстого находили во всех главных героях его трёх знаменитых романов черты характера его собственного, а во многих персонажах угадывались близкие ему люди. Недаром же, по его признанию, Анну Каренину он списал со своей тётки, а старого князя Болконского со своего деда по матери Волконского.
В романе «Филимон и Антихрист» главный герой Николай Авдеевич Филимонов — фотография самого автора, причём блестящая фотография! Фотограф сумел схватить и все главные черты внешности, и внутренние черты характера; оттенил и мельчайшие чёрточки. Но фотография осталась бы всё равно мёртвой, если бы романист не приплюсовал к этому портрету черты своих современников, близких людей, которых он наблюдал в жизни, с которыми был дружен, которых любил и судьба которых его волновала, как своя собственная.
Иных из этих людей я потом увидела, с ними встречалась, о других знаю по рассказам. Замечу тут кстати, мой муж рассказчик удивительный, он так рельефно и красочно обрисует человека, что я его потом мысленно представляю как живого. Из этих-то рассказов и по впечатлениям встреч я составила себе общий портрет современников, с которых, как пчела с цветка, брал отдельные частицы и набрасывал на холст, создавая портрет Филимонова — человека, выступающего со страниц романа живым, величественно прекрасным.
В каждом поступке узнаёшь человека, живущего с нами рядом, в его судьбе — судьба русского, попавшего в гущу событий нашего времени, — именно, русского, и никакого другого. Потому он и такой красочный, колоритный, — в нём каждый шаг, каждое движение, каждое слово изобличает характер русский, национальный, в высшей степени типичный именно для русского народа. Наверное, потому люди плачут над его судьбой, люди радуются как дети, когда видят, как в конце романа он неожиданно выбирается из пропасти, в которую его затолкали злые силы и из которой, казалось, уж выхода не будет.
Любопытная мысль посещает вас, когда вы дочитываете последнюю страницу и закрываете книгу: а ведь судьба такая могла постигнуть не только человека русского, а и представителя любой другой национальности, — и даже негра, и араба, и кубинца, и суданца. И вам вдруг становится ясно: образ Филимонова имеет мировое значение, он общечеловечен, и это потому, что несёт в себе черты своего народа, своей национальности.
Так перед читателем невольно открывается природа подлинно художественной литературы; она создаёт образы и характеры, близкие и понятные всем людям земли. Не потому ли так близок и дорог читателям любой национальности образ благородного рыцаря Дон Кихота, и так забавен Санчо Пансо, так смешон Мюнхгаузен, так понятны Гулливер и священник Маэль, так любимы детьми и молодёжью три мушкетёра.
Автору Филимона помогала лепить свой образ доброта; он по своей великой щедрости хотел каждого увековечить и черпал из каждого черты, красящие человека. Не все его друзья остались друзьями и до наших дней, есть и такие, которые оставили его в трудные дни жизни, стали поругивать и даже возводить на него напраслину, — но вот величие творца: он и от них не забыл взять хорошее.
Два десятилетия были они друзьями с Иваном Шевцовым, потом их дороги пошли в разные стороны. В «Последнем Иване» этот конфликт красочно изображён, но Шевцов был любим, он остался уважаем и поныне, — и его судьба отразилась в великой судьбе героя романа. Я читаю эту книгу снова и снова, — и при каждом прочтении нахожу в образе Филимонова черты характера Владимира Котова, Игоря Кобзева — моих любимых поэтов, — они были близкими друзьями автора. И ещё многих других людей я узнаю в образе Филимонова. В жизни каждого из них случались истории, подобные той, что с такой силой изображена в романе.
Многие из тех, кто прочитал роман, мне говорили: со мной тоже случалось нечто подобное.
Создавая образ главного героя, Иван Владимирович, как пушкинский инок, писал летопись своего времени. И это первый и главный признак эпического произведения.
Слышу возражение скептиков, а больше всего — недругов: что же тут примечательного? У нас есть много книг, в которых можно встретить хорошего человека, и много есть подобных историй.
Да, конечно, книг у нас выпускалось много, и много в них можно встретить хороших людей, преодолевающих разные препятствия в жизни. Встретишь и русские характеры, особенно в литературе о войне. Но с течением времени русский дух ужимался, изгонялся со страниц произведений прозы и поэзии. И типично русского человека с типично русской судьбой в литературе советского периода встречалось всё реже.
Вспоминается эпизод, рассказанный мне мужем. Жили-были и успешно трудились в литературе два фронтовых приятеля. Один из них Иван Шевцов, другой Михаил Алексеев. Оба в прошлом офицеры, работали в военных органах печати, писали книги. И вышли из них крупные писатели. Шевцова знал и любил читатель, но не любили его товарищи со Старой площади. Особенно, лютовала жёлтая пресса; тогда она тоже была жёлтой, потому что работали в ней, как правило, «птенцы Яковлева» — люди, пламеневшие нежностью к Америке.
Лютой злобой зашлись они, увидев на прилавках магазинов его роман «Тля». Братцы! Так это ведь нас он так называет!.. И ну метать в писателя громы и молнии. Двенадцать разгромных статей опубликовали в центральных газетах за один лишь месяц. Как он только выдержал такую атаку!.. Леонов, следивший за судьбой писателя и любивший его, сказал: Храбрец! Один против целой армии выбежал из окопа и размахивает сабелькой.
Ну, а Михаил Алексеев?.. Нет, он таких книг не писал. В кругу друзей тихонько осуждал таких безрассудных. В его книгах «Солдаты», «Наследники» были, конечно, и хорошие люди, и даже герои, но вот не было места персонажам, которые, подобно тле, грызут листья и губят урожай. Нет-нет, — боже упаси! — таких людей нет в нашей жизни. Может быть, они есть на западе, в Америке, но у нас?.. Писатель, конечно, видел их в жизни, они кишмя кишели в издательстве, где он работал, и вред наносили великий, но... трогать их опасно. Лучше уж закрыть глаза.
Нравились такие книги Хромому дьяволу; заметил он Алексеева, тихий человек, не вредный. Такому-то можно и толстый журнал доверить.
И Алексеева назначают Главным редактором литературно-художественного журнала «Москва». В своё время заместителем главного редактора там работал Шевцов, но от него избавились, Хромой дьявол «укреплял» кадры идеологических работников. Как из мешка сыпал он в редакции газет, журналов, издательств швондеров и шариковых.
Вскоре Алексеев станет лауреатом, ему на грудь повесят много орденов и медалей, в том числе золотую звезду Героя социалистического труда.
Позволю себе посплетничать; в литературной среде, как и в артистической, суды-пересуды привычны, без них многого не объяснишь и многое нельзя понять. С Алексеевым случился эпизод, который, кажется, ни с кем не случался в литературной истории, — в нём, как в капле прозрачной воды, отразилась вся суть его многолетнего лукавого творчества: его товарищ Ваня Шевцов извлекает из своей библиотеки все книги Алексеева с дарственными автографами и с короткой запиской «За ненадобностью» отсылает своему бывшему другу.
А как отнесётся к таким книгам читатель, который придёт в библиотеки в будущем тысячелетии? Ведь он, наверное, попросит книги, в которых авторы отвечают на волнующие его вопросы: кто разрушил великое русское государство? Как это случилось, что народ наш, имеющий такую славную историю, не раз спасавший Европу от нашествия кровожадных степняков, сам очутился у края гибели, стал вымирать и никак не может подняться с колен и начать борьбу, достойную славы своих отцов? Не упали же мы в пропасть по какой-то случайной неосторожности?..
И как тут не вспомнить французского мыслителя Дрюмона, сказавшего вещие слова: если вы пишете на социальные темы и ничего не говорите о еврейском вопросе, вы не сварите и кошачьей похлёбки.
В советское время многие писатели варили кошачью похлёбку, но даже и её не сварили. Владимир Солоухин, сам извертевшийся в потугах угодить режиму, в конце жизни с горечью признал, что держава наша не рухнула сама по себе, много было старателей, которые тихо и упорно «подпиливали» её устои.
Подпиливателями назвал он и писателей, потрафлявших режиму, а правящий режим, он, как и все на свете, имел лицо национальное: его олицетворял в последние годы предатель всех времён и народов Горбачёв. И когда я вижу на груди писателя лауреатскую медаль, а того хуже, золотую звезду Героя, мне так и хочется сказать: спрячьте поглубже в сундук свои регалии! Люди-то не дураки, они знают, кто в советское время раздавал награды, кого миловали и жаловали, а кого теснили в угол.
Всё это, что я сейчас говорю, — не праздная болтовня рассерженной дамочки, — это напрямую относится к художественному методу моего мужа, тому инструментарию, которым делался роман «Филимон и Антихрист». Муж-то мой медалей не получал, он был ненавистен отцу перестройки, и тот, заклеймив его имя в своей ядовитой статье «Против антиисторизма в литературе», фактически дал команду издателям его не печатать.
Вся философия творчества Ивана Владимировича — в его статье о Леонове. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Леонов — учитель моего мужа, близкий ему по духу писатель. О нём он и пишет с такой любовью:
«Образ Вихрова олицетворяет русского человека середины двадцатого столетия. Художник наделяет его чертами, характерными для наших отцов и дедов, и тех отдалённых пращуров, которые сохранили во всей красе Русский лес, отстояли его от врагов, устремлявшихся к нам со всех сторон света. Профессор Вихров — положительный герой, образец для подражания молодёжи. И в этом писатель проявляет настоящее новаторство. Ведь наши недруги считают, что с положительным героем в Русской литературе покончено. Его нет. И, следовательно, некому подражать подрастающим поколениям.
Не этого ли добиваются «неистовые ревнители» литературы все годы советской жизни? Они могли уже торжествовать победу. Героев нет. Есть одни «Звёздные мальчики», тоскующие по чужим землям диссиденты, есть художники, малюющие «Чёрные квадраты». И вдруг — профессор Вихров! Умница и рыцарь, бесстрашный борец за Русский лес — за наше богатство, за нашу красоту и землю.
Художник создаёт величественный образ патриота, того самого человека, который не покорится гайдарам и чубайсам, выйдет на улицу с красным флагом и подаст ослеплённым, одураченным пример сопротивления.
Людям, далёким от литературы, трудно оценить такой подвиг писателя. Им кажется, что такого героя и должны показывать все литераторы. А как же иначе? Зачем же показывать серых, никчемных людей. Это же пахнет клеветой на свой народ. Серые и ничтожные никогда не были излюбленным объектом русских писателей. Прочтите Тургенева. В его «Записках охотника» много персонажей, там вся русская деревня начала прошлого столетия. И представьте: ни одного дрянного человека. Все разные, самобытные, — и непременно умные, чуткие, смелые, выносливые. И готовые услужить вам, и последнюю рубашку отдадут.
Да, верно. Наши писатели любили русского человека. Много хорошего они подметили в людях. У того же Тургенева Герасим в рассказе «Муму». Он и утеснён господами, и природа его обидела — немой, а характером и силой духа сродни библейским героям.
Граф Толстой написал эпопею народной жизни «Война и мир». Сто пятьдесят заметных персонажей вывел на свои страницы, и если уж о простом человеке говорит — ни одного плохого!
Да, было такое в русской литературе. И тем она гордилась, тем и завоевала славу лучшей литературы мира. Но с приходом в неё молодцов из «одесской школы», всё встало с ног на голову. В ход пошёл хитрый и подленький человечишко. Остап Бендер заменил Тараса Бульбу, с неба упал фадеевский «бесстрашный Левинсон», а подозреваемый и гонимый генерал Серпилин явился на смену генерала Раевского.
Говоря о Леонове, Иван Владимирович раскрывает и свою творческую лабораторию и широким жестом показывает весь арсенал технических средств, при помощи которых создавался его роман, чем он дышит, чем заполнен от начала до конца. Как и Леонов, автор «Филимона» идёт в русле классической русской литературы, следует за Пушкиным, который, написав свои «Повести Белкина», принёс их издателю, бросил на стол и сказал: «Так надо писать прозу!»
Так её и стали писать. И, следуя за Пушкиным, русская проза уже в девятнадцатом столетии шагнула на вершину мировой литературы, поставив народ, породивший Пушкина, во главу интеллектуальной славы, во главу прогресса всего человечества. И тут нет эпигонства, нет прямых заимствований — есть философские принципы литературного творчества, есть ключи от кладовой, где запрятаны тайны мышления при посредстве образов.
Знаю и слышу за тысячу вёрст своих оппонентов, и всё-таки пишу именно так, а не иначе. Одну вижу перед собой задачу: написать правду о книгах своего мужа, смыть с него груз наветов критиков, писавших о нём гнусные статьи, критиков, которые сплошь были коганы. И могла бы я тут повторить другие слова Маяковского, сказанные им при вынужденных обстоятельствах. Как-то молодая дама заявила поэту: «Ваши стихи критикуют все московские газеты». «Я знаю об этом», — спокойно сказал Маяковский, и продолжал:
Читающим с любовью газеты московские
Скажу как на исповеди,
Человеку не к лицу инстинкты жидовские,
Даже при смерти.
Итак, в смысле художественного метода — смелое, до безрассудства мужественное новаторство. Вышла знакомая ситуация: весь полк идёт в ногу, он сделал первый шаг с левой, а Леонов, и вслед за ним несколько смельчаков зашагали с правой. Михалковы-чаковские, горбачёвы-яковлевы зашикали, подают команды, негодуют, а смельчаки знай своё: рушат строй, вносят сумятицу.
Снова слышу недовольный ропот, вздыбили шерсть книжные жуки, профессора, всю жизнь повторяющие азы учебных программ: при чём тут Леонов, и эти... смельчаки? А что до них, не было, что ль в двадцатом столетии писателей, продолжавших традиции классиков русской литературы? А Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Мамин-Сибиряк, Сергеев-Ценский, Соколов-Микитов? Наконец, Шишков, Бажов, Пришвин, Югов?.. Они-то, что, не создавали литературу высокого классического гуманизма?..
Спешу успокоить ревнителей святости русской литературы: были такие писатели, — слава богу, не оскудела копилка народной мудрости, были у нас замечательные писатели и поэты, и создавали они произведения, которыми зачитывались и долго ещё будут зачитываться благодарные читатели, но заметьте, милостивые государи: писатели эти из тех, кто жил и творил в первой половине двадцатого столетия, они ещё по инерции катили вперёд паровоз могучей русской литературы.
Но из Одессы, Гомеля, Жмеринки уже двинулись и другие паровозы; они везли в Москву и Ленинград десанты малограмотных, настырных молодцов, о которых Константин Федин скажет: ныне всякий мало-мальски грамотный еврей — уже писатель. И скоро их имена замелькали на страницах газет и журналов. «Правда» почти в каждом номере печатала одесситов и ни разу не напечатала Есенина.
Русский дух изгонялся, его дружно теснили и травили. А скоро и совсем запретили два слова: «русский» и «еврей». О русских забудьте, а евреев?.. При чём тут национальность?.. У нас интернационализм, все равны, всем дорога. А если ты и не русский, так тебя и в институт без экзамена примут, и должность дадут, и квартиру в Москве и Ленинграде. Хватит угнетать малые народы, пора русскому человеку выпустить вперёд младшего брата.
В учебных программах, на радио и в газетах светились лишь имена багрицких и сельвинских, светловых, долматовских, катаевых, граниных... Русским детям дали свои сказки те же одесситы: Чуковский, Кассиль, Барто, Алигер... Роту детских писателей, а затем на целых тридцать лет и всех русских писателей, возглавил человек с русской фамилией, с нерусской душей — Сергей Михалков. За ним потянулся в союз писателей целый клан родственников, и литературные острословы скоро о них сочинили частушку: «Земля наша родная, слышишь ли ты зуд? Это михалковы по тебе ползут».
Птенцы Хромого дьявола окрепли, началась эра очернительской литературы. Заработали кроты, которых Солоухин назвал «подпиливателями».
История России взошла на гребень двадцатого столетия. И лишь единицы мудрых и прозорливых слышали, как потрескивают несущие балки дома Государства российского, как пощёлкивают зубы жучков-короедов. Фундамент начинал проседать, дом подрагивал.
В эти-то годы в кромешной тьме национального затмения появилась великая книга «Русский лес». Это о нём, о Леонове, можно сказать его же словами: выскочил из окопа и перед целой армией врагов замахал сабелькой. И рядом с ним встала фаланга рыцарей, кованных из дамасской стали. И среди них такие богатыри: Михаил Бубеннов и Иван Шевцов, Владимир Котов и Игорь Кобзев, Алексей Марков и Борис Ручьёв, Сергей Викулов и Владимир Фирсов... Был среди них и молодой писатель автор «Подземного меридиана».
Роман Ивана Дроздова «Подземный меридиан» вышел именно в эти годы. И хотя речь моя не о нём, но без упоминания этого произведения нельзя понять «Филимона и Антихриста», который писался в конце семидесятых. Именно тогда уже начали раздаваться первые раскаты грома, возвестившего скорую планетарную катастрофу, в которой, как Спитак или Помпея, рухнула самая могучая держава планеты, и мир осиротел, ослаб, как немощный старик, почувствовал озноб всеобщей лихорадки.
Пафос «Филимона и Антихриста» в судьбе и характере его главного героя — Филимонове. О нём можно сказать словами Ивана Владимировича, когда он, характеризуя писателя Блинова, произнёс вещие слова: «Он русский, слишком русский». И вновь я слышу возражение: о русских людях пишут многие писатели.
Да, это так. С этим я не спорю. Могу тут привести характерный разговор Ивана Владимировича со своим приятелем Юрием Сбитневым. Этот писатель в своё время был знаменит, занимал важный пост заместителя редактора «Огонька». Книги Сбитнева печатались большими тиражами. Однажды он зашёл к Ивану Владимировичу и подарил ему только что вышедшую книгу «Своя земля и в горсти мила». И сказал: «Меня интересует твоё мнение. Кажется, мне удалось положить на полку читателя не пустячную вещь».
Иван Владимирович книгу прочёл, но мнения своего говорить не торопился. А когда Сбитнев снова зашёл к нему и спросил: «Ну, почитал? Каково впечатление?», Иван Владимирович сказал: «Язык у тебя хорош, писать ты умеешь». — «Это и всё, что ты можешь сказать?» — «А что же ты хотел услышать? Деревня, старики, старушки... Умирают, конечно. И русская деревня хиреет. Процесс мировой, он во всех странах наблюдается». — «Ну, так вот, значит, я в точку попал». — «Попал, конечно, но об этом сейчас многие пишут. Все журналы заполнены такой литературой. И это стремление ворошить нашу беду «Литературная газета» похваливает. Смотрите, мол, советская власть-то к чему ведёт. К сожалению, мало кто о причинах пишет. А причины-то, они у нас, в Москве, коренятся. Есть силы, которым и нужно разрушать русскую деревню. Они и не только деревню рушат, а и душу русскую, как жуки-короеды, подтачивают. Водкой нашу деревню заливают. Брежнев-то за своё правление на семьсот процентов производство спиртного увеличил. Об этом бы наши литераторы писали. Я вот сижу в издательстве и вижу, что этих-то тем как раз и боятся русские писатели. Такую бы ты книгу написал».
Не поручусь за точность диалога, но из рассказа мужа именно так он мне запомнился. Так вот оно в чём дело: и там русские люди, и Филимонов русский человек. Да только в деревне живут люди, которые чувствуют над собой злую волю Антихриста, но в глаза его не видят. Антихрист не сеет и не пашет, и в деревне он не живёт. Там нет газа, тёплой воды, нет театров и картинных галерей. Раньше-то он и в местечках обитал, а после революции во дворцы больших городов переселился.
Антихрист по асфальту ходит. Он удобства любит, а теперь вот после перестройки и замки начал строить. Так вот Филимонова судьба поместила в среду, где обитает Антихрист. И Филимонов поначалу видел в нём человека, долго к нему присматривался и понял, что от Антихриста всё зло на свете, и что он же, Антихрист, погубить русскую землю вознамерился. Тогда-то и вступил с ним в борьбу русский человек Николай Авдеевич Филимонов. И весь рассказ писателя об этой борьбе. Такие-то книги зело как не любил Чаковский, командарм армии советской литературы. Вот этот-то Антихрист и не ночевал в книге Юрия Сбитнева. И не только в его книге он не был прописан, упоминать его остерегались многомудрые русские писатели.
Прописку он получил в лежащей перед нами книге Ивана Дроздова: «Филимон и Антихрист».
Кстати, здесь же и лежит объяснение тому позорному факту, что русская литература второй половины двадцатого столетия стала наполняться книгами писателей, чернивших русского человека. Хитроумный литератор всё больше и больше глумился над простым людом, особенно деревенским. Армянина — нет, не трогал, грузина тоже, и чеченца не задевал, и уж совсем не прикасался к еврею... Нельзя! У нас интернационализм. И весь критический пыл этого литераторишки вскинулся на русского. Его-то уж можно. Кто ж защитит?
Наоборот, «Литературка» с бандой Чаковского заметит, фимиам воскурит, а там и до лауреата недалеко, секретарём союза писателей назначат. Нашёл золотую жилу подленький бумагомаратель и ну чернить своего кормильца! Каких только злодейств он в нём не открыл! Если, скажем, склад загорелся, все жители посёлка ворами вдруг оказались; товары по домам растащили. Если женщину вздумает показать — она и мальца растлит, и деда угарным газом на тот свет отправит, а пьяниц сколько! Дебоширов, развратников!.. И до того уж дошёл такой критикан... — матерщину в свои книги потащил!
Читают такую книгу ученики и студенты, и думают: какой народ у нас плохой, как стыдно называться русским.
Когда ещё Иван Владимирович работал в «Известиях», у него среди приятелей было много евреев: их-то, евреев, было девяносто процентов в той газете. Случалось, по пьяному делу, — а пили там часто, почти каждый день, забудется кто-то из евреев, станет выбалтывать свои секреты. Однажды они тёплой компанией в бане мылись, пили много — пиво, водку, коньяк. Один еврей Максим Золотов, работавший в отделе литературы и искусства, зная, что мой муж балуется писательством и уже имел несколько книг, тихонько со злорадством ему сообщил:
— В ЦК совещание было, инструктировали, кого из вашего брата на щит поднимать. Пушкиных будем делать и Толстых.
— Треплешься ты, Максим, не могут таких инструкций давать, нечестно это.
— Не-че-е-стно!.. Захотел честности. Да читатель глуп как пробка, он и всегда был таковым. Чего ему полячишка несчастный Белинский или еврей Нордау в голову положили, в то он и поверит. И теперь будет так. Но ты не беспокойся, тебя в обойму не возьмут, ты хоть алмазами выложи свои страницы, всё равно останешься безвестным. А вот Белочку Ахмадулину, твою сокурсницу по институту, выше облаков поднимут. Евтушенко там нравится, а ещё Вознесенский; тоже, кажется, в твоём потоке учились. А из русских всего четырёх возьмут. Только четырёх! — понял? И уж, конечно, тебя среди них не будет. Поднимать таких начнём, кто пороки вскрывает, колхозы с грязью месит, а того лучше, если пьяниц на свет божий тащит, тёмную душу русского человека бичует. Русский человек спился и работать перестал, в разврат ударился — его исправлять надо, вот ты о чём пиши. Я тогда первый тебя на щит подниму. А «Известия» — сам знаешь: тираж! Мы уж к десяти миллионам подбираемся. Две-три статьи тисну, и ты — знаменит!
— Ну, а кто же — эти четверо из русских?
— А вот этого я тебе не скажу. Гоголи они все будут, да Щедрины. Только у тех идиотами всё больше генералы да помещики, вроде Чичикова, выступали, а теперь помещиков нет, идиотами простые люди будут. Словом, идиотизм русской жизни нужен. Горький-то не дурак был; он вашего брата к соцреализму тащил, то бишь, к лакировке, но заметь: лакировать призывал не человека, а систему и вождей. А сам кого показывал?.. У него что ни персонаж, то самодур или мерзавец, а то барон, ставший босяком, а то Челкаш — вор и разбойник, а то проститутка с провалившимся носом. Ты-то всех гладишь по головке, а он язвы проклятой жизни вскрывал. Потому он великим пролетарским писателем стал, Буревестником революции. «Над седой равниной моря ветер тучи собирает...» — помнишь?.. Кругом мрак, грязь, а он к революции призывает. На том и карьеру сделал. Сейчас тоже мрак сгустился — к топору звать надо. Учись, старик, понимать, где что лежит. Тогда и тебя поднимать станем.
Не однажды слышала, как после подобных его рассказов о нравах литературного мира, — а он в литературе полстолетия работал, и немалые посты занимал, — кто-нибудь из его слушателей скажет:
— Вы бы мемуары написали. Сколько бы в них интересного вывернулось.
Иван Владимирович две мемуарные книги написал: «Оккупацию» и «Последний Иван». Жанр обозначил по-своему: «Роман-воспоминание». О них я надеюсь написать особые статьи, но здесь скажу: не один только литературный мир изобразил он в этих книгах, — в них нам Русский человек, живший в двадцатом столетии, явился, и как сказал протоиерей Алексий Аверьянов из Подольска, «роман получился значительным, подобным византийской мозаике, что собирается из многочисленных деталей, и лик нерукотворный высветился вашим пером — Христовой нетленной Правды».
А читатель из Америки написал:
«Ваша книга — художественная энциклопедия по еврейству. Жаль, что Америка не имеет такого литературного произведения, она бы тогда, может быть, не опустилась так глубоко во мрак бездуховности и сатанизма».
И тут мы видим второе новаторство автора «Филимона и Антихриста»: люди-то русские, оказывается, и хорошими бывают! Для русской литературы середины нашего столетия хороший русский человек — это открытие, откровение, это, наконец, отчаянная смелость. Представим картину: с гор со страшной скоростью несётся поток грязи, он рушит всё: скалы, камни, деревья. И вдруг на его пути, пытаясь его задержать, заслонить от него жилища людей, деревья, поля, встаёт человек. Картина гипотетическая, но она с точностью до мельчайших математических величин отражает правду жизни.
Запущенный Лениным-Бланком и агрессивным космополитом Горьким поток охаивания русского человека принимает в середине века характер селевой лавины и грозит затопить весь русский народ. Хромой дьявол, вскинутый силами зла на командную высоту нашей духовной жизни, включает сатанинские механизмы, поощряющие хулителей и огрязнителей всего русского: истории, материальной культуры, характера и даже внешнего облика славян.
Героем времени становится вор, насильник, пьяница и дебошир. У кого в книгах больше такого самоедства, тому все почести, тиражи, золотые и серебряные медальки. Из русских авторов избирается команда особенно ретивых огрязнитеей и поднимается на щит славы. Их делают пушкиными, тургеневыми, чеховыми.
Один такой «Чехов» является в «Современник». Заходит к Ивану Владимировичу. Вид у него независимый, даже начальственный. Милостиво тянет руку:
— Привет, старик. Как вы тут?.. Я, видишь ли, хотел бы напечататься: на хорошей бумаге, с картинками, в супере. Надеюсь, не откажешь?
— Конечно. Мы с удовольствием. Ставьте свою рукопись на поток.
— На какой поток?
— Обыкновенный. Он в каждом издательстве — технологический поток. В нашем — тоже.
— А-а?.. Сдавать рукопись в редакцию, а там рецензенты, консультанты... Ну, нет. Ты меня обижаешь. Я всё-таки... не новичок в литературе. В некотором роде... Ну, да сам понимаешь. Вот тебе рукопись, прочти и — печатай.
Автор этот известный, он пока не классик, но дело к тому идёт. Его в каждом номере «Литературная газета» поминает. Хвалит, конечно. По его произведениям два фильма сняли, а теперь он и сам режиссёром заделался. И он в самом деле талантлив, и пишет хорошо, — можно даже сказать, красочно. Но так же хорошо пишут и многие другие авторы, и даже встречаются из молодых посильнее его, но у них нет такого лихого критиканства и осмеяния.
У этого всё это есть: у него что ни рассказ, то и пьяницы, идиоты, лодыри. На него не нарадуется «Литературная газета». Там вся редакция — диссиденты, они на всё советское, особенно русское, яд источают. Им такой автор, да ещё из деревни, из глубин народа — сущая находка. Они, когда их в нелюбви к людям упрекают, на него пальцем показывают. Когда писателя Войновича спросили, где же вы такого урода, как солдат Чонкин, нашли, он ответил: вы на своих писателей посмотрите, у них ещё и не таких уродов найдёте.
Как-то к нам в Питер бригада московских писателей приехала. И с ними Владимир Крупин. Его в обойму маститых ещё до перестройки включили. Ну, собрался питерский народ. Громадный концертный зал до отказа набит. Крупин свой новый рассказ стал читать. Читал долго, упоённо, — видно было: рассказ ему нравился.
Сюжет был прост: приехал к нам в гости японский профессор и Крупин ему Москву показывает. И в такие углы его заводит, где всякая грязь и нечистоты. И так уж старается Крупин всё показать, и всё в дурном свете представить, что японцу будто бы и неловко от такого самоедства. Он будто бы даже и что-то хорошее о Москве сказать хочет, но Крупин в своей родной столице ничего не находит хорошего.
Он, видимо, даже и забыл, как Лермонтов о ней сказал: Москва-Москва, люблю тебя как сын, как русский, пламенно и нежно!.. Нет, ничего подобного Крупин не помнит, — он, может быть, ничего такого и не знает. А если уж правду сказать: на «Литгазету» оглядывается: авось, похвалит. Она, «Литгазета», хотя уж и не тот тираж имеет, а всё-таки ещё дышит. И, как прежде, над её страницами чужебесы колдуют.
Хорошо, что рассказ его, читаемый с тем же пафосом, что и читал когда-то в этом зале великий Качалов, не слышала и не видела гоголевская вдова, которая высекла сама себя. Вот бы порадовалась! И хорошо, что сам Гоголь его не слышал. Душа бы великого сатирика задрожала при виде такого паскудства и самоедства.
Ну, а товарищи Крупина? Они ведь сидели за красным столом и, наверное, упивались при звуках такого реквиема. И, кажется, кто-то из литературных вождей сидел тут же, — и, конечно, они тоже упивались. Но и тут ничего удивительного: они привыкли, притёрпелись; они ведь тоже воспитанники Михалкова и читатели «Литературной газеты». Им господин Чаковский крепко вбил в голову понятия целесообразного и разумного. Сердца их оледенели, глаза потухли.
Не слышат они гула колоколов и дроби барабанов. Для них борьба — слово отжившее, заплесневелое, как для Зюганова, который отдельным смельчакам из оппозиции говорит: меня пугает ваш радикализм. Нервы засохли, боли не слышат. Топчет их товарищ столицу Родины, чудо-город Москву, а им наплевать. Они, как Лермонтов, уж не пропоют гимн великому городу. Они — огрязнители, они тоже, как Крупин: смотрят на Венеру Милосскую и ищут насекомых в её волосах. Для них уже и солнце не солнце, а «Чёрный квадрат» Малевича.
О, люди! Как же вы низко пали! Вам теперь не надо много раз повторять слово свинья, чтобы вы захрюкали. Вам Сванидзе Абрамовича похвалит, и вы в думу его потащите, а Крупина выше Толстого вознесёте. Царил же над вами визгучий недоросль Кириенко, а старушки наши питерские Хакамаду дружно в думу затащили, а рядом с ней чтобы другое восточное диво стояло — ни чёрт, ни бес, а существо из «Тысячи и одной ночи» Шепдурасулов.
Мать Россия! Прости нас грешных, и сами понять не можем — что с нами сделалось?
А был у нас и такой автор, который поэтизировал рефлексирующего хлюпика и делал вид, что это русский интеллигент. Сидит этакий герой в своём домашнем кабинете и гадает, то ли ему жить в России, то ли за границей.
Раз уж вышеупомянутый высокоумный автор такую «великую душу» стал воспевать, то его скоро заметил сам Михалков, самый большой патриот России, — почти, как Жириновский, — и любимец царей, и особенно их жён. И предложил ему место возле себя на капитанском мостике корабля под названием «Российский союз писателей».
Несколько десятилетий сидел такой мудрец в руководящем кресле. Всё у него было: и большие тиражи книг, и слава выше солнца — но ему, как старухе из пушкинской сказки, не хватало фотографии с Шолоховым, — да так, чтобы великий писатель обнимал его и взглядом говорил, как Жуковский Пушкину: вот он, ученик, победивший своего учителя. Тогда бы сказали люди у нас в стране и за рубежами: смотрите — это самые главные русские писатели. Такая бы фотография и в школьные учебники вошла, и наши бы ребятишки сызмальства знали, кто в России в двадцатом веке литературу делал.
Иван Владимирович не однажды рассказывал мне, да и при мне молодым писателям, про то, как была снаряжена экспедиция за такой фотографией. Писатель этот хотя и руководил русской литературой, но знал, что одного его может и не принять Шолохов. И тогда он соорудил целую делегацию молодых литераторов, которую сам и возглавил. Для верности разработал такой манёвр. Вначале делегация заедет в Ростов и там навестит первого секретаря обкома партии, которого, как все знали, очень уважал Шолохов.
И вот они у секретаря, наш великий лукавец просит хозяина кабинета позвонить Шолохову и испросить у него позволения принять делегацию. Шолохов выслушал просьбу и решительно заявил: «Ребят-москвичей приму с удовольствием, но только... без их руководителя».
Так сорвалась операция. А вожделенная фотография рядом с живым классиком была почти в кармане.
Из этой истории во весь рост встаёт образ честолюбца, вознесённого на командную вышку русской литературы. А уж если говорить о природе его писаний, то нам предстанет не очернитель, не «подпиливатель» — перед нами певец того самого «малого народа», который вскоре придёт к власти над Россией. Одно только служит слабым утешением: как и все подобные «певцы», он начисто лишён голоса, то есть литературных способностей. И как тут не вспомнить русскую пословицу: «Бодливой корове Бог рог не даёт».
Нам скажут: но ведь разговор-то наш о романе «Филимон и Антихрист». Где же тут герои этого романа?
В том то и дело, что я вывожу на свет божий героев романа «Филимон и Антихрист». Это их изваял во весь рост автор романа, их физиономии торчат из-за каждой страницы этого произведения. Но, кроме того, и в том главная особенность книги, автор создаёт целую галерею прекрасных русских людей, смелых, благородных — тех самых, трудами которых наше государство возносилось на вершину славы и могущества. Тут есть и подлинный герой нашего времени, такой человек, который может служить образцом для молодёжи: учёный, совершивший великое открытие и сумевший отстоять его. Это — Николай Филимонов.
Свою статью «Леонид Леонов — русская гордость» Иван Владимирович закончил горестным обращением к тени великого писателя: «Прости нас, Леонид Максимович! И сердечное спасибо тебе за то, что всей жизнью своей, книгами своими показал ты миру: есть он, русский человек, и пребудет в веках!»
Вот эту эпохальную мысль: «есть он, русский человек!» — и утверждает всем своим творчеством Иван Владимирович Дроздов.
Люция Шичко-Дроздова, член Союза писателей России.
«Советник» — путеводитель по хорошим книгам.
Книга отсканирована и подготовлена для публикации в сети Интернет на сайте ivandrozdov.ru участниками Русского Общественного Движения «Возрождение Золотой Век» с разрешения автора.
Приобрести все изданные книги И.В. Дроздова можно, сделав запрос по адресу:
194156, г. Санкт-Петербург, а/я 73. Дроздовой Люции Павловне.